Атака

Атака

Когда гражданские узнают, что ты был на войне, они обычно спрашивают:

– Ты кого-нибудь убил? Как это было?

При этом они, видимо, ожидают, что ты им расскажешь о том, как «он» смотрел в твои глаза, ты – в его глаза. А перед смертью «он» тебе что-то прошептал, и ты теперь всю жизнь терзаешься. То есть гражданские ожидают, что произошла сцена в духе Достоевского: большие глаза, зрачки, прикрытая ладонью рана.

На самом деле в войне все не так. Война – это не дуэль и не фехтование. Ты никогда не можешь быть уверен, даже в атаке, кто ответственен за труп, на который ты выбежал, – ты или бегущий рядом товарищ. Чья пуля его сразила – никто тебе не определит. Конечно, если только ты не снайпер, снайпер видит, кого снимает и как тот падает. А в жизни рядового бойца он редко попадает в ситуацию, когда выскочил прямо на врага, и вот ты его клац, и он ногами брык у твоих ног.

Гражданские меня вообще возмущают своим идиотизмом. Они неповоротливы, медленно ходят, ленивы как коровы и не умны. Я много раз убеждался в их неполноценности, когда прибывал вдруг с войны в свой Paris. Как они были медлительны! Как они меня раздражали!

Люди, побывавшие на войне, другие. Однажды на коктейле в издательстве Albin-Michel, помню, я встретил парня-француза. Мрачный такой тип. Он воевал за хорватов. Когда нас познакомили французские злорадные интеллектуалы, то они, видимо, надеялись, что мы кинемся убивать друг друга. Но мы, сдержанно поздоровавшись, вдруг отошли в сторонку, увлеклись разговором, перешли на «ты», выпили много shots of whiskey и в конце концов расстались чуть ли не друзьями. Мы оказались друг другу много ближе, чем все эти интеллектуалы в очках и буклированых пиджаках. Мы месили одну грязь там, в горах и холмах на Балканах. Он, может быть, видел меня в прицел своего карабина, так как он был снайпер. Ведь оказалось, что мы были в одно время на том же участке фронта. Впрочем, дальше углублять знакомство мы не стали. Осторожность бывалых ребят сделала свое. Мы любезно обменялись фальшивыми телефонами, но даже по этим фальшивым не пытались позвонить друг другу. Я не звонил, а что он не звонил – я уверен.

Теперь о военном деле. Оно не хитрое. Рядовым бойцам его чуть-чуть преподают, если есть время. Однажды я попал в места, где располагалась военная школа. Это было в Боснии. Там у них был даже танк Т-80, и можно было научиться его водить. Но поскольку войны на территории Югославии в 90-е годы не были большими войнами, то основная военная работа заключалась во взятии и прочесывании небольших городков, сел и поселков городского типа. Так вот, военную школу эту держал один симпатичный кадровый военный, по званию капитан, эмигрант-серб из Австралии. Там у них была построена учебная такая улица. И на ней учили, как брать городок. Бойцы подразделения были разбиты на два ручейка. Идущие по одной стороне улицы должны были контролировать одновременно и первые этажи домов, и подвальные окна, разумеется, тоже на своей стороне улицы. А вторые этажи (если таковые имелись) контролировали бойцы другого ручейка, текущего по другой стороне улицы. В то время как бойцы первого ручейка контролировали окна второго этажа на другой стороне улицы. Каждый обладающий здравым смыслом, даже не военный человек, немедленно поймет, что стрелять во врага в окнах второго этажа через улицу напротив – единственно разумная позиция, в то время как стрелять во врагов с улицы снизу – бесполезное дело. Опытный вражеский боец даже не высунет тело из окна, будет стрелять не высовываясь, сбоку, вниз, скрытый стеной, снизу ты его и не увидишь. В школе учили идти плотно к зданию, близ окон пригибаться и красться под окнами. Гранаты рекомендовалось вбрасывать, приоткрыв двери. Бросать гранату в целые стекла окон строго запрещалось. Нужно было разбить окно выстрелами и только после этого бросать в проем гранату. От стекла гранату, как правило, отбрасывает, и в большинстве случаев она приземляется среди болванов, кинувших ее таким образом. Гражданские сплошь и рядом не умеют бросать в окна гранаты или бутылки с «коктейлем Молотова». Я убедился в этом ночью 3 октября 1993-го у технического центра «Останкино». Героические ребята, пытавшиеся бросать «коктейли Молотова» в широкие окна центра, старательно ползли к зданию, героически вставали и швыряли бутылки в самую ширь окна. Естественно, бутылки рикошетили в кусты, вскоре уже все кусты пылали. Мой спутник, майор, посоветовал желторотым вначале разбить окна камнями, целя не в центр, а с краю, а уже потом швырять внутрь бутылку со смесью. Они последовали совету и немедленно преуспели. Угол здания запылал.

Тактика уличного боя многообразна. В школе у капитана обучали многому: взрывным работам, связи, стрельбе из зенитных батарей, но все-таки большей популярностью пользовалось обучение тактике уличного боя. Причем на этих курсах было много девок. Я встретил там таких широкобедрых роскошных красоток в камуфляжах, что и не захочешь, а пойдешь вместе с ними отбивать городки, села и хутора.

Я начал свое повествование не для этого, но поневоле азартно втянулся. Надо отдать должное чеченцам: не стянутые российской воинской доктриной и дурацкими устарелыми тактиками, взятыми из времен Второй мировой войны, лишенные авиации и артиллерии, они быстро научились воевать с нами так, как им подсказывала реальность боя. Так, лишенные артиллерии, они сумели в уличном бою заменить артиллерийскую мощь мощью гранатометов. Конечно, никакой гранатомет не может помочь в классической позиционной войне, но в условиях уличного боя РПГ-7 многоразового пользования со сменными выстрелами оказались стопроцентно эффективными. Чеченцы поступили так. Они придали каждому отряду (обыкновенно из пяти бойцов) несколько гранатометов, пулемет и нескольких автоматчиков. Гранатометы работали по танкам и бронетехнике таким образом. По гусеницам и по колесам работали гранатометчики из подвальных этажей зданий. Подбивали обычно в узкой улице первую и последнюю машину, дабы закупорить улицу и перебить весь отряд. По бензобакам работали гранатометчики с первых этажей. И наконец, когда из загоревшихся машин выскакивали танкисты, а из загоревшихся БМП (боевая машина пехоты) выскакивали бойцы, по ним работали пулеметчик и автоматчики. Эта тактика родилась у чеченцев сама собой во время злосчастного наступления российских войск в канун Нового, 1995 года на улицах Грозного.

Прошу прощения, вернусь обратно на бутафорскую улочку школы капитана глубоко в боснийских горах. Бойцы падают, ползут, сержанты кричат, бойцы потеют, смеются. На заднем плане опасно вертится Т-80, видимо, не могут справиться с танком ни ученик, ни учитель. Надо всем этим яркое горное балканское небо, пыль от танка поднялась. Вдруг сержант свистит к обеду, все встали, отряхиваются, идут в столовую. Девушки снимают каски, льются каскады волос, пахнет парфюмом. Мирная такая картинка.

Военное дело нехитрое, но учиться надо. Элементарным вещам. Часто фронт стоит. Может стоять в горячих точках и год на месте. Все пристрелялись к позициям друг друга, все соблюдают некие неписаные законы, все счастливы. С одной стороны не допускают нарушения правил, и с другой. Я был в одном горном регионе, помню. Фронт там пролегал прямо над селом. Сербы вышли на хутора, окружающие село, а хорваты заняли село и стояли. Продолжалось это десять месяцев. Скучно. К вечеру начинали лениво обстреливать друг друга. Постреляв, начинали ругаться. Снизу кричат хорваты, сверху отвечают сербы. Скучно ведь. Однажды молодой солдат хорват долго ругался грязным матом про «печку матерну», то есть женский детородный орган матери. Старый солдат серб не вынес грязной ругани и пристыдил молодого человека. Очевидцы говорят, что он упрекнул парня, мол, оружие взял в руки, форму надел, а такие непочтительные вещи говоришь о матерях. Матерей уважать надо. Самое интересное, что молодой солдат хорват затих. Ему стало стыдно.

Другой солдат рассказывал, что увидел в оптику снайперской винтовки своего соседа-хорвата, которого ненавидел. Тот вышел на балкон, зевая. Дело было ранним утром. Радостно мурлыкая, он взял хороший прицел, и в это время на балкон выбежал маленький сын соседа.

– Я не убил его, – сожалел потом серб, – мальчика жалко стало.

Войны 90-х годов в горячих точках были все как одна, на самом деле крестьянские войны за землю между народами. Хорваты против сербов, мусульмане против сербов, армяне против азербайджанцев в Нагорном Карабахе, абхазы против грузин в Абхазии и так далее. Заметьте, что земли все плодородные, южные. Богатые виноградниками, фруктовыми садами. Никому в голову не пришло воевать за однокомнатные квартиры в мерзлых бетонных коробках.

Когда фронт сдвигается, это случается по немногим причинам. Либо начальство решило волевым усилием победить раз и навсегда, либо, ополоумев от скуки, местные военные ринулись вперед. Будь что будет, лишь бы не эта рутина. Когда снайперы обстреливают одни и те же объекты и пуля втыкается в сосну аккуратно на 30 сантиметров выше головы, хочется сломать систему.

В Еврейски Гроби атаку начали из-за меня. То есть я так полагаю, что они решили меня проучить. Вывести меня на чистую воду, может быть втайне желая доказать мою слабость. Во всяком случае, мне так казалось. Они пожелали меня испытать.

Не все там были четники. Их позиция была чуть в стороне, рядом с нашей. Но они заявились туда, услышав, что я приехал. В черном все, с бородами, папахи черные на головах. Четники – это сербские националисты. Они и спровоцировали атаку, после того как сами стали стрелять. По кому? По мусульманам, конечно, ибо над Сараево нам противостояли мусульмане. А место называлось Еврейски Гроби, то есть Еврейское Кладбище. Оно и было кладбищем, там лежали плиты на ничейной земле внизу. Я это увидел потом, во время атаки. А первым стал стрелять я. Вот как это вышло.

Когда мы приехали, там только что стихала предыдущая волна обмена любезностями, еще постреливали. Мы бросили машины и побежали, пригибаясь, к сербским позициям. Прежде всего, позиции охранял длинный каменный дом о двух этажах, усиленный спереди еще одной каменной кладкой, каменной, я настаиваю, а не кирпичной. Потому это был прочный дом, и с сербской стороны всегда можно было там укрыться. Не укрывал он только от мин, мины летят сверху, но я не слыхал об обстрелах этого участка из минометов, из чего понял, что минометов у противостоящих на этом участке мусульман не было. Дом, как укрепление, был продолжен каменными стенами. Угол этой крепости был превращен в дзот, представлял из себя врытую в землю как бы башню. В ней у сербов стоял крупнокалиберный пулемет, стрелявший убойными штуковинами диаметром 12,7 мм. Наши укрепления, то есть дом, каменная стена и дзот, к тому же еще находились на возвышении. Враг находился где-то за открытым пространством (сербы вырубили все деревья на расстоянии 50 метров от их укреплений), за зелеными зарослями леса, так враг находился еще и ниже сербских позиций на пару метров.

Мы пробежали в тень дома, встали там кучкой и говорили обо всем на свете. О турчинах, то есть о мусульманах, и их укреплениях, о Слободане Милошевиче, о президенте Караджиче, о ценах на сливу и сливовицу. Четники подоставали из-за голенищ сапог и из карманов своих живописных одежд фляжки и наперебой угощали меня. Рус был им интересен. Одновременно в их ухмылках и в оскалах зубов (зубы у них были не ахти в каком состоянии, недоставало зубов у многих, что придавало им совсем уж достоверно разбойничий вид) я видел некое недоверие, некий вызов мне. В этом вызове ничего необычного не было. Любой коллектив, особенно мужской, всегда пробует новичка на зуб. Тем более что в сербских газетах обо мне писали как о националисте, «советнике ультранационалиста Жириновского». Кто такой Жириновский, четники и сейчас, наверное, не знают, но националист рус, то есть я, стоял перед ними и не был похож на националиста. Не имел бороды и усов прежде всего. Бритый гладко, как хорват, да еще и обручальное кольцо (как я позднее выяснил) я носил по причине разбитого сустава пальца не на той руке.

Они стали пробовать меня на зуб. Подошел бородатый четник с кокардой на папахе, представился: «Мишо». Протянул мне свой автомат с большим прикладом: «На, рус, постреляй из нашего сербского «калашникова»». Я посмотрел, поставлен ли автомат на стрельбу одиночными. Навел прицел на зелень. Отдача была необычно сильная. «Буф!» – ударило меня в плечо. Еще раз – «Буф!». Как известно, по синякам на правом плече опознают бойцов, переодевшихся в гражданскую одежду. Сделав выстрелов пять, я остановился. Мишо-четник похлопал меня по плечу: «Стреляй весь магазин, рус!»

– Я не привык палить в никуда, – сказал я, протягивая ему автомат. – Еще я слышал, что у вас с турками перемирие.

– Кончилось перемирие, рус. – Мишо не брал из моих рук автомат. – В одиннадцать часов турки должны были передать нам тела наших юнаков. Не передали. Конец перемирию. Сейчас двенадцать.

– Конец, – подтвердил совсем юный четник и вскинул на плечо трубу одноразового гранатомета.

Буу-уу-уэ! Как петарда вылетела из трубы граната и, взрезав зелень, помчалась на невидимых за зеленью турок.

Турки не заставили себя ждать, и со всех участков фронта, со всех сторон зацокали пулеметы, забулькали гранатометы и застучали автоматные очереди. Заговорил и наш дзот, оттуда, отсекая ветви кинжальным огнем, заработал браунинг. Второй пулемет, судя по звуку, той же модели (кстати, распространенной в сербской Боснии в те годы, хотя браунинг 12,7 – это вообще-то авиационный пулемет), заговорил с фронтальной стороны дома. Я увидел, как несколько солдат стали разваливать камни стены неподалеку от дзота.

– Эдуард! Рус! – кричали мне те, кто привез меня. – Сюда! Там опасно! – Это были люди из правительства республики.

– Сейчас будет атака, ты с нами, рус? – кричал мне в ухо Мишо, поскольку стрельба стояла такая уже, что слов было не разобрать. Мы с ним прижались к стене, потому что турчины вели в нашу сторону интенсивный огонь. Это было видно и по ветвям, срезанным и падающим в нашу сторону, и по редким, но хлестким ударам пуль о камни укрепления. – На, рус, хлебни! – Мишо совал мне в руки фляжку. – Держись рядом!

Я хлебнул. Хорошо обожгло полость рта.

– Эдуард! Эдуард! Рус! А рус! – кричали гражданские из правительства республики. Они прятались теперь у самого дома, сидели на корточках.

– Я жив! Все в порядке! – закричал я. – Жив!

Видимо, это успокоило людей из правительства. Они замолчали и занялись собой. Может быть, передавали фляжку из рук в руки друг другу. Стихла и стрельба вдруг. Не совсем прекратилась, но стихла.

– Идемо? Идемо? – спросили четники друг у друга. И вдруг устремились туда, где солдаты закончили разваливать стену. Один за другим они бежали к пролому и прыгали вниз.

То же самое сделали и мы с Мишо. Я едва удержал автомат. Высота там оказалась не менее двух метров. Разбившись поодиночке, бойцы побежали к зеленому массиву, стараясь, видимо, как можно скорее проскочить открытую местность.

Упомянул ли я, что стояла осень? Так вот, была осень. Начало октября над этими Еврейскими Гробими. С поправкой на то, что это Балканы, то есть куда южнее Крыма. Я был в одном из своих многочисленных бушлатов (у меня был период в жизни, когда я носил только бушлаты). И вот я бегу как спринтер среди пней и кустарников, вспотел в бушлате, ожидаю пули в лоб либо в корпус тела. Бег среди пней – не самое увлекательное действие. Автомат Мишо висит у меня на груди. Ибо не даром же я побывал до этого в Приднестровье, а еще раньше на первой сербской войне на территории, называвшейся Республика Славония и Западный Срем. Ремень у Мишо был отпущен, и автомат у меня на груди под правой рукой, удобно. Целевой выстрел я сделать не смогу, но повести красиво, как в кино, веером от живота – легко! Перед тем как прыгать вниз, я инстинктивно поставил рычажок на стрельбу очередями. А может, не инстинктивно, а может, увидел, как другие ставили, ну и сдвинул его. Бежать среди пней – значит, поневоле бежать зигзагами. Бегу зигзагами, думая, что в меня таким образом труднее попасть.

Мишо я увидел, только когда мы углубились в заросли. Там, конечно, был не лес, просто старое еврейское кладбище, где давно никого не хоронили, оно поросло так хаотически, как хотело. В некое советское послевоенное время титовские власти разрешили строить там вокруг дачные участки. Короче, все это поросло стволами крупными и мелкими, и скелеты дачных домиков иногда возникают. Я вспомнил, как меня учили: не больше пяти выстрелов с одной позиции, так меня учили ходить в атаку (ну не спрашивайте где, сказать не могу), и поставил автомат на одиночные. Из-за толстого дерева три выстрела, и вперед… Залег у камня, из-за камня три выстрела, перекатился зачем-то (жить хочется, вот зачем) и прополз быстро вперед. А где перед – ясно, все в том направлении движутся.

Оделся я слишком жарко. Под бушлатом – кожаный пиджак, под пиджаком свитер, правда хлопковый свитшот, еще майка. Пот лоб заливает. Хорошо, волосы короткие. Встал, бегу. Укрылся у дерева. Три выстрела. Бегом. Плита, мхом вся поросшая, лежит на другой плите. Может, могильная. Времени нет разглядывать. Почему три выстрела? А это перестраховка. Чтоб труднее было засечь. У плиты я задержался, подумав почему-то о том, где же ограды на еврейском кладбище? Или евреи не ограждают свои могильные камни каждый? А потом вспомнил, что в детстве я прожил много лет рядом с очень старым еврейским кладбищем, и там тоже не было оград. Должно быть, их все и на Украине, и в Сербии давно растащили на металлолом. Пахло трухлявой пряной гнилой осенью. До этого несколько дней шли дожди. Пахло плесенью.

Мишо упал на землю возле меня. Смеется. Достает фляжку.

– Держи, рус!

Глотаю. Убеждаюсь, что тотально правильно выдавали фронтовые сто грамм. От нескольких глотков нечеловеческая сила. Вскакиваем. Бежим.

Бежать дальше некуда, мы достигли их укреплений. У них перед их укреплением также повырубаны деревья. И они не ленились. Их голое пространство перед их укреплением шире нашего. Залегли. Шепчемся. Наблюдаем. Видим два тела, лежащие меж пней. Свежие тела, потому что не успели ничем порасти. Подмяли траву. Вокруг давно мертвого трава выглядит иначе.

– Это не сербы, – шепчет мне Мишо.

Я молчу.

– Это турчины, мы их застрелили, – бубнит Мишо. Я молчу. Потому что не знаю.

– Что дальше? – шепчу я Мишо.

– Капитан решит. – Мишо начинает вертеться, оглядывая нашу группу, лежащую среди пней. – Где капитан? – спрашивает Мишо у меня.

– Не знаю.

Такое впечатление, что мусульмане нас не видят. Мы перестали стрелять, и они перестали. Лежим. Смотрю на часы. На секундную стрелку, потому что от минутной тут толку нет. Минутная фиксирует гражданское время. Я смотрю на секундную стрелку. Смотрю и не могу наглядеться. Она показывает мне не время. Всем случалось рассматривать какой-нибудь шнурок на своих башмаках, или трещину в стене, или свою собственную грубую кожу на руке, на костяшках кулака? Обыкновенно человек совершает это созерцание в состоянии глубокой задумчивости о чем-либо ином. Предмет задумчивости вовсе не шнурок, не трещина и не кожа. Предмет иной, но сосредотачивает вас на мысли об ином предмете как раз шнурок, трещина, дактилорисунок вашей кожи. Я думал о гребаном капитане, где он. Нас тут щас всех на хрен поубивают «в печку матерну», а он где?

К нам подползает ближайший солдат:

– Капитан велел открыть неприцельный огонь и брать укрепление.

– В печку матерну, – говорит Мишо.

– В печку матерну, – повторяю я.

Солдат уползает.

Далее происходит следующее. Мишо переводит автомат в его руках на режим стрельбы очередями. Мои глаза покидают секундную стрелку, останавливаются на мясистом листе неизвестного мне садового растения, он запылен, отмечаю я. А мои пальцы переводят автомат Мишо в моих руках на режим стрельбы очередями. Мишо успевает достать фляжку, но времени отхлебнуть у него не остается. Капитан или не капитан на правом фланге от нас испускает истошную очередь, что-то вопит, и мы начинаем стрелять и бежим, как разрозненное стадо, на их укрепление.

Они встречают нас так же истерично, как мы прибежали к ним, и нам приходится залечь, а потом отползать опять к зеленке, то есть зеленым насаждениям, сквозь которые мы проползли в этом направлении. В зеленке выясняется, что у нас есть раненые, но нет убитых, что удивительно, поскольку мы полезли на их укрепление с расстояния не более трех сотен метров.

Мы остаемся в зеленке до темноты. Мы еще два раза повторяем попытку ворваться к ним, но захлебываемся. В результате мы теряем двоих убитыми. В темноте мы уже выпрямляемся во весь рост и отходим, вынося убитых и помогая раненым. Мы ругаемся. «В печку матерну!» – говорит Мишо. «В печку матерну!» – говорю я. «В печку матерну!» – говорит капитан, парень лет тридцати.

Дневной счет был 2:2. По двое убитых с каждой стороны. Ну и раненые.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.