Глава 1

Глава 1

Новичок на осле

Я научился ездить верхом, когда мне было пять лет. И моим первым учителем был осел.

Я ездил без седла, отчасти потому, что, по любимой теории отца, лучший метод научиться соблюдать равновесие – это скакать прямо на спине лошади, но главным образом потому, что никакое седло не подошло бы к высокой костлявой спине осла.

Когда мой старший брат увидел, как я с большим энтузиазмом, но без всякого стиля понуждаю это многострадальное животное перепрыгивать через невысокую перекладину, он предложил мне царское вознаграждение – шесть пенсов, если я перепрыгну забор верхом на осле. В то время я собирался покупать игрушечную ферму и все карманные деньги откладывал на нее. Естественно, такое предложение нельзя было оставить без внимания. Упрямо поворачивая голову осла к забору, я изо всех сил сдавил коленками его бока и пятками ударил по животу.

Осел взял старт, и моя голова очутилась у него под хвостом.

Когда брат наконец отдышался после смеха и вытер слезы, он нашел осла, к счастью, слишком ленивого, чтобы убежать далеко, и привел его ко мне. Мы повторили этот номер еще два раза, и стало очевидным, что брат может заболеть от смеха.

Как бы то ни было, после антракта, в котором я потирал ушибленные места, а брат поглаживал живот и щеки, болевшие от смеха, размазывал по щекам слезы и глубоко дышал, восстанавливая дыхание, мы с ослом попытались еще раз.

Брат считал, что его шесть пенсов в полной безопасности, но мне очень хотелось иметь ферму.

На этот раз, когда осел прыгнул, я удержался у него на спине, но мы приземлились по разные стороны забора.

Девятилетний брат, подбадривая нас криками, помахивал веткой над головой осла, и наконец осел и я вместе перепрыгнули забор, вместе приземлились, и рискованный номер был исполнен.

Брат торжественно вручил мне шесть пенсов, так я получил первый жокейский гонорар. С этого момента в глубине души я стал профессиональным наездником.

Осел был нашим постоянным компаньоном во время летних каникул. Девять месяцев в году он вел спокойное существование на ферме моего деда в Пемброукшире, но во время пасхальных, летних, а иногда и рождественских каникул два маленьких безжалостных сорванца вовлекали его в нежеланную бурную жизнь. Когда нам удавалось выпросить у соседа еще одного осла, мы совершали долгие путешествия по окрестным дорогам, сталкиваясь на пути с воображаемыми ужасными приключениями.

Поля фермы спускались к устью реки Кледдо, поднимались и кружили по холмам, простор, открывавшийся с их высоты, манил к исследованиям, и здесь легко удавалось скрыться от глаз взрослых, когда они с силой громкоговорителя звали нас, чтобы уложить спать.

Иногда мы запрягали ослов в небольшие двуколки и на круглом соседском поле устраивали захватывающие соревнования колесниц. Устрашающими криками и корзиной с морковкой мы умудрялись заставить ослов перейти на медленную рысь, но в конце каждой полумили даже они едва дышали, а мы просто падали с ног от напряжения.

Мы любили нашу ферму, дом матери, где она родилась.

Большой побеленный деревенский дом с массивными стенами шести футов толщиной прочно стоял на земле, со всех сторон увитый плющом. Я обычно в полный рост ложился на подоконник, выглядывая в амбразуру окна, и ноги у меня торчали посреди комнаты. Дом врос в землю, и, чтобы попасть в холл, приходилось спускаться по ступенькам вниз, а в спальни прямо снаружи вела короткая лестница, увитая глициниями, образующими над ней арку. К счастью, дом был гораздо старше, чем безобразная архитектурная мода, изуродовавшая ландшафт Уэльса в последние сто пятьдесят лет, он не подавлял окружающую природу нахальным оранжевым кирпичом, а благородно сливался с ней.

Уилли Томас, мой дед, твердо придерживался викторианских традиций. Он держал детей в ежовых рукавицах, даже когда они выросли и завели свои семьи. Свой взгляд на воспитание внуков он выражал очень кратко: «Их надо видеть, но не слышать». Вообще же он был добрым человеком и часто брал с собой брата и меня, когда объезжал на телеге ферму.

Мне он запомнился очень высоким, но это, наверно, потому, что я видел его ребенком: он умер, когда мне было десять лет. Но несомненно, в округе дед пользовался большой популярностью, к нему вечно приходили за советом соседи, и дом всегда гостеприимно встречал каждого и всегда был полон народа.

Моя бабушка, у которой постоянно в то время жил кто-то из ее пяти детей со своей семьей, удивительно спокойно управляла этим огромным хозяйством, все шло слаженно, как в хорошем отеле. Сколько же тяжелой работы приходилось ей проделать, чтобы получить такой результат: ведь в доме не было электричества, а поблизости магазинов.

Почти всю нашу еду давала ферма. Масло и сыр делали в своей маслодельне, и два раза в неделю просторная кухня наполнялась несравненным винным запахом пекущегося хлеба. Здесь же коптили ветчину, заготавливали на зиму фрукты и овощи и каждый месяц варили большую бочку хорошего пива для утоления жажды работников, которые за длинными, выскобленными добела столами ежедневно обедали на ферме.

Хотя меня постоянно манили запахи, тепло и дружелюбие кухни, но я там проводил мало времени. Ведь самые волнующие события происходили во дворе в захватывающем мире мужчин.

Больше всего меня, конечно, привлекала конюшня. Два-три раза в неделю дедушка ездил на охоту с собаками. Он справедливо гордился своими верховыми лошадьми, которых сам выращивал с большой заботой и успехом. Целые часы я проводил среди жеребят, играя и разговаривая с ними, и очень скоро научился определять, кто из них правильно развивается и станет хорошей лошадью.

Мне нечасто удавалось видеть охоту, потому что, хотя мы приезжали на ферму каждое Рождество, отец оставался там всего два-три дня. У моего брата, Дугласа, с детства была предрасположенность к туберкулезу легких, и он не мог жить в городе, поэтому его оставляли у бабушки. Как я завидовал его болезни, когда слушал планы будущей охоты, которую не увижу, потому что, прежде чем будет обглодана последняя косточка рождественской индейки, меня увезут в город.

На пасхальные и летние каникулы мать и отец часто отправляли меня одного в Пемброукшир, поручив присмотру кондуктора. Меня раздуваю от важности и чувства независимости, и, естественно, материнские инстинкты леди, соседок по купе, вызывали глубокое сопротивление, хотя я охотно принимал от них шоколадки. Больше по душе мне были пожилые джентльмены, которые или вовсе не обращали на меня внимания, или строго предлагали разгадать кроссворд в «Таймсе», очевидно, считая, что это поможет семилетнему мальчику скоротать скучное путешествие.

В счастливые дни дед встречал меня на другом берегу устья реки, милях в шести от фермы по прямой, но почти в тридцати милях, если ехать по дороге через мост. Обычно в спокойные дни, чтобы не делать такой крюк, дед переправлял лошадей на лодке. У него была большая плоскодонка, похожая на паром, где хватало места не только для всех его друзей с лошадьми, но и для собак.

Веселье начиналось с погрузки. Уже переправившиеся в плоскодонку пассажиры, чтобы не замерзнуть, топали и прыгали, поджидая тех, кто еще оставался на берегу. Когда все благополучно попадали на борт, лодка спокойно отходила от берега, и мы с хорошей скоростью пересекали реку шириной в милю.

Летом отец иногда переправлял лошадей на тот берег, чтобы ехать на выставку, где их показывали, а потом продавали. Но он брал не паром, а гребную шлюпку, и лошади просто плыли рядом. Хотя отец и мать делали это всю жизнь – они оба родились и выросли в Пемброукшире, – мне редко удавалось участвовать в таких путешествиях, я мечтал о них как о великом приключении.

Родители уехали из Уэльса после Первой мировой войны 1914 – 1918 годов, когда отец вернулся из Франции с тремя ранениями и без работы. Они устроились в деревне Уэддон-Чейз, где знание лошадей и охоты могло помочь отцу найти хорошее место. Его взяли в роскошные конюшни, которым покровительствовали герцог Виндзорский, и принц Уэльский, и другие близкие ко двору люди. Правда, несколько лет спустя конюшни сгорели.

После пожара Горацио Смит пригласил отца, и большую часть моего детства отец управлял конюшнями Смита в Холипорте.

Школа верховой езды Горацио Смита в Лондоне пользовалась широкой популярностью, среди ее учеников и покровителей были многие члены королевской семьи. Смит когда-то считался авторитетом в тренировке упряжных лошадей, но после Первой мировой войны началось общее увлечение моторами, и упряжные лошади ушли на пенсию. Тогда Смит решил открыть конюшню в деревне, где будут готовить лошадей главным образом для верховой езды, поэтому ему необходим был опытный человек, который мог бы управлять хозяйством в его отсутствие.

Смит купил небольшую конюшню на пятнадцать боксов и отправился вместе с отцом на поиски подходящих лошадей. Они объездили всю Англию и Ирландию. Вместе с другими талантами отец обладал еще и чутьем на верховых лошадей. Он с первого взгляда определял, какую надо купить, а какую оставить хозяину. И вскоре Горацио Смит уже полностью полагался на мнение отца и дал ему полную свободу в выборе очередной покупки. Отец с лихвой отплатил мистеру Смиту за доверие. Через два года хозяйство так разрослось, что пришлось купить в Холипорте большую конюшню на шестьдесят боксов с просторными паддоками и помещением для школы верховой езды, которая вскоре стала знаменита на всю страну.

Мы переехали в Холипорт, когда мне исполнилось семь лет, и здесь в большом бунгало рядом с конюшней прожили десять лет. Позднее в этом доме поселился сам мистер Смит. В те дни он жил в Лондоне, где управлял своей школой, и приезжал в Холипорт раза два в неделю, чтобы обсудить с отцом дела и совершить обмен лошадьми между двумя хозяйствами. Полукровок и пони сначала присылали из Лондона в Холипорт на случай, если кто-то захочет взять животное напрокат или купить. И к тому времени, когда в Холипорте открылась и приняла первых учеников вторая школа верховой езды, там уже был богатый выбор полукровок и пони. У берейтора отбоя не было от учеников и все дни расписаны по часам.

Хотя отец хорошо разбирался в полукровках и пони, но все же больше всего его интересовали гунтеры. Он покупал молодых лошадей, тренировал их для спортивной охоты и скачек с препятствиями, а потом перепродавал. И вскоре он создал конюшням Смита прекрасную репутацию: все знали – здесь всегда можно купить лучших гунтеров в Англии.

Мне исключительно повезло с работой отца. Наверно, немного мальчиков имели возможность учиться ездить верхом на всех возможных видах пони. У отца обычно бывало восемь-девять человек, тренировавших гунтеров под его руководством. Они не обращали внимания на молоденьких маленьких пони, понимая, что слишком велики и тяжелы для них. Так что мы с Дугласом не боялись конкурентов.

По-моему, все маленькие мальчики любят играть, подражая работе отца. И мы тоже чувствовали себя на седьмом небе, когда нам разрешали ездить верхом на пони по двору. Но постепенно вышло так, что игра отошла на второй план, а верховая езда стала для нас обоих страстью и всепоглощающим интересом.

До четырнадцати лет, когда здоровье Дугласа окрепло, он приезжал к нам в Холипорт обычно не больше чем на неделю, и теперь наступила его очередь завидовать мне: он уезжал дышать свежим морским воздухом, а я оставался ездить верхом на пони.

На школу я смотрел как на несносную помеху серьезной деловой жизни, а долгие часы, проведенные за арифметикой и историей, считал напрасной тратой времени. Каждый день я упрашивал родителей разрешить мне остаться дома. Отец вообще не обращал внимания, хожу я в школу или нет, и только благодаря твердости мамы я все же время от времени появлялся на уроках. Упрямством и главным образом хитростью мне удавалось дня два в неделю оставаться дома, кроме, естественно, субботы и воскресенья.

Ни Дуглас, ни я никогда не брали официальных уроков верховой езды. Мы сами постепенно набирались опыта и учились на ошибках. Иногда отец издали кричал:

– Дик, спрячь локти. – Или: – Сиди прямо, мальчик, выпрями спину.

Но чаще мы прислушивались к берейтору, когда он учил других детей, и следовали его советам.

Мы с Дугласом познакомились с таким количеством животных, что вскоре уже могли судить, подходит этот пони для верховой езды или нет. И нам казалось вполне естественным исправлять ошибки тех пони, какие попадали в руки. В семь-восемь лет я учил плохих пони тому, чему хорошие пони уже научили меня.

Сначала робко, а потом все более уверенно мы учили жеребят пони ходить собранно, не выбрасывать ноги по сторонам; если малыш начинал нервничать, успокаивали его ласковыми словами, учили разным трюкам. И постепенно получилось так, что, когда во двор приводили новых животных, отец говорил:

– Дуглас, проскачи-ка на этом, посмотри, на что он годится. – А иногда: – Дик, погляди, что делать с этой старой клячей?

Мы очень гордились, когда берейтор просил нас поупражняться с его учениками, если у них что-то не получалось, или научить их, как заставить пони прыгать.

Наверно, мы не стали самодовольными маленькими наглецами только благодаря тому, что отец, берейтор и сами пони вбили в нас понимание: сколько бы мы ни учились, остается еще очень много такого, чего мы не знаем. Нам никогда не разрешали радоваться достигнутому, никогда не внушали, мол, вы уже умеете, всегда призывали к новым усилиям. Теперь я понимаю, что эти предостережения, внушенные мне в таком раннем возрасте, очень разумны. С каждым годом я убеждаюсь, что всегда есть чему учиться, очень опасно благодушествовать, освоив одно ремесло: неожиданное и болезненное падение приведет к горькому разочарованию.

Пони, на которых мы с Дугласом ездили, нам не принадлежали, и рано или поздно неизбежно приходилось расставаться с ними. Сначала я сильно огорчался постоянной потерей своих дорогих друзей, но со временем научился не привыкать к ним с такой любовью и нежностью. Изменилось и мое отношение: прежде я горевал, когда уходил хорошо воспитанный, очаровательный пони, со временем сожалел, что уходит трудное животное, которое еще нуждается в тренировке. Я просто страдал, когда видел, как уходит моя работа, сделанная только наполовину. Понятно, когда появлялся покупатель, то пони продавали, не спрашивая, считаю я работу завершенной или нет.

Мистер Смит забрал из Холипорта несколько лучших пони для школы в Лондоне, где Ее величество королева и Ее королевское высочество принцесса Маргарет учились ездить верхом. Для меня было большим удовольствием тогда и остается сейчас размышлять о том, что я помог тренировать пони, на которых две принцессы учились ездить верхом.

Первую скачку я выиграл в восемь лет. Соревнования заключались в том, чтобы без помощи рук первым достать яблоко, плавающее в ведре с водой, и я с сожалением должен признать, что победой обязан отнюдь не своему умению работать с пони. Накануне соревнований ночью, лежа в постели, я придумал способ, как впиться зубами в твердое яблоко, плавающее в воде, и составил программу действий. Фактически был только один путь.

На соревнованиях я спрыгнул с пони, встал на колени перед ведром, набрал побольше воздуха, широко открыл рот над яблоком, придавил его собственной головой ко дну ведра и там, крепко зажав его губами, вонзил в яблоко зубы и вытащил из воды. Я выиграл заезд по минутам, но мама не выглядела счастливой от победы своего сына. Почему-то ей было важнее побыстрее выжать мокрый воротник пальто и высушить влажные волосы. При этом она пророчила мне неминуемую смерть от воспаления легких в ближайшие дни.

Ее страхи не были обычной материнской мнительностью, я и вправду чуть не умер от пневмонии в шесть месяцев и с тех пор легко и часто простуживался. Старший сын Дуглас – полуинвалид, младший – тщедушный заморыш, мама жила в постоянном страхе за нас, и то, что с годами я сделал из себя человека крепкого телосложения, до сих пор удивляет ее.

После этих соревнований отец стал брать меня на парадный круг, где выставляли для продажи лошадей и пони. И когда мне удавалось какой-нибудь уловкой отделаться от школы, я всякий день проводил на парадном круге, показывая пони из конюшни Смита. Я объезжал круг за кругом, чувствуя себя самым счастливым человеком на земле. А отец в это время выполнял свою работу – продавал того пони, на котором я сидел.

Лет десять показы лошадей на выставках-продажах заполняли летом всю мою жизнь. Большая практика и постоянный пример такого опытного специалиста, как отец, позволили мне быстро научиться демонстрировать лучшие качества лошадей и пони. Во всяком случае, года через два после того, как отец первый раз взял меня на парадный круг, я начал выигрывать призы по классу пони и по классу верховой езды и добавлял свою долю в стеклянную вазу, где хранилась общая коллекция медалей, полученных пони и лошадьми за время их короткого пребывания в этой конюшне. Себе я мог оставлять только награды по классу верховой езды, которые хранил в ящике комода, потому что мне казалось нескромным нацепить на себя большой пунцово-красный круг с надписью «Лучший мальчик-наездник».

Первый раз я встретил Ее величество королеву, когда мне было двенадцать лет. Это случилось в Ричмонде на выставке лошадей, где я занял первое место по классу верховой езды и получил в награду охотничий кнут. Маленькая девочка с внимательным взглядом очень старательно вручила мне награду. Я поклонился и поблагодарил принцессу Елизавету, и она ответила мне улыбкой. Долгие годы я пользовался этим кнутом, он и сейчас хранится у меня среди других призов.

Без всякого волнения я воспринимал результаты соревнований по классу пони. Побеждал, если животное было хорошим, и проигрывал, если было плохим, и насколько я помню, без гордости в первом случае и без ревности во втором. По-моему, в этом отражался отцовский профессиональный подход к показу лошадей и пони. Он внушил мне, что на выставках демонстрируют достоинства животных, а вовсе не мои, и победа присуждается пони, а не наезднику.

Даже когда я выигрывал соревнования по классу верховой езды, он похлопывал меня по плечу – высший знак одобрения, – а потом на всякий случай бросал какое-нибудь замечание, предназначенное заземлить мое мнение о себе, если бы вдруг оно взлетело слишком высоко.

– За такую вытянутую вперед голову я бы не дал тебе первое место, – говорил он. Или: – Как ты думаешь, сынок, для чего тебе пятки? Используй их в следующий раз. – А иногда он просто раздувал ноздри и выдыхал: – Гм-м. – И этот звук означал, что он ждал от меня большего. Двадцать лет спустя, когда я выиграл скачку на лошади, которую тренировал Джек Энтони, трижды побеждавший в Большом национальном стипль-чезе, один из самых знаменитых жокеев моего детства, он напомнил мне слова, которые обычно повторял тогда отец: – Если будешь тренироваться, сынок, придет день, и ты научишься.

Но как бы мне ни нравились показы пони и лошадей, я с нетерпением ждал их окончания, предвидя прозрачные зимние утра с волнующим завыванием охотничьих рогов. Охота стала страстью моей жизни.

В дни школьных занятий было две возможности избежать уроков в надежде занять свое место позади собак. Первая – убедить маму, что охота гораздо полезнее для здоровья, чем сидение в душном классе рядом с уже простуженными мальчиками. И вторая – доказать ей, что у меня нет высокой температуры. Как и у многих детей, температура у меня часто поднималась без всякой видимой причины. И если мама видела, что у меня чуть покраснели щеки, тут же появлялся термометр. Но я сумел добиться таких успехов в пропуске уроков, что школьный инспектор стал постоянным гостем нашего дома, и мое потребление аспирина можно считать рекордным.

Когда мне исполнилось семь лет, отец первый раз решил взять меня на охоту. Но безжалостное чувство юмора Дугласа чуть не испортило мне праздник. Я услышал, как отец говорил, мол, утром надо будет приучить меня к крови, и неосторожно спросил у Дугласа, что это значит.

– О, ничего особенного, – с ужасной ухмылкой объяснил он. – Охотники разрежут живот лисы и всунут туда твою голову.

Эта ужасная картина стояла у меня перед глазами и не давала уснуть, такой долгожданный день теперь представлялся кошмаром, но, когда наступил самый отвратительный момент, охотник лишь ласково провел мне по щеке смоченным в крови пальцем и подарил лисий хвост.

С этого дня я не мог ни о чем думать, кроме как о волшебном волнении охоты: мне снились летящие навстречу изгороди, за которыми петляли хитрые лисы, и лай собак, бегущих впереди. Когда же я не спал, то или вспоминал прошлую охоту, или строил планы на будущую. В школе я корпел над арифметикой, которую считал для себя абсолютно бесполезной, а сам думал: «Как раз сейчас они спустили Эшриджвуда», а когда после ленча я шел попинать мяч на футбольном поле, то мысленно представлял, как они затравили лису возле Хейнс-Хилла и уже возвращаются домой. И естественно, отметки по арифметике оставляли желать лучшего, и в день охоты мяч всегда летел не туда, куда надо.

Рождество вдруг потеряло свою высшую важность в моем детском календаре. У меня уже не вызывало восторга предвкушение, как я буду открывать пакет с подарком, не волновали радостные гимны во время рождественской службы в церкви. Мне нужно было время для более серьезных рождественских дел: начистить седло и сапоги, чтобы они блестели, будто зеркало, подготовиться к самому важному дню в году – дню большой охоты.

Очарование охоты для меня никак не связывалось с конкретным убийством лисы, оно просто означало успешное завершение дня. Очарование охоты заключалось в восхитительной свободе: я носился по полям так быстро, как только мог, и так отважно, как позволяла моя храбрость. Я пытался заставить пони идти следом за хорошей лошадью, знал каждый куст и каждый камень в округе и считал делом чести никогда не въезжать в ворота, если можно перепрыгнуть с пони через забор.

За исключением года смерти деда, зимой охота, а летом показ пони и лошадей стали для меня главным занятием, пока Вторая мировая война не прервала налаженный ход вещей. После смерти деда бабушка осталась одна в большом доме, потому что все ее дети были женаты или замужем, имели свои дома и своих детей. Даже Дуглас вырос, здоровье его стало крепче, и он вернулся к нам. Тогда решили для компании послать к бабушке меня, и почти год я прожил у нее. А мои дяди, тети, кузены и кузины по очереди приезжали в гости, но даже их приезды не прогоняли печаль и тишину дома. Он стал похож на раковину, в которой свистит шум прошлого. Грустное настроение создавал не только уход притягательной личности деда, просто все чувствовали, что пришел конец целой эпохи в жизни нашей семьи.

В конце концов ферму продали. Дед завещал ее своим детям, но ни один из его трех сыновей не мог выкупить хозяйство у своих братьев и сестер, да никто фактически и не хотел, потому что фермерство в начале тридцатых годов вовсе не казалось процветающим бизнесом.

К великому моему негодованию, приходилось продолжать образование, и каждый день я ходил за две мили в маленькую двухкомнатную школу в деревне Лоуренни. «Ранец за спиной, свежеумытое лицо, нехотя он полз, будто улитка, в школу» – эти строчки из детских прописей как нельзя лучше подходили ко мне.

Никогда бы не поверил, что буду добровольно ходить в школу, стараясь ускользнуть пораньше, пока никто меня не заметил, и полмили бежать, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. И если вы подумали, что я убегал в школу потому, что дома было еще хуже, то это правда. На ферме есть работа, которую обычно выполняет мальчик, а в тот год я оказался у бабушки единственным мальчиком. Работа заключалась в том, чтобы выметать из-под молотилки пыль. Я ненавидел веник и пыль. Даже школа казалась лучше. Но увы, в те дни, когда мне удавалось ускользнуть незамеченным, кого-то посылали в школу, и меня забирали с уроков и возвращали на мой пост. Молотилка работала примерно неделю, и потом мое отношение к школе вновь становилось нормальным.

На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.

Но как только я вернулся в дом родителей, к моим пони, я быстро забыл свою печаль и снова вошел в размеренный порядок: охота, показ пони и лошадей и различные уловки, чтобы не ходить в школу.

В двенадцать лет я пропустил целый летний семестр. После Пасхи мама послала меня к зубному врачу на обычную весеннюю проверку, и тот сказал, что мне нужно надеть на зубы скобку. Два передних резца, которые так прекрасно помогли выловить в ведре яблоко и выиграть соревнование, сейчас занимали большую часть лица: два великолепных, белых, больших зуба не умещались во рту и не давали сжать губы. Утром в воскресенье я еще раз сходил к врачу, и он снял мерку для скобки.

А в полдень в школе верховой езды я работал с нервной и очень породистой пони, которую звали Тьюлип. Я делал круг за кругом, пытаясь успокоить и охладить ее, и пришел момент, когда я хотел, чтобы она пошла в одну сторону, а ей хотелось свернуть в противоположную. Темпераментные животные, когда что-то мешает им, иногда в ярости поднимают передние ноги в воздух и стоят только на задних. Так же поступила и Тьюлип. Но, к несчастью, она не удержала равновесия и упала на спину прямо на меня, лука седла врезалась мне в лицо.

Не помню, что случилось потом. Я пришел в себя в больнице, слабый и совершенно неспособный говорить. Двух больших зубов, на которые собирались надеть скобку, больше не было: хирург нашел их где-то позади носа. Верхняя челюсть, небо и нос сломаны в нескольких местах, и вообще вид ужасающий. Но все быстро зажило, и я был еще совсем молодой, так что даже дыра на месте двух резцов постепенно затянулась, другие зубы заполнили свободное пространство.

Но разбитое лицо давало отличный повод долго не ходить в школу, хотя на парадный круг я вернулся, когда еще не мог как следует говорить, едва кожей затянуло раны. Я от души благодарен врачам, которые объяснили маме, что сын еще не так хорошо себя чувствует и потому не может посещать школу в Мейденхеде и что меня надо осенью отправить в тихое, спокойное место. В частной школе, выбранной мамой, не было инспектора, который бы проверял причину моего отсутствия, и там я еще реже появлялся на уроках.

Случай с Тьюлип подарил мне восхитительное приключение. Владелец цирка, великий Бертрам Миллс, узнав, что я все лето могу участвовать в показе пони, не отвлекаясь на занятия в школе, попросил отца позволить мне работать у него. Отец согласился, и я был в восторге.

Бертрам Миллс получал огромное наслаждение, показывая на выставках своих лошадей и пони и видя, как они завоевывают призы. Все лето, пока его цирк с прекрасно натренированными животными и вольтижерами гастролировал в провинции, он посвящал своему хобби – демонстрации лошадей. Насколько мне известно, он никогда не показывал цирковых животных на выставках и никогда выставочные лошади и пони не участвовали в цирковых представлениях. Эти две ветви интересов Бертрама Миллса не пересекались.

Как-то раз в первое лето Бертрам Миллс послал меня на выставку в Саутпорт в Ланкашире. С огромным успехом мы выступали там два или три дня, и наконец к вечеру вернулись в дом Бертрама Миллса, а все следующее утро я провел, прыгая на пони через препятствия. Потом Бертрам Миллс сказал:

– Спасибо, Дик, теперь тебе лучше поехать домой.

Домой?! Отец привез меня к Миллсу, но не собирался приезжать за мной. А пока мы колесили по Саутпорту, я остался совсем без денег. Залившись краской, я объяснил мистеру Миллсу свой финансовый кризис и попросил одолжить мне полкроны.

– Никогда не ношу в карманах мелочь, – сказал он, – поэтому у меня нет полукроновой монеты. – Из кармана брюк он извлек листок какой-то светлой бумаги. – Возьми лучше это, и не надо мне ее возвращать. – Это была новенькая, хрустящая пятифунтовая банкнота, первая, какой я владел в жизни.

Я влез в автобус, зажав в кулаке свое сокровище и с сожалением думая, что сейчас придется разменять эту новенькую бумажку. Но когда я протянул кондуктору пять фунтов за свой детский билет, у него не оказалось сдачи, и я проехал бесплатно. Мне предстояла пересадка на другой автобус, но и здесь у кондуктора не оказалось сдачи, так я и приехал домой, не заплатив, потому что у меня были слишком большие деньги.

На каждое Рождество мистер Миллс мне и всей нашей семье дарил билеты в цирк, и каждый январь я проводил в пустом цирке, пытаясь устоять на узкой спине пони, когда он описывает круги по арене. К несчастью, это был не цирковой пони, и он очень неприязненно воспринимал свою новую роль. Каждый год к февралю я приходил к выводу, что не хочу быть акробатом, прыгать в сверкающем блестками тесном трико через бумажный круг и приземляться на спину капризного пони. А к концу февраля рождались новые планы: буду править двумя лошадьми, стоя на спине у каждой одной ногой.

Мое первое выступление на выставке по классу гунтеров очень напоминает традиционный, много послуживший сюжет из серии приключенческих романов для мальчиков.

Отцу предстояло показывать лошадь по классу гунтеров-легковесов на Айлингтонской королевской сельскохозяйственной выставке. Накануне вечером его внезапно сковал приступ радикулита, он едва мог ходить. Это был тяжелый удар для владельца Боллимониса, лошади, с которой отцу предстояло работать. Отец и владелец не предполагали завоевывать призы, они хотели продемонстрировать достоинства гунтера, чтобы судьи заметили, как он проходит дистанцию, а такая работа требует большого опыта. Искусство отца тут было непревзойденным, и найти ему замену, да еще в такой короткий срок, казалось невозможным.

– С гунтером может работать Дик, – сказал отец, когда все другие предложения не выдержали критической разборки.

Участники показа по классу гунтеров весьма сдержанно встретили новость о том, что я буду заменять отца. Мистер Селби, владелец Боллимониса, оглядел меня со всех сторон.

– Он очень маленький, – с сомнением сообщил он отцу и был абсолютно прав. Хотя мне уже стукнуло четырнадцать, я весил чуть больше тридцати килограммов.

– Это опасно, – предупреждал отца приятель, – гунтер сорвется с дистанции и помчится куда глаза глядят.

Боллимонис славился скверной привычкой действовать самостоятельно, игнорируя желания всадника. Как-то раз в Ричмонде он перепрыгнул ограждение и отправился гулять по аллеям выставки, не предназначенным для лошадей. Но я работал с ним дома и с юношеской самоуверенностью не сомневался, что справлюсь.

Мы прошли дистанцию в прекрасном стиле, у Боллимониса, ласковой и красивой лошади, в тот день было отличное настроение, и он занял в своем классе первое место. Владелец, мистер Селби, так обрадовался, что подарил мне новый костюм и плащ. Постепенно радикулит отца проходил, но с тех пор он часто позволял мне помогать ему в классе гунтеров, и я набирался опыта.

Я надеялся, что, отбыв положенное законом время в школе, с удовольствием распрощаюсь с ней. Но вот мне исполнилось четырнадцать, а мама не разрешила уйти из школы, считая, что я еще маленький. Пришлось проучиться еще целый год. Конечно, мама была права, но в те дни я этого не понимал.