Во владениях Пачамамы

Во владениях Пачамамы

К трем часам ночи одеяла перуанской полиции доказали свою пригодность, погрузив нас в состояние блаженного отдохновения, когда жандарм довольно нелюбезно разбудил нас, поставив перед печальной необходимостью скинуть с себя теплые одеяла и сесть в грузовик, отправляющийся в Илаве. Ночь стояла великолепная, но очень холодная; в виде привилегии нас разместили на досках, под которыми скопились вонючие и блохастые индейцы, от которых мы хотели отгородиться, но чье мощное смрадное дыхание хоть немного согревало. Когда машина стала подниматься в гору, мы оценили всю величину оказанной нам милости: запаха не чувствовалось; главная проблема состояла в том, чтобы какая-нибудь блоха не оказалась достаточно прыткой, чтобы в поисках укрытия допрыгнуть до нас, но взамен этого порывистый ветер хлестал нас со всех сторон, и через несколько минут мы в буквальном смысле превратились в сосульки. Грузовик упрямо полз вверх, так что холод с каждым мгновением становился все сильнее; нам то и дело приходилось высовывать руки, укрытые более или менее теплым одеялом, чтобы ухватиться за что-нибудь и не упасть, и невозможно было хоть чуточку пошевелиться, чтобы не врезаться во что-нибудь головой. Незадолго до рассвета грузовик остановился из-за каких- то проблем с карбюратором, которые преследуют все моторы на этой высоте; мы находились недалеко от самой высокой точки пути, иначе говоря, почти в 5 000 метрах над уровнем моря; солнце кое-где уже выглядывало из-за края горизонта, и смутные предрассветные сумерки сменяли полную темноту, в которой мы пребывали до сих пор. Любопытно, какой психологический эффект производит солнце: оно еще не появилось над горизонтом, а мы уже чувствовали себя намного комфортнее при мысли о скором тепле.

На обочине рос огромный полукруглый гриб — единственное растение в этих краях, — разломив который, мы развели плохонький костер, позволивший, однако, согреть воды из нескольких пригоршней растопленного снега. Зрелище, которое представляли мы оба, прихлебывающие странное пойло, должно быть, казалось таким же интересным индейцам, как и они нам в своих типичных народных одеяниях, потому что они каждую минуту подходили поинтересоваться на своем малопонятном языке, зачем это мы наливаем воду в это диковинное приспособление. Грузовик категорически отказался везти нас, так что пришлось пройти около трех километров по снегу. Впечатляющая картина: мозолистые ступни индейцев, безмятежно попирающие заснеженную землю, тогда как наши ноги вконец закоченели от страшного холода, несмотря на ботинки и шерстяные носки. Усталым шагом, но двигаясь в ногу, индейцы трусцой передвигались по ущелью, как ламы.

Преодолев критический момент, грузовик бодренько рванул с места, и скоро мы очутились на самой высокой точке. Она была отмечена забавной пирамидой, сложенной из камней неправильной формы и увенчанной крестом; когда грузовик проезжал мимо, индейцы стали плеваться, а кое-кто перекрестился. Заинтригованные, мы спросили о значении странного обряда, но ответом нам было полное молчание.

Солнце приятно пригревало, по мере того как мы поднимались все выше, постоянно следуя излучинам реки, исток которой мы видели на вершине и которая уже успела разлиться достаточно широко. Со всех сторон на нас глядели заснеженные горы, а стада лам и альпака[6] безучастно наблюдали за проезжающим грузовиком, между тем как какая-нибудь нецивилизованная вигонь опрометью бросалась прочь от беспокойного незваного гостя.

Во время одной из многочисленных остановок к нам робко приблизился индеец со своим сынишкой, который хорошо говорил по-испански, и стал задавать вопросы о чудесной «стране Перона». Открывавшееся со всех сторон величественное зрелище развязало нам языки и подстегнуло фантазию, так что мы с легкостью живописали самые невероятные ситуации, на свой лад перекраивая события и заставляя глаза индейцев светиться удивлением при рассказах об эдемской прелести жизни в наших краях. Мужчина попросил, чтобы мы передали ему через сына экземпляр аргентинской Конституции, где было бы сказано о правах стариков, что мы и пообещали ему с редкостным воодушевлением. Когда поездка возобновилась, старый индеец извлек откуда-то из складок своего пончо весьма аппетитный початок зеленой кукурузы и предложил его нам. Мы быстро с ним расправились, демократически поделив зерна поровну.

Когда дело шло к вечеру и затянутое облаками небо серой тяжестью нависало над нашими головами, мы проехали любопытное место, где эрозия превратила лежащие по сторонам дороги огромные камни в феодальные замки с зубчатыми башнями, в странные, наводящие тоску лица и в многочисленных сказочных чудищ — они, казалось, стерегли это место, охраняя покой мифических персонажей, которые, несомненно, его населяли. Мелкая морось, сыпавшаяся нам в лица, мало-помалу усилилась и скоро превратилась в настоящий ливень. Водитель грузовика позвал «аргентинских докторов» и попросил нас перебраться «под навес», иными словами, в переднюю часть грузовика — максимум удобств в здешних краях. Там мы моментально подружились со школьным учителем из Пуно, которого власти уволили по политическим мотивам.

Этот человек, который, ко всему прочему, был индейцем по происхождению, упорно отстаивал права коренного населения и ублажил нас кучей анекдотов и разных историй из своей учительской жизни. Следуя голосу своей крови, он выступал на стороне аймаров в бесконечной дискуссии, раздирающей среду ученых, которые занимаются изучением здешнего края, против койев, которых считал коварными трусами. Учитель объяснил нам причину странного поведения наших попутчиков: индеец всегда оставляет Пачамаме, матери-земле, все свои беды и печали, достигая вершины горы, ее символом служат камни, из каких была сложена пирамида, которую мы видели. Так вот, когда появились испанцы — завоеватели здешнего края, — они постарались с корнем вырвать это верование и уничтожить сам обряд, однако безрезультатно; тогда монахи решили обратить против индейцев их собственное оружие и поставили на вершине пирамиды крест. Это произошло четыре столетия назад (уже Гарсиласо де ла Вега рассказывает об этом), и, судя по числу индейцев, которые осенили себя крестным знамением, монахи добились немногого. Развитие транспортных средств привело к тому, что правоверные индейцы заменили камни плевательницей из кокосовой скорлупы, где собираются все их горести и печали, адресуемые Пачамаме.

Вдохновенный голос учителя обретал неожиданную звучность, когда он заводил речь о своих индейцах, некогда мятежном народе аймаров, которые ставили в тупик войска инков, и звучал горестно и приглушенно, когда он повествовал о современном состоянии аборигенов, оболваненных цивилизацией и своими близкими родственниками — самыми заклятыми своими врагами, — метисами, которые обрушивают на них всю злость своего существования между молотом и наковальней. Он говорил о необходимости создания школ, обучающих человека поведению в обществе, частью которого он является, и превращали бы его в полезное существо, о необходимости изменить всю нынешнюю систему образования, которая в тех немногих случаях, когда она полностью воспитывает человека (воспитывает, руководясь критериями белых), заставляет его стыдиться себя и копить злобу, делает неспособным служить себе подобным и лишает преимущества бороться в обществе белых людей, которое враждебно ему и не хочет принимать его в свое лоно. Судьба этих несчастных — прозябать на какой-нибудь никому не известной бюрократической должности и умирать с надеждой на то, что кто-нибудь из его детей под влиянием чудодейственного воздействия капельки конкистадорской крови, текущей в его жилах, сможет достичь горизонтов, к которым он стремился всей душой и которые до последних мгновений наполняют смыслом его жизнь. В странных движениях судорожно сжатой руки угадывалось не только признание человека, мучимого своими горестями, но и то же страстное стремление, которое он приписывал гипотетическому персоналу из своего примера. И разве он сам не был типичным продуктом «образования», ранящего того, кто получает его из милости, только ради страстного желания продемонстрировать чудесную власть той самой «капли», даже если ее несет в себе недостойная метиска, которую касик[7]продает за деньги, или это результат насилия, которое пьяный господин соблаговолил совершить над местной служанкой?

Но дорога подходила к концу, и учитель примолк. После поворота мы проехали по мосту через ту самую широкую реку, что на рассвете была всего лишь крохотным ручейком. За нею лежал Илаве.