Н. ГУДЗИЙ ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ

Н. ГУДЗИЙ

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ

ТОЛСТОЙ

В старости Лев Толстой записал некоторые свои воспоминания. И вот самое раннее из них: «Я связан: мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать, и я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик; но я не могу остановиться. Надо мной стоят нагнувшись кто-то, я не помню кто… Крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого себя, но неудержимым… Мне хочется свободы, она никому не мешает, и я, кому сила нужна, я слаб, а они сильны».

Протест против всяческого насилия — морального или физического, стремление сбросить с себя всякие путы, связывающие свободу человека, определили весь путь Толстого до последних лет его жизни, когда он, негодуя против массовых смертных казней в царской России после 1905 года, на весь мир закричал: «Не могу молчать!» Этот почти предсмертный крик Толстого, как и протестующие его выступления во второй половине жизни, вызван был сознанием не личной несвободы, не насилия над своей личностью, а сознанием несвободы и насилия, которые испытывало человечество, порабощенное всем строем капиталистической системы.

* * *

Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года[2] в имении Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии. В семидесятипятилетнем возрасте Толстой с большой художественной силой и внутренней теплотой написал свои «Воспоминания детства». Разделяя свою жизнь на четыре периода, он выделяет «чудный» в особенности в сравнении с последующим, «невинный, радостный, поэтический период детства до четырнадцати лет».

Потребность все и всех любить побуждала Толстого-ребенка во всех окружавших его видеть только одно хорошее и не замечать, что в них было дурного. Говоря о своей матери, он пишет: «Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица, от отца до кучеров, представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правда, чем то, когда я видел одни их недостатки».

Детские впечатления так ярко отложились в памяти Толстого, что в глубокой старости он припоминает не только людей, окружавших его в то далекое время, но и малейшие события, происшедшие в ту пору, и самые мелкие детали, вплоть до того, как с левой стороны касается его волос рука отца «с красной характерной полосой на внешней выступающей части ладони». Только в гениальной памяти могло отчетливо запечатлеться такое количество фактов, какое мы находим в воспоминаниях Толстого, и только гениальный художник мог с такой поэтической, заражающей прелестью передать их читателю.

Среди тех, кто имел особенное значение для Толстого в его детстве, на первом месте в этих воспоминаниях стоит его мать Марья Николаевна, урожденная княжна Волконская. Она умерла, когда Толстому было около двух лет. Портретов ее в семье Толстых не сохранилось, и в представлении сына жив был лишь ее душевный облик, в течение всей жизни пробуждавший в нем высокие, чистые сердечные движения. Некоторые черты ее жизни и характера воплотились в образе княжны Марии Николаевны Болконской в «Войне и мире», как отразились в старом князе Николае Сергеевиче Болконском черты характера и поведения деда Толстого по матери, князя Николая Сергеевича Волконского. Высокий моральный облик матери Толстого, внутреннее богатство ее натуры угадываются и в образе maman, изображенной в «Детстве».

Мать Толстого была женщиной очень хорошо образованной. Кроме своего родного русского языка, которым она владела прекрасно и на котором умела писать образно, просто и точно, она знала языки французский, немецкий, английский и итальянский. Отец ее, дед Толстого, постарался приохотить дочь и к астрономии, и к космографии, и к истории, и к практическим наукам. Она чутко воспринимала искусство; хорошо играла на фортепьяно и с большим мастерством рассказывала сказки, которые придумывала сама.

Выдающимся ее качеством, по словам Толстого, была ее сдержанность. Никому из прислуги не сказала она никогда грубого слова. Другим ее положительным качеством было равнодушие к толкам людей и скромность, которая проявлялась и в том, что она не тщеславилась своим образованием и умом и даже старалась скрывать превосходство свое в этом над другими людьми, чтобы не обидеть их. Жила она, как пишет Толстой, стремясь постоянно удовлетворять свою потребность любви. Сначала любила своего умершего жениха, потом своего мужа — больше всего потому, что он был отцом ее детей, потом француженку-компаньонку, затем сыновей — сначала первенца Николая, потом самого младшего — Льва.

Замуж она вышла тридцати двух лет за графа Николая Ильича Толстого, который был моложе ее на четыре года. Брак устроили родные жениха, получившего в наследство от отца расстроенное состояние и женитьбой на богатой невесте решившего поправить свои дела. Это был красивый, веселый, обходительный, по тому времени относительно гуманный человек, не злоупотреблявший своей властью помещика, владельца крепостных душ. Поступив в юности на военную службу и проделав заграничные походы в 1813–1815 годах, он вышел затем в отставку и после женитьбы занялся сельским хозяйством. Оставив военную службу, он потом уже никогда не служил, по чувству собственного достоинства не считая для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни в царствование Николая I. Ни с одним чиновником, как вспоминает Толстой, его семья не имела близких отношений.

Умер Николай Ильич, когда Льву Николаевичу было девять лет. Значительного влияния на сына он не оказал, но оставил у него по себе добрую и благодарную память. В основном он послужил прототипом для Николая Ильича Ростова в «Войне и мире».

Наибольшее нравственное влияние на Толстого, по его признанию, оказала Татьяна Александровна Ергольская, дальняя родственница Толстых, с детского возраста оставшаяся сиротой и взятая бабушкой Льва Николаевича на воспитание. Она была одни лет с Николаем Ильичом и за свой твердый, решительный и самоотверженный характер пользовалась в семье большой любовью. В молодости она была, видимо, очень привлекательна. Вероятно, она любила Николая Ильича, и он любил ее, но она сознательно не пошла за него, чтобы он мог жениться на богатой девушке. Когда же Марья Николаевна умерла и Николай Ильич предложил ей выйти за него замуж, она отказалась это сделать, чтобы не нарушать уже сложившихся чистых отношений с ним и его семьей.

Вот какой была эта женщина, которую Толстой называл своим лучшим другом.

Не только в пору детства, но и в юности и в зрелом возрасте (Ергольская умерла, когда Толстой был уже женат) он делился с ней всем, что его занимало, волновало и тревожило. К ней он обращался за советом, когда нужно было найти нравственную поддержку и руководство. Она действовала на него при этом не упреками и наставлениями, а тем даром внутреннего проникновения и понимания, которые лучше всего помогали ему духовно расти и крепнуть. Все это продолжало сказываться и в последующие годы — вплоть до конца жизни писателя.

Старше Льва Николаевича были братья Николай, Сергей и Дмитрий, моложе — сестра Марья, родами которой и умерла их мать. Все три брата и сестра были люди по-своему незаурядные, но из них наиболее ярким человеком был, по-видимому, Николай, умерший совсем еще молодым. О нем Толстой говорил, что он был «удивительный мальчик и потом удивительный человек». Он обладал тонким художественным чутьем, ярким, неистощимым воображением, добродушным юмором. Как и его мать, он мог рассказывать часами увлекательнейшие сказки или истории, которые выдумывал сам, искусно рисовал. Ко всему тому он был очень привлекателен и своими нравственными качествами. С его именем связано одно из самых волнующих и самых значительных воспоминаний раннего детства Толстого.

Однажды Николай объявил мальчикам, что он знает тайну «муравейных братьев». Очевидно, под «муравейными братьями» крылись «Моравские братья» — религиозная секта, возникшая в XV веке в Чехии и стремившаяся к водворению на земле «справедливой жизни», как ее представляли себе первые христиане. О ней Николай мог узнать либо по книге, либо из рассказов. Своим братьям он сказал, что, когда эта тайна откроется, все люди станут счастливыми, не будет ни у кого ни болезней, ни неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут друг друга любить, все сделаются «муравейными братьями». Самая тайна, которая должна была осчастливить людей, как уверял Николай, была им написана на зеленой палочке, зарытой у дороги на краю оврага Старого Заказа. Дети не раз играли в «муравейных братьев», и зеленая палочка стала потом на всю жизнь для Толстого символом нравственного самосовершенствования и всеобщего человеческого счастья. Записывая свои воспоминания детства, он просил в память брата Николеньки похоронить его в том месте Старого Заказа, где, по детскому преданию, была зарыта зеленая палочка. В 1908 году Толстой эту просьбу продиктовал своему секретарю Н. Н. Гусеву, а за два года до этого написал статью на тему о человеческом счастье, озаглавив ее «Зеленая палочка». «И как я тогда верил, — писал он на склоне лет, — что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает».

Таковы были то ближайшее человеческое окружение и та нравственная атмосфера, в которой протекало детство Толстого. Бабушка, слуги, гувернер Федор Иванович Рессель, родственники и близкие знакомые, наезжавшие в Ясную Поляну, в воспоминаниях Толстого дополняли собой картину патриархальной помещичьей идиллии, так любовно нарисованной им в рассказе о детских годах. Эта идиллия в сознании ребенка не нарушалась еще существованием крепостного права. А между тем именно оно и обусловливало собой привольную жизнь барской семьи в сорока двух комнатах, с большим штатом прислуги и дворни; именно оно создавало условия для беззаботной жизни господ, для тех радостных впечатлений от псовой охоты, от приезда ряженых на святках, от веселых поездок в окрестности и от многого другого, что так запомнил Толстой. Оборотная сторона благополучной барской жизни была скрыта от глаз ребенка, а то, что окружало его в повседневной жизни, что близко его касалось, представлялось ему почти непреходящим праздником, лишь изредка нарушаемым скоропреходящими огорчениями.

* * *

Осенью 1836 года семья Толстых переехала в Москву: нужно было готовить старшего сына Николеньку в университет. Летом следующего, 1837 года внезапно умер отец — Николай Ильич, а меньше чем через год после этого скончалась бабушка — Пелагея Николаевна. Смерть отца произвела на мальчика Толстого потрясающее впечатление. Он впервые, по собственному признанию, глубоко задумался над вопросами жизни и смерти.

Осложнилось и материальное положение семьи: пришлось прежде всего переменить обширную квартиру в Москве на меньшую, более дешевую, чтобы уменьшить расходы: часть семьи, и в том числе Лев Николаевич, не только на лето, но иногда и на всю зиму переселялась в Ясную Поляну, а одну зиму прожила в Ясной Поляне и вся семья.

Отроческие годы Толстого омрачены были очень напряженными отношениями, создавшимися у него с новым гувернером Saint Thomas (Сен-Тома). Своим формально-педантическим, нечутким, часто жестоким обращением с мальчиком он вызывал в нем чувство протеста, переходившего в раздражение, а иногда и в упорную ненависть.

«Не помню, за что, это был какой-то пустяк, не заслуживавший наказания, — вспоминает Толстой, — Saint Thomas запер меня сначала в отдельной комнате, а затем грозил высечь меня, и я испытал глубокое чувство негодования, возмущения не только к Saint Thomas, но и к насилию, которое хотели учинить надо мной. Вероятно, отвращение и страх перед всяким насилием, который я испытывал всю жизнь, зародились во мне именно в эту минуту».

Видимо, поводов для столкновений со строгим гувернером у Толстого в детстве было немало, если принять в расчет, что он был ребенком не только очень подвижным и шаловливым, но и склонным к неожиданным чудачествам и странным выходкам. Так, однажды, только для того, чтобы сделать что-нибудь необыкновенное и удивить окружающих, он выпрыгнул в окно из второго этажа и только благодаря счастливой случайности легко отделался…

Вместе с тем мальчик жил очень напряженной внутренней жизнью. Честолюбивые мечты, в особенности о военной славе, жажда необыкновенных подвигов уживались в нем с очень энергичной работой нравственного сознания, со стремлением разрешить отвлеченные вопросы о назначении человека и о смысле человеческой жизни. То, что сказано об этом в отношении Николеньки в повести Толстого «Отрочество», целиком относится к отроческим годам самого Толстого.

В эту пору перед ним впервые встали вопросы, выходившие за пределы его личного быта. И поводом для них послужили факты, связанные как раз с крепостным правом. Однажды дети, в том числе Левушка, встретили уже немолодого помощника кучера, которого управляющий за какую-то провинность вел на расправу. Узнав, в чем дело, Лев Николаевич испытал, по его словам, «ужасное чувство», еще более обострившееся, когда от тетушки он услышал, что дети могли остановить управляющего и предотвратить наказание. В другой раз из разговора друга его отца, помещика Тимяшева, он узнал, что тот отдал своего слугу в солдаты за то, что слуга ел постом скоромное. И это поразило мальчика Толстого, показалось ему чем-то странным и непонятным.

Около одиннадцати лет Толстой испытал первую влюбленность. В письме к своему другу и биографу П. И. Бирюкову он писал в 1903 году: «Первая, самая сильная (любовь. — Н. Г.) была детская к Сонечке Колошиной». Это была любовь восторженная, мечтательная, переполнявшая мальчика счастьем, любовь без мысли о взаимности. Об этом вспоминал Толстой еще в 1890 году, думая написать роман о целомудренной любви. В ночном разговоре Николеньки Иртенева с братом Володей о Сонечке Валахиной в «Детстве» этот детский роман Толстого нашел яркое и трогательное художественное отражение.

В 1841 году умерла опекунша детей Толстых — тетка Александра Ильинишна Остен-Сакен, и опека над ними перешла к другой тетке — Пелагее Ильинишне Юшковой, жившей в Казани. Туда и переселилась осенью того же года вся семья Толстых (каждое лето, однако, проводя по-прежнему в Ясной Поляне). В Казани Толстой прожил пять с половиной лет. В 1844 году он поступил в Казанский университет на турецко-арабское отделение восточного факультета с намерением стать дипломатом.

Б ту пору Толстой как бы ощупью отыскивал свое жизненное призвание. Вскоре он понял, что этим жизненным призванием не могла быть дипломатия. Учился он без особого рвения, тем более что в Казани родовитый юноша Толстой попал в круговорот светских развлечений, среди которых протекала жизнь местного «высшего общества».

Вскоре Толстой перешел на юридический факультет. Но перспектива карьеры по судебному ведомству также не могла прельстить его. Да и большинство тогдашних профессоров юридического факультета были как ученые и преподаватели далеко не на высоте. С другой стороны, не все, что преподавалось на факультете, интересовало Толстого.

Он, по его собственному признанию, читал бесконечное количество книг, но чтение это всегда у него шло по какому-нибудь одному, строго определенному направлению, продиктованному его личным внутренним интересом. «Когда меня заинтересовывал какой-нибудь вопрос, — говорит он, — то я не уклонялся от него ни вправо, ни влево и старался познакомиться со всем, что могло бросить свет именно на этот один вопрос. Так было со мной и в Казани».

Особенно усиленно в студенческие годы занимался Толстой философией. К ней его влекла не простая любознательность, а стремление найти разрешение тех жизненных вопросов, которые не переставали его занимать и волновать. Он не просто читал, например, Руссо, которого, по его словам, «боготворил» настолько, что вместо нательного креста носил на шее медальон с его портретом, но и сам написал несколько философских сочинений, преимущественно на тему о моральных основах человеческого поведения.

Вероятно, результатом увлечения философией явилась у Толстого первая его, несколько наивная попытка опроститься, сбросить с себя иго «светскости». Приехав однажды на лето из Казани в Ясную Поляну, он демонстративно стал там одеваться в какой-то парусиновый балахон, ходил в туфлях на босу ногу и вообще не обнаруживал никакой заботы о своей внешности.

В последние месяцы жизни в Казани Лев Николаевич начал вести дневник. Поводом для этого было стремление к самосовершенствованию во всех областях — в умственной, нравственной и физической. Однако началом всего, как говорил Толстой, было самосовершенствование нравственное. Дневник должен был быть, с одной стороны, средством систематического контроля над собой, с другой — заключать в себе «правила», которым намеревался следовать Толстой. В дальнейшем дневник на всю жизнь стал почти постоянным его спутником. Ему он поверял самое сокровенное, в него заносил замыслы своих произведений, в нем отмечал факты и события жизни своей и близких ему людей.

Переходных экзаменов со второго курса на третий Толстой не держал, решив оставить университет, с надеждой, впрочем, впоследствии сдать экзамены за весь университетский курс. Вспоминая в старости этот свой шаг, он говорил: «Я стал читать Руссо и бросил университет именно потому, что захотел заниматься». Оставить университет побудило Толстого еще одно обстоятельство: как раз в это время состоялся раздел отцовского имущества между всеми детьми. Льву Николаевичу, в частности, досталась Ясная Поляна. Чувствуя нравственное обязательство по отношению к своим крепостным, он счел необходимым поселиться в своем имении и приняться за устройство их судьбы. Он уехал в Ясную Поляну в апреле 1847 года.

Толстой решил заняться сельским хозяйством.

Однако вскоре яснополянское одиночество становится ему в тягость. Огромные неизрасходованные силы, душевные и физические, заставляют его метаться по жизни. Он переезжает в Москву, затем — в Петербург, где приступает к сдаче экзамена на степень кандидата прав. Но, как и прежде, он отчетливо чувствует, что это не его жизненная дорога. Он прерывает экзамены, делает еще попытку поступить на военную службу, потом возвращается в Ясную Поляну. Некоторое время он служит в Туле, в губернском правлении. Жизнь без серьезных целей и перспектив, наконец, угнетает его и создает у него ощущение глубокой неудовлетворенности. Внутренний голос самообличения и самоосуждения непрестанно звучит в его дневниках этой поры.

* * *

В апреле 1851 года Толстой вместе с братом Николаем уехал на Кавказ. Там он прожил три года и там впервые перестал испытывать мучительный разлад с самим собой. Добровольцем он принял участие в боевых делах Кавказской армии. Он стал юнкером и офицером.

На Кавказе наконец прорвалось наружу то, что долго созревало в его душе.

Он написал там повести «Детство» и «Отрочество» и несколько рассказов из военного быта. Там же начата была и повесть «Казаки».

«Детство» напечатано было в 1852 году в журнале Некрасова «Современник» и сразу же поставило Толстого в ряды крупнейших русских писателей. Появившиеся вслед за тем «Отрочество» и военные рассказы закрепили репутацию его как незаурядного мастера, выдающегося художника. Совсем особенное искусство в изображении человеческой души, умение подсмотреть и закрепить в слове тончайшие, часто противоречивые проявления внутренней жизни и ребенка и взрослого сказались уже в этих ранних произведениях Толстого.

Знаменитый русский критик и мыслитель Чернышевский, оценивая первые литературные шаги Толстого, необыкновенно метко определил существеннейшие черты его писательского дарования. В творчестве Толстого он отметил две черты: во-первых, «глубокое знание тайных движений психической жизни», способность очень тонко улавливать «психический процесс, его формы, его законы», удивительное умение изображать «диалектику души» и, во-вторых, «непосредственную чистоту нравственного чувства». С поразительной прозорливостью Чернышевский предсказал, что эти две черты останутся основными особенностями таланта Толстого, какие бы новые стороны ни обнаружились в его последующих произведениях.

И действительно, обе эти черты характеризуют творчество Толстого на всем протяжении его творческого пути.

Но это замечательное начало литературной деятельности было подготовлено большой внутренней работой юноши Толстого.

По дневникам, по письмам, по морально-философским опытам, по неоконченному, очень своеобразному и все же не удовлетворившему Толстого рассказу «История вчерашнего дня», по четырем редакциям «Детства» мы можем судить теперь, что это была за работа…

Уже при первом своем литературном выступлении Толстой обнаружил самобытность и оригинальность. И они дались ему неспроста. Они были отражением его напряженной душевной жизни, его непрестанных усиленных попыток самому разобраться в окружающей действительности.

С первых же шагов своей сознательной жизни он стремился на все смотреть своими собственными глазами и все проверять своим собственным критическим судом. Эта независимость взглядов и суждений влекла за собой и свободу от подчинения популярным литературным образцам, особенно если они не шли навстречу самостоятельным философским и литературным исканиям Толстого.

С его именем неразрывно связано представление о несравненном мастерстве в изображении природы. Многие страницы «Войны и мира» и «Анны Карениной» нагляднее всего убеждают нас в этом. Но эта черта явственно выступает и в ранних произведениях, написанных на Кавказе. Уже здесь картины природы теснейшим образом связаны с внутренним миром человека, с душевными переживаниями и интимными чувствами героев.

Непосредственное участие Толстого в военных действиях дало ему материал для первых рассказов о войне и военном быте. Кавказские впечатления Толстого отразились в рассказах «Набег» и «Рубка леса». В них война была показана с такой стороны, с какой до тех пор она никем не изображалась в литературе. Толстого занимает не столько внешняя батальная сторона войны, сколько то, как ведут себя люди в военной обстановке, какие свойства своей натуры они при этом обнаруживают. И тут, как позже в «Войне и мире», настоящими героями являются люди простые, часто с виду неказистые, совершенно чуждые каких бы то ни было черт внешнего молодечества. Таков капитан Хлопов в «Набеге» в отличие от романтически-эффектного, всегда как бы стоящего в позе, поручика Розенкранца, таковы капитан Тросенко и солдат Веленчук в «Рубке леса».

Определяя в последнем рассказе характер храбрости русского солдата, Толстой говорит: «Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остываемом энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить пасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера».

Отношение самого Толстого к войне в ту пору было сложное. Человек мужественный по природе, еще с детства стремившийся испытывать себя в трудных и рискованных жизненных положениях, Толстой, естественно, чувствовал потребность проверить себя и силу своей душевной стойкости в опасностях войны. Но войны завоевательные не увлекали его; он осуждал их, как осуждал и те жестокости, с которыми они были связаны. В обширных черновых вариантах «Набега» он несколько раз сочувственно изображает страдания покоренных обитателей горных аулов. Война России с кавказскими народами не вызывала у Толстого того подъема патриотического настроения, какое испытал он вскоре в связи с Крымской войной и какое обнаружил, обратившись к эпохе Отечественной войны 1812 года.

По возвращении с Кавказа Толстой был направлен в Дунайскую армию, а в ноябре 1854 года переведен в Крым и здесь принял участие в славной обороне Севастополя. Мы знаем, что он сам стремился перевестись в Севастополь; как он объяснил в письме к брату, «больше всего из патриотизма», который и в то время «сильно нашел» на него. Еще до приезда в Севастополь Толстой записал в дневник: «Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства».

Вскоре по прибытии в Севастополь Толстой с восторгом пишет брату: «Дух в войсках свыше всякого описания. Во времена Древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо: «Здорово, ребята!» говорил: «Нужно умирать, ребята, умрете?» — и войска кричали: «Умрем, ваше превосходительство, ура!» И это был не эффект, а на лице каждого видно было что не шутя, а взаправду, и уж 22 000 исполнили это обещание. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы для солдат. Многие (то есть женщины. — Н. Г.) убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнем читают молитвы. В одной бригаде — 24-й было 100 человек, которые, раненые, не вышли из фронта. Чудное время!»

Толстой благодарит бога за то, что видел этих людей и живет «в это славное время». 4 сентября 1855 года он пишет Т. А. Ергольской: «Я плакал, когда увидел город, объятый пламенем, и французские знамена на наших бастионах». Сам Толстой во время Севастопольской осады обнаружил незаурядную храбрость. Больше месяца он служил в самом опасном месте — на знаменитом четвертом бастионе. Его впечатления от Севастопольской осады нашли отражение в трех замечательных «Севастопольских рассказах», из которых первые два в Крыму были и написаны, третий же закончен в Петербурге.

В «Севастопольских рассказах» Толстой, в сущности, первый в мировой литературе правдиво показал войну — «не в правильном, красивом, блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти». Заканчивая свой второй севастопольский рассказ, Толстой писал: «Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны… Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».

И главная правда, которую увидел Толстой в осажденном Севастополе, — это душевное величие скромного русского солдата, спокойно, уверенно и без похвальбы защищающего свою родину.

В рассказе «Севастополь в декабре месяце», говоря о «стыдливом чувстве любви к родине», лежащем в глубине души каждого русского человека, он писал: «Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в ее тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие слезы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский».

Но это была не вся правда, которую знал Толстой о людях, переживших Севастопольскую осаду. В следующих двух рассказах он показал, как в этой войне рядом с проявлением подлинного героизма обнаруживались мелкая человеческая зависть, тщеславие, холодный расчет, эгоизм и жалкая суетливость себялюбивых посредственностей, вечно занятых собой позеров. Но это не заслоняет от него главного: бессмертного величия Севастопольской обороны.

Описав в рассказе «Севастополь в августе 1855 года» ссору офицеров во время карточной игры, он говорит: «Но опустим скорее завесу над этой глубоко грустной сценой. Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно… На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко — придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела».

* * *

Приехав во второй половине ноября 1855 года, после падения Севастополя, в Петербург, Толстой впервые попал в литературную среду и лично познакомился с наиболее крупными русскими писателями — Тургеневым, Некрасовым, Гончаровым, Дружининым, Писемским, Фетом, Чернышевским. С их стороны он встретил, как писатель и человек, очень внимательное и часто даже восторженное отношение к себе.

Один из его новых друзей — П. В. Анненков — написал в конце ноября 1856 года Тургеневу: «Толстой неузнаваем, и путь, который он пробежал в течение лета и осени, просто огромен… Я с ним сошелся и, просто сказать, любуюсь им… Работа в нем идет страшная». В. П. Боткин в начале января 1857 года в письме к Тургеневу говорит, что Толстой «весь исполнен жажды знания и учения» и в нем происходит «великий нравственный процесс». Сам Толстой через два дня после этого записывает в дневнике: «Я решительно счастлив все это время. Упиваюсь быстротой морального движения вперед и вперед».

В течение года с небольшим, прошедшего со времени возвращения из Крыма, Толстой закончил рассказы «Севастополь в августе 1855 года» и «Юность», написал рассказы «Метель», «Разжалованный» («Встреча в отряде с московским знакомым»), повести «Два гусара» и «Утро помещика».

«Утро помещика» представляет собой сокращенный вариант начатого Толстым еще на Кавказе автобиографического произведения, носившего в рукописях заглавие «Роман русского помещика». Никто до Толстого в русской литературе с таким трезвым реализмом не изображал русского крепостного крестьянина, как это сделано в «Утре помещика». В сравнении с повестью Толстого по силе таланта могут идти лишь «Записки охотника» Тургенева, но по реализму и правдивости, с которой Толстой вскрыл пропасть, отделяющую барина от мужика, «Утро помещика» превосходит и «Записки охотника».

В «Двух гусарах» замечательно изображены представители двух поколений русской военной аристократии. И рядом с ними дан образ уездной русской девушки. С большой лирической теплотой показывает Толстой пробуждение в ее душе чувства первой влюбленности, которое было глубоко оскорблено пошлым и циничным поведением графа Турбина-сына, намерения которого не шли дальше легкой интрижки с попавшейся ему на пути доверчивой и неопытной провинциалкой.

* * *

В конце ноября 1856 года Толстой вышел в отставку. Через два месяца после этого он совершил первое свое путешествие за границу.

Заграничное путешествие продолжалось полгода. Толстой посетил Францию, Швейцарию, Северную Италию, Германию. В Париже он часто бывал в театрах, музеях, слушал лекции в университете. Зрелище смертной казни через гильотинирование на одной из площадей произвело на Толстого настолько потрясающее впечатление, что он стремительно покинул город и отправился в Швейцарию. Здесь он немало разъезжал и ходил пешком. В Германии, в Дрездене, он дважды посетил картинную галерею, где восторгался «Сикстинской мадонной» Рафаэля, оставшись холодным ко всем другим картинам.

За границей Толстой продолжал работу над начатыми ранее художественными произведениями и написал новую повесть — «Люцерн», подсказанную личными, глубоко взволновавшими его впечатлениями. Толстой в этой повести негодующе ополчается против современной ему европейской буржуазной цивилизации, не знающей ни жалости, ни участия к человеку, равнодушной к искусству, покровительствующей лишь сытым, душевно черствым богачам. Свой гневный протест он выражает в такой записи, резюмирующей содержание его повести и напечатанной курсивом: «Седьмого июля 1857 года в Люцерне, перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним». И затем этот факт вызывает такие раздумья у Толстого: «Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными, неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях».

Вернувшись в конце июля 1857 года в Россию, Толстой жил то в Ясной Поляне, то в Москве. Литературная работа его шла не так энергично, как раньше. За два с лишним года он создал лишь замечательный рассказ «Три смерти» и небольшой по объему роман «Семейное счастье», которым, однако, остался очень недоволен. Помимо этого, Толстой закончил начатый еще за границей рассказ «Альберт» из жизни музыканта и продолжал работу над «Казаками».

В конце 1859 года он с большим увлечением отдался школьным занятиям с яснополянскими детьми.

Толстой очень остро ощущал оторванность привилегированного меньшинства от тех условий жизни, в каких живет большинство трудового человечества. В его представлении основная масса трудового народа была связана с землей, следовательно, жила жизнью, близкой к жизни природы. Эту жизнь он резко противопоставлял ложной жизни сытых и богатых.

В рассказе «Три смерти» показано, как умирают барыня, мужик и дерево. В смерти барыни, вся жизнь которой далека была от жизни по законам природы, есть что-то отталкивающее и жалкое, мужик, который как раз жил и трудился по законам природы, умирает спокойно и деловито, но прекраснее всего смерть дерева. Она даже не ощущается как смерть, а как возрождение к новой жизни никогда не умирающей природы. Прекрасно и мудро все, что связано с природой и что живет по ее законам; ложно, немощно и внутренне бесплодно то, что живет, нарушая эти законы, — вот мысль, так тесно породнившая Толстого с его учителем Руссо, мысль, проходящая через все, что писал до тех пор Толстой и что он напишет позже.

Все больше и больше задумывается теперь Толстой над тем, как надо воспитывать человека, чтобы подготовить его к подлинно человеческой жизни.

В середине 1860 года он вместе с сестрой и ее детьми вторично поехал за границу. Нужно было навестить лечившегося там от чахотки брата Николая Николаевича. На этот раз путешествие продолжалось более девяти месяцев. Толстой побывал опять в Германии, во Франции, в Италии, посетил Лондон и Брюссель. Но теперь всюду, где он останавливался, он больше всего интересовался вопросами педагогики. Он усиленно посещал школы. Немецкая школа произвела на него тягостное впечатление. «Ужасно, — записывает он в дневник после посещения одной школы в Киссингене, — молитва за короля, побои, все наизусть, испуганные, изуродованные дети».

В Лондоне Толстой познакомился с Герценом, которого всегда высоко ценил как писателя и мыслителя, посетил парламент и слушал лекцию Диккенса о воспитании; в Брюсселе встречался с Прудоном, с которым вел длительные беседы, и с польским революционером Лелевелем. На обратном пути через Берлин он посетил немецкого писателя Ауэрбаха, автора «Деревенских рассказов», и ученого-педагога Дистервега.

Брата своего Толстой застал уже в безнадежном состоянии. И снова смерть близкого человека тяжело поразила его…

Он вернулся в Россию. В нем была сильнее, чем когда-либо, жажда общественной деятельности. Крепостное право было только что уничтожено, но судьбы русского крестьянства, по-прежнему бесправного, глубоко волнуют Толстого. Сам помещик, граф, он чувствует и свою долго ответственности за эти судьбы. Он принимает должность мирового посредника, чтобы способствовать облегчению участи крестьянства в своих родных местах, и со страстью предается педагогической деятельности в устроенной им яснополянской школе для крестьянских детей. Он пишет педагогические статьи, издает в течение года с лишним педагогический журнал «Ясная Поляна».

Общественная и педагогическая деятельность сделала Толстого подозрительным в глазах правительства, и по предписанию из Петербурга в его отсутствие в Ясной Поляне был произведен тщательный обыск…

* * *

В сентябре 1862 года Толстой женился на дочери московского врача придворного ведомства Софье Андреевне Берс. Он почувствовал себя счастливым мужем и счастливым отцом все умножавшегося семейства. Став семьянином, он увлекся хозяйственной деятельностью, не отвлекавшей его, впрочем, от напряженной литературной работы, которая вновь его захватила. Он закончил давно начатых «Казаков» и в 1863 году напечатал их. В том же году вышла в свет повесть «Поликушка», начатая во время второго заграничного путешествия.

«Казаки» — одно из самых поэтических созданий Толстого. Люди и природа Северного Кавказа изображены тут во всей своей стихийной силе и почти первобытной красоте. Дяде Ерошке, красавице Марьянке, казаку Лукашке неведом тот душевный разлад, каким заражен столичный аристократ Оленин (во многом образ автобиографический). Оленину самому хочется зажить такой же простой и гармонической жизнью, какой живут эти люди, но он отягчен душевным грузом, от которого не в силах освободиться. Он чужой здесь, его любовь к Марьянке остается безответной, и он уходит от казаков, чтобы возвратиться в привычные для него условия жизни.

«Поликушка» — жуткая история крестьянина, живущего в пору крепостного права. Как и в «Утре помещика», Толстой в этой трагической повести показывает тщету всяких попыток со стороны помещиков прийти на помощь крепостным крестьянам даже тогда, когда помещики искренне хотят этого. Несомненно, он вспоминает тут о своих многочисленных и глубоко не удовлетворявших его попытках облагодетельствовать своих крестьян. Повесть написана с тем же суровым и откровенным реализмом, что и «Утро помещика», и держит читателя все время в состоянии взволнованного напряжения.

Внутренняя ложь и уродство жизни привилегированных классов художественно ярко и смело показаны Толстым в повести «Холстомер», задуманной еще в 1856 году, в большей своей части написанной в 1863 году, но окончательно отделанной лишь в 1865 году. Необычен герой повести: Холстомер — это лошадь. Перед читателем проходит вся жизнь Холстомера — от молодости, когда он был замечательным рысаком, до старости, когда он превратился в жалкую клячу. И параллельно с этим Толстой рисует образы хозяев, поочередно владевших Холстомером. Эта повесть заставляет вспомнить о «Трех смертях». Холстомеру непонятна та масса условностей и предрассудков, которыми люди опутали свою жизнь. Ему представляется бессмысленным и противоречивым институт собственности. Жизнь лошади, живущей по законам природы, оправдана вся, от начала до конца, жизнь же ее хозяев ничтожна и жалка. И смерть их не приносит окружающим ничего, кроме досадных хлопот. Мертвым телом Холстомера напитались собаки, птицы и голодные волчата, кости его употребил мужик для своих нужд, пригодилась людям и его шкура. Тело же долголетнего владельца лошади князя Серпуховского и кости его никому ни на что не пригодились.

В конце 1863 года Толстой принялся за работу над самым могучим своим созданием — над романом «Война и мир». Шесть с лишним лет «непрестанного и исключительного труда при наилучших условиях жизни», как говорил сам Толстой, потребовалось для того, чтобы написать «Войну и мир». Это исторический роман, равного которому по художественным качествам, по глубине содержания и широте охвата не знает ни одна литература во всем мире. Знаменитый французский писатель Флобер, один из величайших европейских романистов, познакомившись с «Войной и миром» во французском переводе, с восторгом восклицал: «Это Шекспир, это Шекспир!» Русский критик и философ И. Н. Страхов, к голосу которого особенно прислушивался Толстой, писал о «Войне и мире»: «Какая громада и какая стройность! Ничего подобного не представляет нам ни одна литература. Тысячи лиц, тысячи сцен, всевозможные сферы государственной и частной жизни, история, война, все ужасы, какие есть на земле, все страсти, все моменты человеческой жизни, от крика новорожденного ребенка до последней вспышки чувства умирающего старика, все радости и горести, доступные человеку, всевозможные душевные настроения — от ощущений вора, укравшего червонцы у своего товарища, до высочайших движений героизма и дум внутреннего просветления — все это есть в этой картине… Подобного чуда в искусстве, притом чуда, достигнутого самыми простыми средствами, еще не бывало на свете».

Сам Толстой, очень сдержанно относившийся к своим произведениям, часто резко осуждавший их, относительно «Войны и мира» как-то сказал А. М. Горькому: «Без ложной скромности — это как «Илиада». Мы добавили бы: «И как «Одиссея», потому что в романе с одинаковой художественной силой изображены картины военной и мирной жизни.

К «Войне и миру» Толстой пришел от повести «Декабристы». В этой повести рассказывалось о событиях 1856 года — времени возвращения из Сибири героя произведения. Но начатая повесть вскоре была оставлена. Толстой почувствовал необходимость для объяснения судьбы своего героя в 50-х годах обратиться в глубь истории, сначала к 1825 году — поре молодости героя. Эта пора совпала со «славной для России эпохой», «запах и звук» которой еще слышны были во время работы Толстого над романом.

Но и на этот раз он оставил начатое: личность героя, как говорит Толстой в наброске предисловия к роману, отступила в его изображении на второй план, а на первое место выступила сама эпоха, предшествовавшая 1812 году и ею подготовившая, — с ее людьми, молодыми и старыми мужчинами и женщинами.

Толстой начал роман с событий 1805 года.

Отойдя таким образом от 1856 к 1805 году, Толстой, судя по тому же наброску его предисловия, намерен был провести своих героев и героинь через исторические события 1805, 1812, 1825 и 1856 годов. Гораздо более короткий, чем было задумано, период времени, в котором происходит действие «Войны и мира», вобрал зато в себя такой материал, который и не мыслился в начале работы над романом. По первому замыслу Толстого, преобладающей темой в романе должна была быть семейная, а исторические события — лишь фоном для нее. Отсутствовало описание Бородинской битвы: лишь эпизодически выступали Александр I, Наполеон, Кутузов, причем Наполеон вначале изображался не так отрицательно, как в завершительной редакции «Войны и мира».

В ранней редакции романа отсутствовал еще народ как истинная сила, отсутствовала народная война, не был выведен и Платон Каратаев, ставший затем в глазах Толстого воплощением народной мудрости и мужицкой правды. И лишь по мере того, как работа над романом подвигалась вперед, он превращался в величественную эпопею народной доблести и славы, не утратив, однако, черт семейной хроники, намеченных в первоначальном его замысле. Творчески вживаясь в эпоху, Толстой понял, каковы были основные движущие силы в героических событиях этого славного людьми и делами времени. Величайшая художественная четкость приводила Толстого к тому творческому озарению, которое открывало ему подлинную правду жизни и истории.

И в той «Войне и мире», которую мы знаем, самый главный, самый непререкаемый герой — русский народ, защищающий родную землю от вторгшегося в нее, непобедимого до тех пор и увенчанного военными лаврами Наполеона и его армии. Война России с иностранными захватчиками показана Толстым в романе как война народная; поэтому она и кончилась победой русского народа. С правдивостью историка и художника-реалиста Толстой показал, что Отечественная война 1812 года была справедливой войной. Обороняясь, русские подняли «дубину народной войны», которая «гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». «Скрытая теплота патриотизма» поднялась во всех слоях русского общества: ненависть к врагу в одинаковой мере испытывали и купец Ферапонтов, и князь Андрей Болконский, вначале преклонявшийся перед Наполеоном как полководцем.

Проигрыш русскими Аустерлицкого сражения Болконский объясняет тем, что при Аустерлице нам не за что было драться, и потому мы, заранее сказав себе, что проиграем сражение, действительно его проиграли. Предстоящая же битва (при Бородине), по твердому убеждению Болконского, должна быть русскими выиграна, потому что победа зависит от того чувства родины, которое есть в нем самом, в капитане Тимохине и каждом русском солдате. Толстой говорит тут о воле к победе всего русского войска перед Бородинской битвой. Пьер Безухов накануне Бородина видит, как лица солдат, строгие и значительные, осветились «новым светом», а в самый разгар боя, «как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня». Пьер понял главное, что привело их к победе: «Они не говорят, но делают».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.