Первый «старт»

Первый «старт»

Подошедший долгожданный момент окончания прочтения шести десятков томов закончился, и наступило неведомое.

В принципе, многие из судимых ранее людей, имеющие несколько приговоров, как и «отсидок», ничего страшного в этом не видели. В моей ситуации, когда за содеянное было несколько судов сразу, один за другим, процессы давались многократно тяжелее, тем более — с участием двенадцати, как я надеялся, ни от кого не зависящих людей.

Первое заседание определило, по желанию обвиняемых, суд с участием коллегии представителей общества, не разбирающихся профессионально в юриспруденции. Через некоторое время их предстояло выбрать. Следующее заседание было посвящено именно этому, и группа людей в 23 человека (что составляло даже меньше минимума из положенного), похоже, впервые попавших в здание суда, с любопытством рассматривала нас, как экзотических зверей в зоопарке.

Выбранным из них не только предстояло присутствовать, слушать, вникать, хорошо получать за это (по 25–30 долларов за день в рублёвом эквиваленте), но и, в конечном итоге, решать наши судьбы. Мы тоже не отрывали от них глаз, периодически переводя взгляды с одного на другого, иногда поглядывая на таблицу с их фамилиями, местом работы и ещё кое-какими постановочными данными, пытаясь сообразить, кто есть кто и на ком остановить свой выбор. Надежды наши на избранников оказались тщетны, впрочем, наверное, так и должно было быть. На первом суде некоторые из них засыпали, и за три месяца судебных следствий (а заседания проходили 5 дней в неделю), никто из них не только не задал ни единого вопроса, но и ни строчки не записал.

Обвинения против нас троих были ужасны, и ещё более страшным являлось то, что почти со всеми из них мы были согласны. Наши объяснения с доказательствами и схемами, приведением в качестве примеров ссылок на тактико-технические характеристики мощности патронов или взрывчатки с разлётом осколков, в попытке объяснить либо мотивации, либо их отсутствие, разбивались о спящий разум и непонимающее сознание. Можно было спорить и рассказывать, ссылаясь на показания тех же самых свидетелей обвинения, говорящих о действительно бывших звонках с предупреждением о взрыве, а также о приезде милиционеров — кинологов с собаками, которые ничего не обнаружили, тем самым доказывая отсутствие злого умысла и стечение обстоятельств, но всё это не производило ровно никаких впечатлений. Остающиеся после своего выступления пострадавшие, кажется, проникались больше и уходили совсем с другими лицами, хотя лично в моей душе это ничего не меняло, и их проявленная милость или прощение только еще более бередили совесть.

Но вот что действительно было значимо, так это люди верующие, даже обещавшие молиться за нас! Может быть, и они тоже подтолкнули меня на шаг ближе к Церкви. В любом случае, от их нескольких слов внутри меня что-то изменилось, и это что-то, надеюсь, позволит мне когда-нибудь стать, хотя, может быть, и ненадолго, хорошим отцом, дедом, просто человеком.

Впрочем, всех этих объяснений и, как нам казалось, ценных доказательств не слышали и представители обвинения, хотя здесь явно прослеживался долг службы, и слова разума всё же доходили, если не до чиновника, то до человека точно.

Обвинением приводились фотороботы, сделанные через десять лет после совершения преступлений. Правда, на этих двух людей вряд ли кто-то стал бы обращать внимание, так как один из них был обычным посетителем из десятков подобных, а второго вообще никогда в том кафе не было. Изображения были не просто похожими, а фотографически совпадали с лицами моих ребят, причём не тогдашнего времени, а сегодняшнего, наверное, с учётом всех внешних изменений за прошедшее время.

Это было единственное предъявленное нам преступление, в котором я не принимал участия, полагая, что осечки быть не должно, и подобного тому, что на самом деле случилось, просто не может быть никогда. Но вину свою ощущаю полностью и перед пострадавшей и перед погибшей тогда девушкой. Мои парни, а значит и моя вина, даже не смотря на то, что и мыслей на подобное не было!

Вся просьба, обращённая к присяжным заседателям и судье, заключалась в том, чтобы высокий суд принял во внимание отсутствие мотивации, что после сделал суд кассационной инстанции, правда, чего, в свою очередь, не учёл он же на второй «кассации» после второго суда, как бы не зная о ранее состоявшемся первом приговоре! И, соответственно, не сбросив те три месяца, которые сняли на первом кассационном заседании.

Скорее всего, законодатель счёл это невозможным, но и здесь я не в претензии — память всегда напоминает, какой срок мог быть в действительности.

* * *

Поездка на суд занимает весь день, причем большую часть времени составляет езда в «ЗАКе» и ожидание вызова в зал суда в маленькой камере подвала Мосгорсуда (метр на полтора). Туда же спускают и после окончания заседания, до приезда автомобиля, который возвращает подсудимых снова в тюрьму.

В ожиданиях проходит несколько часов, от пяти до десяти, когда занять себя совершенно нечем, кроме как чтением и писанием чего-нибудь. Прилечь невозможно, ходить тоже, но мне все равно нравилось находиться в этом помещении в гордом одиночестве, где хотя бы никто не курит и не пристает с глупыми расспросами, которые надоели своим постоянным повторением ещё в первым месяцы заключения. К тому же лёгкой жизни никто не обещал, тем более если к ней не стремишься сам. Но, подымаясь уже непосредственно к проведению самого судебного следствия, ловил себя на мысли, что не так много сил остаётся на проведение этого действия.

Свидетели меняли свидетелей, пострадавшие возвращали на землю, а точнее - в болото, напоминая о том, но человек должен жить скорее своей совестью, чем своими поступками. Выжимая из себя попытку извинении, оказывалось, что это совсем не просто, и получается лишь тогда, когда действительно хочешь извиниться. Во время произнесения этих нескольких слов откуда-то из глубины вываливался шершавый комок, прямо на голосовые связки, изменяя голос и тембр. Слова терялись, а вырывалось просто детское, но настоящее: «Простите, пожалуйста», — сил смотреть в глаза этим людям не было, но чувство необходимости заставляло поднимать затуманенный взгляд. Увиденное казалось невыносимым и вызывало желание провалиться в «тартарары», навсегда и безоглядно.

И такие моменты, несмотря на то, что остаёшься в сконцентрированном круге внимания, совершенно не замечаешь этого — все взгляды смотрят на тебя, но чувствуешь их лишь после того, как видишь уходящего человека, у которого ты только что пытался просить прощения, сам же оставаясь наедине со своим стыдом и позором и оставшимся в памяти, передавшимся тебе несчастьем человека, в котором виноват ты. Тогда да и сейчас эти моменты кажутся мне самым большим наказанием. После этого ничего не хотелось предпринимать для своей защиты, но я знал, пройдёт время, и силы появятся — жизнь никто не отменял, как и грядущий срок.

И снова — камера, которая постоянно менялась, смешивая и постояльцев и их эмоциональное состояние с их мыслями и надеждами.

Вечера, впрочем, как и дни, приходили однотипно, приезжающие из судов, за редким исключением, рассказывали о прошедшем с подробностями, дававшими пищу для многочасовых разговоров. Зимой утро начиналось прохладой. Летом, особенно в начале и середине, если позволяло расположение окон, радовали лучики солнца, прокрадывающиеся через узкую щелку, щекоча и согревая полоску тела, которую удавалось подставить. Эта же щёлка была единственным визуальным сообщением с внешним миром, правда, совсем ничего не открывающее взору. Весь объём, открывавшийся взгляду, ограничивался стенками камеры и экраном, зачастую бесившего и надоевшего телевизора. Диву даёшься, какой бред привлекает внимание людей. Огромных сил стоило отвести от него глаза, правда, больше отвлекал и нервировал звук, исходящий от него. Вообще, нахождение здесь я воспринял как школу преодоления невозможного.

Сегодня обсуждаемые тогда темы не то, чтобы удивляют, но просто кажутся странными, с точки зрения меня же, но находящегося на свободе.

В этой тюрьме содержалось много состоятельных людей, и всё, что было сказано о материальных благах, хотя не без бахвальства и выпячивания, но не выдумано или услышано ими, как зачастую бывает в лагерях. Нет, они действительно многое имели. Излюбленные темы их разговоров: машины, часы, места отдыха (понятно, что за границами Российской Федерации), знакомство с высокого полёта «птицами», отношения с известными женщинами, многие из которых, поражали непредсказуемостью, развязностью и развратностью. Разумеется, основная тема — кажущаяся, а скорее — действительная несправедливость правосудия, причём со своеобразным подходом, но, наверное, разумным.

Главной мыслью было, что, безусловно, вина есть, и без преступлений у нас больших денег не наживешь, но сидеть бы хотелось, если уж сидеть, то за своё и, конечно, доказанное, а не придуманно сфабрикованное! По мне, большой разницы нет, более того, мы всё время со смехом обсуждали продолжение этой темы — за своё дали бы больше!

Мне было проще, я знал совершенно точно, зачем, главное, почему я здесь. Это сильно упрощало отношении к происходящему.

Однажды на одном из допросов разговор случайно зашел о преступниках, которым дана возможность попробовать жить заново, дошло до рассуждений не только об этом шансе, но и об отношении к ним общества, как к заново родившимся, а не навсегда потерянным. Сошлись на том, что переубеждать себя вряд ли кто будет, и всегда проще относиться к людям, не задумываясь об их судьбах, зачастую ориентируясь по отношению к ним, исходя из услышанного, увиденного, из сделанных кем-то выводов.

Чужая жизнь, не касающаяся твоей, вряд ли заинтересует, если в ней не будет любопытного, но и эта причина скорее всего, не поможет.

Диалог увлёк обе стороны, и этот день стал нерабочим, но уступившим требованиям духовным. Через несколько часов, мы поймали себя на мысли о чрезмерной откровенности. Не стану вдаваться в подробности, но один из следователей констатировал: «С такими принципами и подходом к жизни, Алексей Львович, если есть Бог, то Он обязательно даст вам второй шанс». Потом, подумав, добавил: «А последние произнесённые предложения - просто великолепная речь для «последнего слова».

Но самое удивительное ждало меня в камере. Находясь под впечатлением разговора, я встал у окна, пытаясь что-нибудь рассмотреть сквозь щель и заглянуть вдаль, и перед расплывчатым взором начало появляться нечто необычное, что не сразу было мною проявлено в сознании — перед глазами, словно готовя душу к чему-то необычному. Ясно проявлялась дуга, а точнее — радуга, да не простая, а двойная. Недавно прошёл несильный дождь, это было как будто бы последствием и, как будто бы, очень своевременным для меня знаком, каким я его и воспринял. Всё произошедшее в тот день говорило о закономерности происходящего. Ведь буквально неделю назад я прочитал в Ветхом Завете, что радуга — символ заключённого между Богом и Ноем завета не уничтожать человечество потопом. Для меня же это стало просто подкреплённой надеждой на «вторую жизнь», пусть и начинающуюся с сегодняшнего дня.

Мы не можем понять природу чудес, потому что не знаем законов её в полной мере, и пытаемся понять, исходя из известного и предполагаемого, помноженного на гордыню своей мнимой правоты и безошибочности…, а значит остается просто верить, как это делают дети…

…Выбор присяжных поначалу кажется именно тем событием, которое, в конце концов, будет решать всю твою судьбу. Неверное предположение, попытка чтения по физиогномике характеров, все потуги интуиции, все предполагаемые подсказки лопаются перед списком, воплощённом в живых лицах. Глаза разбегаются даже перед всего двадцатью тремя людьми, из которых чуть меньше половины нужно отсеять.

Наши планы рушились, хоть и казались глубоко продуманными. Предположив, что моя внешность и поведение могут повлиять на женщин, Керим Тутович, предложил оставлять молодых и только, представительниц прекрасного пола, также по другим причинам включая в него мужское вкрапление из бывших офицеров и людей немолодых, помнящих хорошо то время, когда развивались события, но не совсем пожилых. И те и другие представители сильного пола, в любом случае, переживали, если не подобное моему состояние, то все же кризис 90-х… что могло возродить в их умах некоторые аналогии.

В основе предположения верные, но не воплотимые в жизнь. В розданных списках был отмечен только нынешний род занятий, а юные леди — две симпатичные особы, которые могли, в том числе, и скрасить заседание, - по всей видимости, испугавшись его серьёзности, самоустранились, да и вряд ли их мнение могло что-либо и изменить, если бы и было в мою пользу, скорее, переубедили бы их, указав на влияние симпатий. Несколько человек были устранены из-за их бывших мест работ, по закону не допустимых к участию в заседании присяжных. Всё, что мы смогли — это отказать в участии двум претендентам, и не более. Так что не так уж и много от нас и зависело, а точнее — вообще ничего. Поэтому любое заседание, следующее за выбором состава коллегии присяжных заседателей, было не менее важным, быть может, даже по-своему решающим, укладываясь по кирпичику и формирующиеся мнения.

Первый суд представлял лишь часть обвинений, выдвинутых против меня и моих ребят. Три офицера в отставке, представляющие когда-то слаженную ячейку, со своими обязанностями и задачами. Но так было до 2000 года, а теперь на дворе стоял 2007-й, и пять лет до задержания при уже разрушившейся, в сущности, группировке, мы просто пытались остаться на плаву. Я не мог их бросить, и все заработанные средства делил, на мой взгляд, по справедливости, часто зарабатывая их сам, без их участия.

Приходилось на заседаниях сталкиваться и с казусами, вызывающими улыбку, несмотря на их неправдоподобность. Скажем, обвинитель, стараясь доказать статью «участие в организованной преступной группе» на момент моего задержания, что подразумевает подчинение главенствующему лицу, пытался доказать наши встречи с Пылёвым Андреем, даже несмотря на нахождение последнего в тюрьме Испании. Когда я привёл это алиби, то в ответ услышал гневную тираду, не оставляющую шанса на оправдание, суть которой сводилась к тому, что даже после экстрадиции Андрея в Москву мы общались, я ежедневно получал указания по телефону, что было уже выше всякой иронии, так как он содержался в самом закрытом изоляторе 99/1, где не только телефон, но и любое общение между камерами исключено. Понимающий это судья еле сдержал усмешку и попросил проводить заседание в более спокойной обстановке.

Но всё это просто мелочи, а при моей линии защиты и вообще не нужные, но дающие понятие методов, используемых в случае, когда обвиняемые не признают своей вины. На это принято не обращать внимания и даже считать достойным воздействием на виновных в особо тяжких преступлениях, в случае, если доказать их вину невозможно, но она очевидна.

Спорить не буду, но уверяю вас, что как только человек с подобным мнением попадает под такой каток, оно меняется на 180 градусов, а те граждане, по кому каток уже проехал, становятся для него примерами, на которые он ссылается, притягивая их к своему случаю, как на вопиющее нарушение закона. С этим я очень часто сталкивался, находясь в заключении.

Вердикт присяжных оказался неутешительным, но справедливым, подтверждающим виновность и не дающим снисхождения. Возможно, повлияло привезённое уже после прений оружие, чего, в принципе, не должно было быть по закону. Им завалили, именно завалили, все столы и даже часть пола судебного зала. К 99 процентам этого «железа» мы отношения никакого не имели, но, поскольку согласились со своим участием в преступной группе, высокий суд счёл это нормальным, правда, не разъяснив разницу присяжным.

Самым запоминающимся из всего было выступление женщины, пострадавшей от взрыва в кафе. Она как мужественный человек, сдерживая переполняющие её эмоции, ответила на все вопросы, и на наши извинения с достоинством коротко произнесла: «Бог простит». Эта фраза с прозвучавшей интонацией навсегда осталась звенящим укором тому, что там произошло. Я часто вспоминал о ней, когда мысленно вижу немые взгляды своих детей и женщин, которые сыграли важную роль в моей жизни. Мне нечего им ответить, я не смогу выдавить из себя ни одного слова оправдания.

Как просто сделать зло, причинив боль, принеся несчастье, и как сложно исправить хоть что-то.

Обвинитель запросил четырнадцать лет для меня и меньшие срока для Александра и Сергея. Через несколько дней я уже имел в своём багаже первый срок — 13 лет, что, по-моему, очень гуманно по отношению ко мне со стороны не только судьи, но и обвинения.

Измотав меня физически, а главное, духовно и нервно, суд всё же оставил чувство удовлетворения, и прежде всего — из-за какого-то, в конце концов, не злого ко мне отношения участников процесса, что было, в свою очередь, удивительно и необъяснимо. Через несколько месяцев, в ответ на кассационную жалобу и на указанную в ней просьбу не снизить срок, а подтвердить отсутствие злого умысла и нежелания причинять людям ущерб и ранения при взрыве в кафе, как и вообще желания его производить, суд учёл все факты и, согласившись с ними, сбавил с 13 до 12 лет и 9 месяцев строгого режима, признав тем самым моё мнение справедливым!

* * *

К тому времени, я находился в тюрьме почти 2,5 года и считался старожилом. Разбираясь во всех мелочах и нюансах, какой-то уверенностью и внешним спокойствием, я, по словам сокамерников, излучал только положительные эмоции. Причина проста — мною овладела уверенность в том, что внешнее состояние крепко связано с внутренним, они взаимозависимы друг от друга. Если не получалось уравновесить психологическое состояние обычными путями, то вполне возможно на него подействовать, внешне изменяясь. Что постепенно меняет и преддепрессивное состояние — если оно овладевает вами, улыбнитесь в зеркало.

В этой «замечательной» тюрьме, в больших камерах, где сидело по восемь человек при её полном заполнении, почти при любом составе коллектива образуется система взаимоподдержки, разумеется, по силам своим. Люди пытаются не давать друг другу падать духом и замыкаться в себе. Часто приходилось становиться даже не очевидцем, а участником нервных выхлопов в виде истерического смеха, охватывающего всю камеру минут на 20, после прекращения которого никто особо и вспомнить не мог, с чего всё началось. Эти всплески жизненно необходимы, поэтому поводы для них ищутся постоянно, причём интуитивно и самопроизвольно.

Также в подобном месте учишься чувствовать всё более оголёнными нервами и взрывоопасную ауру. Она постоянно меняется, дышит, то обжигая, то переохлаждая, передавая внутреннее напряжение физическому естеству, и какое же блаженство, если благодаря одному — двум людям атмосфера наполняется лёгкостью и безмятежностью. Не захочешь, а поверишь, причем это может происходить без слов, движений и всякого общения. Как, впрочем, и обратная реакция. Терпение, терпимость к любому должны вести к попытке удержаться от осуждения, к старанию тушить в самом зачатке любую отрицательную эмоцию, любую мысль, имеющую хотя бы налёт негативного. Но всё вышесказанное касается только этого «централа», смею предположить, что в других обстановка несколько иная, хотя бы из-за гораздо большего количества содержащихся в камере и возможности распространенного общения с внешним миром а, соответственно, и pазобщённости самих арестантов…

…Итак, ещё одна ступень в моём «Анабасисе» была преодолена, позже я узнал со слов человека, которому доверяю, что и обвинитель прониклась ко мне добрым чувством, и весь её наносной гнев был не более чем приобретённой привычкой и профессиональной оскоминой, от которой тяжело освободиться, даже видя и раскаявшегося человека. А потом и боязнь общественного мнения, предсказать которое не в состоянии никто и которое сейчас больше эфирно, чем материально, но всё же пугающе. В меру дозволенных возможностей, эта женщина тоже приняла участие в моей судьбе, пусть и несколькими словами, но и они материализуются. И как здесь не вспомнить: «Никто из нас не откажет тебе в погребальном месте».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.