Переезд и первые соседи

Переезд и первые соседи

Не особенно важно, как происходит этапирование из одной тюрьмы в другую, помню только имеющуюся  возможность — небольшое отверстие в двери «ЗАКа» (специально оборудованная машина для перевозки заключенных), а также через стекло другой двери, «Газели», на которой меня перевозили, рассматривать ещё заснеженную, ночную Москву. Невозможно передать те чувства (хоть и избитая фраза), которые я испытывал, с жадностью впитывая каждую картинку увиденного. Там, где я не смогу быть ещё долго, всё было по-прежнему и не собиралось меняться. Люди занимались своими делами, припаркованные машины, расцвеченные витрины и уставшие от ежедневного однообразия и беспросветности конвоиры рядом. Всё говорило о статичности и определённости жизни.

Почти пустые мелькающие улицы сменились серыми стенами, сильный выдох из моей груди продолжился скрипом автоматики закрывающихся ворот, обозначив очередную ступень, к чему — пока оставалось вопросом.

К осмотрам личным и личных вещей я не привык и по сей день, чего не скажешь по намётанному взгляду, Рациональным и точным движениям принимающих конвоиров. Ничего обидного, даже в приседание голышом, я не увидел — правила есть правила. Гораздо больше меня pазочаровала слабость ног и съежившаяся дыхалка. Если месяц назад в свои 40 лет пробежка 10-километровой дистанции была плёвым делом, как и 25 подтягиваний на турнике, а вес в 90 килограмм в жиме с груди был разминочным (140 кг я выжимал на раз — не весть какой, конечно, результат), то сейчас мне казалось тяжёлым справиться с 30-килограммовым «баулом». Полное отсутствие движения, страшная прокуренность помещений, сжигающий «невроз» и предположение безысходности «спалили» уже 12 килограммов, и при своём росте 185 см я стал весить 78 кг. Правда, через год я более или менее восстановился, пробегая по прогулочному дворику 4–5 километров от стенки до стенки — длина пробежки 5 метров, поворот, затем опять поворот, и так до бесконечности. Поначалу кружилась голова, но бег по малюсенькому кругу мешал остальным, да и травмы голеностопа начинали поднывать.

Не думайте, что режим дня в тюрьме — норма (как говорится — «тюрьма живет ночью», а днем все мероприятия срывают сон на клочки), скорее, личное желание каждого, с приложением больших сил в следовании ему. В этой тюрьме следовать режиму было несколько проще, нежели в остальных. Ночью не мешали крики «дорожников», налаживающих и ведущих межкамерную связь, небольшое число сокамерников, отключаемое на ночь освещение с оставлением дежурного, неплохое питание, — конечно, из того, что передавалось из дома и продавалось в местном магазине. Но всё равно, фраза: «Тюрьма сохраняет», — глубоко ошибочна для нормального, ведущего здоровый образ жизни и попавшего в заключение, человека. Сохранить она может лишь того, кого могли убить, или наркомана, которого такое учреждение заставляет сделать паузу в употреблении «отравы», или алкоголика, лишившегося возможности употреблять пойло, и вдруг почувствовать себя здоровым человеком…

…После осмотра и часового нахождения в маленьком, метр на метр, боксе трое офицеров сопроводили меня с воем сирены по лестничному маршу и далее, по ковровой дорожке на этаже, к камерам. Металлическая дверь открылась после волшебных и долгих упражнений со всевозможными запорами, задвижками и замками и постоянным созвоном с какими-то дежурными, а время было — почти 24.00…

* * *

…«Старый стервятник уже много времени кружил над свитой спиралью змеёй — это была хорошая добыча для голодного хищника. Треугольная голова с маленькими бусинками-глазами не двигалась, спокойно наблюдая за то приближающейся, то удаляющейся птицей. Огромный мощный клюв и такие же опасные когти были готовы впиться в длинное, переливающееся чешуёй тело. Безногое, тоже не травоядное и далеко не безопасное существо несколько напряглось и приподняло голову при очень близком появлении воздушного охотника, став похожим на пружину.

Много раз парящий по воздушной глади стервятник складывал крылья, добывая себе пропитание одним точным нападением, как выстрелом, убивая или обездвиживая будущую пищу. Со ста метров был хорошо виден изредка поблёскивающий и резко, как жало, появляющийся раздвоенный язычок — это казалось ненужной предсмертной суетой. Когти вопьются на глубину в половину тела, а мощный удар разобьёт голову в мелкие кусочки. Забравшись ещё выше, заходя со стороны, ослепляющего жертву, солнца, рассчитав воздействие ветра, со сложенными в стрелу конечностями, стервятник камнем кинулся вниз, изобразив пикирующий герб Рюрика.

Кольца неспешно расслабились и также приняли более точную, округлую форму, бесконечная шея-туловище поднялась немного над землёй и принялась раскачиваться, выписывая венчающей головой окружность, сбивая точку прицеливания быстро увеличивающегося в небе тела. Плавные медленные круговые движения, ледяной взгляд, мягкое спокойствие хладнокровного пресмыкающегося…

И вдруг резко изменился выпад раскручивающейся спирали. Как выпущенный из пращи камень навстречу лезвию меча, она мгновенно обхватила тело пернатого у шеи и, поддавшись инерции, упала вместе с крылатым, которого, до касания с землёй, успела обвить, переломав кости и выжав дух. Всё произошло в одно мгновение.

Ждать, беречь силы, не покидать уже занятого места, наблюдать, не принимать скоропалительных решений — плавность, выдержанность и расчётливость. Хочешь всё испортить — поторопись.»

Эта древняя история, рассказанная человеком, которого я помнил как «покупателя» и к которому обращался только на «Вы», ни разу не произнеся имени-отчества (в принципе, как и он ко мне), подходит на все случаи жизни. И, попав в тюрьму, я понял, что она применима и здесь, где не только возможно прибегать к выносливости и терпению, но необходимо, как и на любом другом поле выживать и бороться.

И ещё: изо всех сил нужно стараться не просто побеждать свои недостатки и промахи, но превращать их в достоинства…

…Я стоял перед железной дверью в ожидании еще одного конвоира — правила есть правила, и ни в одиночку, ни вдвоём «тормоза», открывать в этой тюрьме не имеют право.

Тщетно прислушиваясь к происходящему за ней, раздумывая над тем, сколько эта калитка в очередной новый мир, скрывает людей, и как будут развиваться события в одном обществе с ними, почувствовал прилив энергии и уверенности, что со всем справлюсь, не спеша, аккуратно и постепенно. И с этого момента встал на очередную по высоте ступень самодисциплины.

Дверь открылась на одну треть, ограждённую стопором безопасности, свет внутри, по сравнению с ярким коридорным, показался совсем приглушённым и не таким прозрачным, хотя, как оказалось позже, курящих здесь не было. На пригласительный жест руки офицера, я ответил учтиво-шутливым реверансом и, собрав всё сознание в точку, нырнул в полутьму. Что-то подсказало, что нужно вести себя не как принято среди бывалых, а оставаться самим собой, чего, в принципе, я и придерживался всегда, за исключением вынужденных моментов экстремальной направленности.

«Добрый вечер, господа», — произнес я при входе, хотя из последних здесь, наверное, никого не было. Всё напряжение снялось видом человека, водрузившегося посередине камеры, под самим зарешёченным окном, во главе столика. Камера небольшая, примерно 2,8 метра на 4,5, четыре кровати в два яруса, разделённые между собой узким столиком, приваренным к полу таким образом, что он почти не оставлял прохода между собой и местами для сна. Справа, по входу, возвышался невысокий «слоник» — полустенок, отгораживающий уборную от остального помещения, здесь было позволено, вместо остальной части стенки, повесить целлофановые шторки.

Сидевшего было видно от низа грудной клетки и выше, в полумраке белело его восковое лицо, обрамлённое редкими, тонкими, сбившимися в мелкие светлые кудряшки волосами неопределённой длины, но закрывавшими уши и часть шеи. На крючковатом носу сидели огромные роговые очки, в центре линз которых, за толстыми стёклами, бегло-колючий вопросительный взгляд, явно дававший понять недовольство прерванным занятием. Низ лица расплывался в несоответствующей верху полуулыбке полных губ. Всё это освещалось миниатюрной лампочкой, работающей от сети и прикреплённой к стоявшему на столе пластмассовому ведру, поставленному таким образом, что визуально именно из него начиналась шея, держащая голову. Казалось, что человек этот попал сюда из-за несдержанности какой-то страсти. Он привстал, как и два остальных, не в меру крепких парня, лежавших под одеялами и уже отходивших ко сну.

Представляясь и протягивая для рукопожатия руки, они слегка оголили торсы, говорящие о постоянных тренировках. Особенно впечатляюще выглядел обитатель нижней кроватки — кряжистый, с мощными надбровными дугами, глубоко посаженными чёрными глазами, вид у него был предупреждающий, но взгляд не обманчиво спокойный и располагающий. Верхний был просто здоровенный детина с гипертрофированными мышцами, но уже, ввиду возраста, потерявшими свои выдающиеся формы.

«Посмотрим, кто из нас кого больше удивит», — думал я, разглядывая новых сокамерников, они казались гораздо интереснее всех прежних. Понимая, что и сам не подарок, несущий своим внешним видом больше вопросов, чем ответов, особенно длинными густыми волосами и непривычным в нашей среде сленгом.

Произнесённый список статей, предъявленных мне следствием, удивил, видимо, несоответствием внешности имиджу и повадкам. Но Сергей — сидящий за столом, продолжал писать, Александр — крепыш снизу, наиболее любопытствовал, Гена — бодибилдер, лениво участвовал в разговоре. Статьи Уголовного Кодекса по номерам и их частям я ещё не совсем воспринимал как объяснение содеянного, и потому, уже засыпая, определил компанию, на первый взгляд состоящую из страстно увлечённого своим внутренним миром человека, желающего выплеснуть его на бумагу, и нас, троих статейных «бандюков», как подходящую, к которой привыкнуть будет несложно.

Заснув быстро и спокойно, хотя и с мыслью, не дававшей покоя — лицо Сергея, хоть и изменённое освещением, временем и, по всей видимости, изнуряющими тренировками, было знакомым. Мне не нравятся безответные вопросы, может, именно поэтому проснулся я, уже зная, кто это. Человек в роговых очках был никто иной, как господин Мавроди. Правда с утра, на проверке, он выглядел несколько иначе, изменённый видом только что проснувшегося человека.

Милиционерам нравилось над ним подшучивать, местом для отдыха он выбрал себе верхнюю кровать на втором ярусе, правильность чего оценил я уже через месяц. Отходил ко сну он за пару часов до утренних проверок, ложась спать, просовывая ноги в рукава куртки, основной её частью укрывая среднюю треть тела, таким образом ноги его оказывались будто стреножены. Очередная дежурная смена подкрадывалась тихо, резко открывая дверь, и если мы не успевали его заблаговременно будить, то он иногда вскакивал, не успев выскочить из куртки. Может быть, со стороны это и было потешно, но пару раз он серьёзно поскальзывался, что с его подагрой могло иметь последствия печальные.

Прошло некоторое время, и он удивил меня упражнениями на пресс, которые делал в течение полутора часов практически без остановок, закидывая ноги в лежачем положении за голову, пока не насчитывал двух - двух с половиной тысяч повторений. Но привычки втягивать развитые мышцы живота не было, скорее наоборот, и маленький «пузырик», впрочем, разрифлённый кубиками, потешно торчал. Выглядел он, не в пример всем его фотографиям, довольно крепко, день для него был ночью, а ночь — рабочим временем.

Мучавшая его подагра заставляла придерживаться жёсткой диеты, что давало и нам возможность приобщаться то к рыбным котлеткам, то к морепродуктам, которые в этой тюрьме пропускали лишь избранным.

Его дело было чрезмерно пухлым — более шестисот томов, состоящих, в основном, из фамилий и адресов потерпевших, в этот раз их насчитывалось десять тысяч, хотя говорилось о миллионах, кроме того его дело содержало всевозможные перепечатки уставных документов, бухгалтерских бумаг и разной другой дребедени, которой в нынешней юриспруденции принято раздувать количество томов для запугивания присяжных. Шутки ради, Гена приставал к нему периодически с вопросами о где-го зарытой «кубышке», иногда называя коллегой, опираясь на слова самого же «Пантелеича», который любил повторять с печальным видом, что его ожидает не одно, а целых два «пожизненных заключения», якобы ввиду пятидесяти двух случаев доведения до самоубийства не совладавших со своими эмоциями прогоревших вкладчиков. Нечего сказать, знатный «упырюга», но фактически отсидевший не более пяти лет, и давайте будем опираться не на что угодно, а на закон, в пику тому, что у нас принято называть человека, как кому заблагорассудится, обвиняя его во «всех тяжких» ещё до вынесения приговора.

Правда, Сергей любил частенько рассказывать и представлять свою деятельность как, в конечном итоге, направленную на обрушение экономики Соединённых Штатов Америки. Не буду высказываться на этот счёт, имея своё мнение, не совсем совпадающее с объяснениями.

Саша с Геной безошибочно шли по моей стезе в громких делах, но безнадёжно отставали по количеству подельников в коллективе. В общем-то, вчетвером мы жили дружно, без эксцессов, и каждый, как говорят, был настроен на свою волну. Книги, тихие разговоры, салаты, скромные застолья на сухую, с бесхитростными блюдами, которые можно приготовить в местных условиях, подготовки к судам, спорт, прогулки, особенный вкус которым придавали медленные спарринги с Александром Лазинским, бывшим на свободе ещё и преподавателем рукопашного боя. Общение с ним вообще оставило приятные воспоминания. Эти полгода, проведённые одним составом, что на самом деле редкость для этой тюрьмы, дали понимание камерной терпимости или, как сейчас модно говорить, толерантности — редкостный опыт, тем более применимый и на свободе.

Вечер обычно был насыщен повествованиями «Пантелеича» о прошедшем заседании суда и очередных выступлениях потерпевших сторон, всегда имевших разную окраску, но постоянно желающих вернуть пропавшие деньги и, разумеется, не во вложенных количествах, а в сотни, зачастую, и в тысячи раз больших суммах. Настрадавшиеся от чрезмерного доверия и своей жадности люди не понимали, что чем реальней будет иск, тем больше будет шансов его возмещения, и раздували свои запросы до миллионов долларов по совету неизвестно откуда появившегося общественного лидера, для начала выведшего какой-то коэффициент, а после просто в открытую начавшего наживаться на несчастье и так уже пострадавших, в основном, пенсионеров, собирая с них какие-то взносы, которые те разумеется в большинстве своем, здавали.

Частично надо отдать должное Мавроди, он не полностью признал свою вину и, на мой взгляд, имел на это право — ведь его задержали в момент, когда открытые им сотни касс продолжали выдавать без промедления не только нажитые обещанные проценты, но и полностью все вложенные суммы. То есть «пирамида», насколько я понимаю, ещё не вошла в фазу, где мошенничество можно было доказать, мало того, если б ему удалось охватить прилегающие страны, что, якобы, по его словам, входило в его планы и уже начинало осуществляться, то многие из граждан Российской Федерации имели бы возможность наживаться достаточно большой промежуток времени.

В виде компенсации, он предлагал найти те полтора десятка вывезенных из его офиса «Камазов» с деньгами и активы одной из нефтяных компаний, на момент суда (оставлявшие миллиард долларов и, как представляется, канувшие, по привычке государственной необходимости, н очередные (чьи-то) закрома. Разумеется, не всё так просто, но факт доброй воли с его стороны лично для меня был очевиден, а все несчастья, которые повлёк его арест, для граждан, вложивших свои средства в предложенное им, прежде всего нужно делить пополам между ними и им — ведь и ребёнку понятно, что такие вложения с такими огромными дивидендами несут такие же огромные риски. И современным гражданам, вкладывающим свои средства в новое предприятие «Пантелеича», необходимо это понимать. А не вновь, случись что, обвинять зачинщика — просто вовремя заберите свои средства…

…Эти строки интересны ещё тем, что пишутся во время второго пребывания в той же тюрьме — не самое плохое и Богом забытое место, к тому времени уже довольно подробно описанное бывшими сидельцами. Поэтому повторяться вряд ли стоит, хотя не со всем написанным я могу согласиться, что-то осталось недосказанным, что-то несколько надуманно, а что-то и совсем изменилось за два года моего отсутствия.

25 июня 2011 года меня опять, как и в первый раз, доставили в камеру к 24.00, привезя из лагеря этапом. Ожидаемый холодный приём был на удивление скрашен полускрытыми улыбками представителей дежурной смены и ненавязчивым напоминанием: «Как вы к нам, так и мы к вам». Спортзала больше не было, зато в каждой камере обязательно присутствовал телевизор, холодильник и электрочайник железобетонного советского образца. Ни за какую аренду из вышеперечисленного платить теперь было не нужно.

Как и прежде, заниматься своим здоровьем никто не мешал, хотя своеобразность некоторого налёта, далеко не всегда понимания появлявшихся заболеваний всё же имели место быть, хотя в других централах в этом отношении всё было гораздо запущеннее.

Здесь встречались и вообще чудеса, вплоть до восстановления человеческой плоти. Так, например, у господина Кумарина-Барсукова «вдруг», после обследования на аппарате УЗИ, появилась вторая почка, мало того — «без особых изменений и нормально функционирующая», в то время как фактически за полгода до того была изъята операбельным путём, что он не преминул зафиксировать на одном из судебных заседаний. Но отнесём этот казус к вине медиков не СИЗО № 1, а представителей санчасти той тюрьмы, где он обследовался.

«Девятка», конечно, никогда не была местом для отдыха, и никогда не будет. Требования к соблюдению режима здесь жёстче, чем во всех остальных тюрьмах, причем не только к арестантам, но и к сотрудникам — они приближаются зачастую к фанатизму, а потому являются тяжелым бременем и плохо «перевариваются», особенно привыкшими себе ни в чём не отказывать господами, никогда не задумывающимися о деньгах и считающими себя хозяевами жизни. В этом смысле интересна их меняющаяся точка зрения в отношении господина Ходорковского — его ареста и осуждения.

Пока их самих это не касалось, многие из них даже злорадствовали, но, попав сами, начинали ссылаться на нарушения и неправильность применения законов. То есть, когда подобное допускалось в случае с другим человеком, они считали подобное правомерным, но стоило чьей-то руке повернуть это «дышло» в их сторону, как они вставали на защиту и себя, и ранее попавшего под тот же каток человека. Возможно, был бы смысл и толк, вырази они своё мнение раньше и все вместе. Но что делать, это проблема всех, кто заботится только о своей «рубашке», которая всегда ближе к телу, а не мыслит категориями общими и общественно полезными.

Как и любое заведение подобного плана, в своих стенах «девятка» видела и вскрывавших себе вены, и голодовки с насильственным кормлением через непредназначенные для этого места, и предвзятое, даже двойственное отношение к выборочным подследственным, и «пресс хаты», то есть камеры для всевозможного воздействия, в основном, психологического, с помощью самих же заключённых. Один пример такого — с Олегом Пылёвым — знала вся тюрьма, имеются в виду арестанты. Зачем-то он, возможно, в силу своего характера, продолжал делать это, даже уже имея «пожизненный срок». Тысячи жалоб, пишущиеся арестантами, вызывающие тысячи проверок и заканчивающиеся в 99,9 % ничем, потому что на всё имеются свои основания и законно оформленные бумаги.

В «девятке» нет ни подкупа, ни взяток, ни подарков, ни даже переговоров с несущим службу персоналом.

Связи тоже нет — полная изоляция и внутреннее «соко-варение». Что, на мой взгляд, — великолепная почва для пересмотра или, как минимум, поправки, своих жизненных позиций. Сильный человек ищет возможности, слабый ищет оправдания — вот объяснение многих поведенческих признаков в подобных местах.

Многое происшедшее здесь с моим характером, с моим интеллектом, способностями и знаниями, не говоря уже об опыте, имеет знак «плюс» (и в том смысле я остался благодарен и самому этому маленькому «централу» и персоналу, разумеется начиная с его шефа — незабвенного Ивана Павловича Прокопенко), даже уменьшившееся количество знакомых я расцениваю как положительный фактор. Ну, а кто был истинным другом, мы поймём, лишь умирая, и дай Бог, чтобы им остался хотя бы один человек.

Мало того, чем дальше, тем больше мне кажется, что и «друг», по самому большому счету, — это понятие субъективное и лишь по отношению к кому-то, то есть не нужно ни от кого ничего ждать и ничего определять или считать. Можно только быть им самому и, раз решив это, изо всех сил поддерживать такое решение, опять-таки, безвозмездно, то есть даром, не ожидая такого же ответа.

Что касается супругов, то прежде всего — это друзья, причём их дружба эксклюзивна только для двоих, что поддерживается чувством родства, жертвенности и, опять-таки, безусловного понимания и видения номера первого в муже или жене, даже если это гражданский брак.

Понятие и осознание предательства, причём как с одной, так и с другой стороны, должно чётко восприниматься и пониматься, а главное — помниться виновной стороной в случае прощения. Разумеется, всё это не касается затянувшегося «перетраха» (пардон) или обоюдовыгодного сожительства. Хотя о чём это я — ведь веяние моды последних пятнадцати лету нас, в России, и уже не знаю скольких за рубежом считает нравственность прежних поколений сборищем предрассудков, я же — несколько устарел.

Заключение под стражу на длительный срок, конечно, даёт право на принятие решения любой оставшей-> и на свободе стороне. Никому не хочется быть женой декабриста», хотя в данном случае ссылка неуместна, и удивление на тот период вызывал лишь факт следования жёнами дворян за дворянами. В воспоминаниях же июня Кропоткина, который в молодые годы занимался реорганизацией тюрем и острогов, можно прочитать об удивительном свойстве русских женщин, следовавших почти поголовно за своими мужьями (между прочем мешком, следуя за таким же пешим этапом арестантов), имеете с детьми и всем скарбом, в Сибирь!!! Вот это женщины… И удивительно — почему до сих пор нет памятники их подвигу!

Так что жёны участников декабрьского путча 1825 года далеко не были исключением среди жён российских заключённых. И насколько подобные действия являются исключением сегодня?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.