Глава 13 СОСЕДКИ

Глава 13

СОСЕДКИ

Жизнь в Ясеневе, три года в которой у нас не было телефона, — особая история. Это история Робинзона Крузо, который безнадежно пытается построить на острове Большую землю. Домохозяйский ритм жизни с близнецами, помноженный на то, что добираться до мест «боевой славы» надо было больше часа, полностью изменил мою жизнь. Редкая птица долетала до середины Днепра, редкий друг добирался до ясеневских просторов. Дело было не в вероломстве друзей, а в невозможности созвониться и встроиться в режим семьи с двумя маленькими детьми. Подруги ещё не начали рожать, а вовсю бегали по крышам. Слушать про их любовные неудачи между плитой, посудой, детской прогулкой и простудой мне было некогда.

Подруги юности отошли на второй план, их место заняли подруги-соседки, коллеги по взращиванию детей в местных условиях. Никем не исследован российский феномен «института подруг», не подвластный индивидуалистскому пониманию Запада и неведомый Востоку, где женщина глубоко утоплена в патриархальной семье. В бытовых проблемах, образовавшихся от неспособности социалистического государства выполнять взятые обязательства, семья защищалась силой женских дружб. Мужчина в это пространство не ходил и не допускался. «Не царское это дело» — детские болезни, одежда, которая почему-то через неделю становилась мала, отсутствие продуктов и лекарств, конфликты с воспитательницами, врачами и учителями, а главное, постоянные перегрузки: и бытовые, и психологические.

Кстати, именно советская кухня — женское государство — стало символом нового гуманитарного стандарта, интеллектуального пространства и свободомыслия.

Совок чаще заставлял женщину нарабатывать коммуникационные навыки, начиная с поиска «где рожать, есть ли там знакомые, сколько это будет стоить» и продолжая ублажением детсадовских воспитателей и педиатров, учителей и руководителей кружков в диапазоне от шоколадки до мытья полов, от нежной дружбы до солидной взятки. Подняв детей, женщина переходила к конвейеру с внуками.

Как многие женщины, я бы ни за что не выжила без подруг-соседок. Самой любимой соседкой была Инна, прелестная крохотная еврейская женщина, математик по профессии, крутившая вокруг себя семью, состоящую из сложного мужа, троих детей и капризной мамы. Она боготворила мужа, гиперопекала детей и назначила главным ребёнком маму, проживавшую в доме на положении вдовствующей императрицы. Инне можно было доверить всё и во всём на неё положиться. Каждый раз, приходя со свидания, я забегала к ней, отчитывалась и оставляла ей подаренные цветы. Мы были разными по возрасту, воспитанию, среде, степени раскрепощённости. До обид спорили о воспитании и лечении детей, потом мирились и заряжались терпимостью.

Вокруг Инниной семьи была тёплая атмосфера старомосковских разговоров и историй, а ее очень пожилая мама всё время выдавала перлы. Например, звонила приятельнице: «Маня, вы были на кладбище? Ну, что там хорошего?». Или давала характеристику собственному зятю: «Он такой медлительный, под ним же, наверное, умереть можно!».

Иннин муж был милейший геолог-теоретик, предсказывавший месторождения алмазов и золота, но жена сделала из него домашнего тирана. Когда он входил в дом, выключалась музыка и дети разгонялись по комнатам, все играли пьесу «Папа устал». При этом сама Инна успевала после работы обегать все магазины, разобраться в проблемах трёх детей и тридцати трёх соседей, накормить всех по очереди и каждого своим любимым блюдом.

Инна излучала свет и тепло, и не было человека, не подпадавшего под её обаяние. У неё был «комплекс президента» — она должна была обольстить каждого. Как-то рассказывала: «Подхожу к продавщице, прошу её: „Девушка, милая, выберите, пожалуйста, яблоки получше!“. А она как гавкнет: „У меня всем всё одинаковое!“, и положила одних плохих. Наверное, я как-то неправильно её попросила, ведь к каждому человеку можно найти ключик».

Второй любимой соседкой была Таня. Её младший сын родился в один день с моими. Таня была армянская красавица в теле, микропедиатр. Когда она видела маленького страшненького красненького младенца, у неё на лице появлялось выражение невероятного счастья. Таня происходила из московской династии врачей. Мама её, изумительная дама, была профессором-онкологом. Папа, горячий армянин — авторитетнейшим патологоанатомом. Если домашние подавали ему некачественный чай, он выбрасывал стакан в окно.

Таня лечила моих детей и успокаивала мои психозы по поводу их болезней. Она перенесла в Ясенево кусок старого московского центра, и сам воздух в её квартире убеждал в надёжности и незыблемости мира. И вдруг мир разбился. Умерла Танина мама. Отец крепился на поминках, пытался рассуждать как патологоанатом, что со своим состоянием сердечной мышцы могла умереть гораздо раньше. Держал лицо, через полгода решил полететь в Ереван развеяться и не смог. Умер в аэропорту в телефонной будке.

Третьей подружкой-соседкой была Валя. Совсем простая женщина, дочка мелкого кагэбэшного служки, выросшая на Кутузовском. Жила с детьми, красивым мужем и давящей матерью. Работала, убирала, готовила и была совершенно несчастна по-женски и по-человечески. Она жила как плакала. Не то что была мазохисткой, а просто у неё была очень тонкая кожа. Никто из домашних этого не понимал, потому что в обиходе это было похоже на примитивную скандальность.

Она была внутренне усталой, ей ничем не хотелось радовать себя, и мне ни разу не удалось растормошить её. Она служила домашнему хозяйству как приговорённая, и ненавидела его при этом. Не могла справиться с неврозом чистоты и всё время что-то тёрла и прибирала, как будто это могло что-то изменить в жизни. Она старалась, чтоб «всё было как у людей», но была не как все, а тоньше и беззащитней. Она умерла вскоре после того, как я уехала из Ясенево, не дожив до пятидесяти. Я часто вижу в толпе похожих женщин, они обеспокоены тем, как похудеть и накрыть хороший стол одновременно, они не востребованы своими мужьями, но не ищут эмоциональной жизни на стороне, они трясутся над детьми и совершенно не понимают их, живут до старости лет по материнским подсказкам, зная, что те были несчастны. Хочется закричать им: «Остановитесь! Попробуйте быть счастливыми, хоть раз в неделю! Любым способом! Вы спасёте этим себя, своих детей, свои семьи и в конечном итоге весь мир, ведь вас так много». Но они не слышат. Они предпочитают рано стареть, озлобляться и умирать.

Последнюю соседку, подпущенную к нашей семье, весь дом называл Крыска. Это была молодая дама деревенского вида, невероятной активности и беспардонности. Если бы эта активность не уравновешивалась патологической глупостью, она была бы уже президентом страны. Но любую возведённую пирамиду она мгновенно рушила неаккуратным поворотом плеча или разговора.

Мы познакомились у подъезда. Я пасла детей, а она, стоя на четвереньках и засунув голову в подвальное окно, страстным голосом выманивала загулявшего кота. По повадкам и манере одеваться она напоминала бойкую домработницу, недавно приехавшую из провинции.

— Вы, наверное, ещё не поняли, кто я такая? Я закончила философский факультет и написала философскую книгу о том, как женщина может быть счастлива, — быстро расставила она всё на места.

Посетив первый раз моё жильё и сунув нос во всё, констатировала:

— Отсутствие хрусталя и присутствие книг. Под интеллигентов косите? Муж почему такой красивый? Артист? Точно. Издалека вижу. У меня такой же был. Пьёт? Нет? Скоро начнёт! Гарантирую. Бьёт? Нет? Тоже скоро начнёт. Обещаю.

В центре крыскиной квартиры находились рояль и пожилой муж. На рояле они по очереди играли Шопена, как заяц на барабане.

— Я до этого жила в коммуналке. У меня вообще ничего не было, кроме рояля. Меня все соседи уважали. Всегда останавливались около моей двери, слушали музыку и говорили «Блядь, но с талантами!».

Пожилой муж, приехавший из глубокой провинции, был медицинской номенклатурой и одновременно исцелял нетрадиционным способом.

— Конечно, он меня на тридцать лег старше, но в нём есть своё обаяние. А потом, со мной все спали, а этот женился. Я сама обалдела.

В провинции у пожилого мужа остались жена и дети крыскиного возраста, предавшие его анафеме. Исцелив кого-то из распределяющих жильё, он и поселился в нашем доме. Крыска обожала салонные вечера. Она созывала пожилых сотрудников мужа и устраивала «встречу с прекрасным». Играла на рояле в немыслимом для здравого ума туалете и заставляла знакомых графоманов читать стихи и прозу. Всё это кончалось приёмом больших доз и исполнением какого-нибудь «танго смерти».

Крыска считала себя писательницей и пробовала практически все жанры. Это было столь чудовищно, что я никак не могла никуда её порекомендовать. На её фоне даже незатейливая Даша Волкова выглядела Ахматовой. (Впрочем, Даша написала в этой жизни одну хорошую строчку: «Всё на свете нам дано в день, когда уже не просим») Наша с Дашей жизнь будоражила Крыску. Она давала ключи от квартиры в обмен на рассказы о любовных интригах. Закончилось это в секунду, когда Крыска сказала: «Мне пора вступить в Союз писателей. Пусть твой А. меня примет».

У меня был роман с А., часть которого происходила в крыскиных интерьерах, но мысль о конвертации любовных историй в социальный капитал мне в голову никогда не приходила.

— Ну так пойди, отдай ему тексты. Если они ему понравятся, он даст тебе рекомендацию.

— Так делают только дуры вроде тебя. Мы пойдём не таким путём. Я приду и скажу: «Вы, мил человек, занимались любовью с одной дамой на моей девичьей постели, и если вы не примете меня в Союз писателей, то это может дойти до вашей жены».

Однажды мы с ней зашли в ЦДЛ, сели за столик, и я поздоровалась со знакомым, сидящим на другом конце зала.

— Это же сам В.! Ты с ним знакома? — зашептала Крыска.

— Ну и что? — удивилась я.

— Да я с октябрятского возраста мечтаю с ним переспать! — застонала она. Меня это удивило, мне было столько не выпить, чтоб увидеть в В. мужчину, но о вкусах не спорят. — Познакомь меня.

Я помахала В. и сказала, что сейчас мы пересядем к нему. Он был не против и начал расспрашивать об общих знакомых.

— Хочу вам представить приятельницу, влюблённую в вас с октябрятского возраста, — смягчила я акценты. Он скользнул по Крыске вялым взором и продолжил обсуждение знакомых.

— Могла бы я вас где-нибудь увидеть? — сказала Крыска с такой требовательной интонацией, что человеку сразу хотелось сбежать, даже если бы она была Мерилин Монро.

— Право, не знаю. Я очень занят, — обронил он.

— А чем конкретно вы так заняты завтра? — интонация её всё больше и больше бронзовела.

— В одиннадцать утра я иду в бассейн… — попытался отмотаться В.

— Какой бассейн? Какой сектор? Я приду к вам, — предупредила Крыска совсем уже голосом каменного гостя, пришедшего за Дон Жуаном.

В. испуганно попрощался и убежал.

— Ты же плавать не умеешь, — вспомнила я.

— Зато у меня есть шикарный купальник.

Не знаю, что уж она делала с В. в воде, но на следующий день Инна, несущая мне хлеб, застала её вместе с ним у лифта.

Через час Крыска ворвалась ко мне с отчётом о проделанной работе.

— Ужасно. Он не потянул. Сначала всё было хорошо: я надела вечернее платье с блёстками, подала ему обед из четырёх блюд. Потом я играла на рояле. Потом я показала ему, как я могу стоять на голове. Потом я подарила ему свою книжку о женском счастье. Потом я читала ему свою новую повесть. Потом я стала ждать, что он кинется срывать с меня одежду, но он поблагодарил и ушёл. Он понял, что я для него слишком сложна и одарённа…

В следующий раз, когда ей удалось затащить в квартиру приглянувшийся в ЦДЛ объект, я строго ее проинструктировала: никаких вечерних платьев и салонных радостей, а захочешь покормить, сделай это после. Но через некоторое время Крыска вбежала в истерике, называя меня сволочью.

— Я всё сделала, как ты сказала, я засмеялась русалочьим смехом и сообщила, что мне надо в ванную. Когда я вышла, он сбежал, забыв зонтик.

— А сколько ты была в ванной?

— Ну, не больше получаса. Надо же было толком вымыться.

Однако наш альянс прогорел именно тогда, когда у неё получилось. Я мирно кормила семью обедом, когда зазвонил телефон.

— Слушай сюда, — надрывно сказала Крыска. — Сейчас мой муж придёт бить тебе морду.

— В каком смысле? — удивилась я.

— В физическом. Только что он застукал меня под своим заместителем.

— А при чём тут я? — недоумевала я.

— Я сказала ему, что это ты оказываешь на меня такое плохое влияние.

Крыскин муж через минуту ворвался, но Саша принял удар на себя, и, произнеся шекспировский монолог, пожилой целитель пошёл менять квартиру. Ровно через неделю они выехали на противоположный конец Москвы, подальше от моего дурного влияния.

Так или иначе, мы жили в Ясеневе и выглядели завидно счастливой семьёй. Дети пропадали в лесу, без ограничений «это нельзя, туда не ходи, то не трогай». Они создали компанию «индейцев» своего возраста, сшили обмундирование из кожи и меха и, уносясь с собаками и улюлюканьем в лес, строили вигвамы и вели в них достойную жизнь.

Я очень боялась методов воспитания своей мамы, и делала всё наоборот. Мои принципы были: «Ты можешь брать всё, что тебе нужно для игры. Ты можешь делать всё, кроме опасного для жизни и здоровья. У тебя всё получится». Это шокировало окружающих родителей, дружба с моими сыновьями считалась опасной — «им всё разрешают». Единственная газета, которую я выписывала, называлась «Досуг в Москве». Два раза в неделю, под нытьё и сопротивление волокла сыновей в центр: на выставку, в кино или в театр. Ругали меня все — и дети, и муж, и знакомые. «Пятилетним детям нельзя показывать Феллини и Тарковского!» — говорили мне. Про всех пятилетних не скажу, моим было можно. Я понимала, что ребёнок — это сад, и он плодоносит в зависимости от того, что посадишь и как ухаживаешь.

Дети писали стихи, гениальничали, получили разрешение разрисовать обои в детской диплодоками и игуанодонами и сделали это в совершенстве. Перед первым классом они переживали период страстного увлечения палеонтологией, собирали статьи, перерисовывали праящеров, заставляли меня искать литературу по библиотекам и букинистическим. Когда пришли в музей палеонтологии, экскурсоводша была потрясена: «Ваши маленькие мальчики провели меня по всему зданию и рассказали мне обо всех экспонатах с датами и географическими точками находок. Это странно, потому что музей только что открыли. Наверное, вы или муж палеонтологи? Не упустите детей, им прямая дорога в науку».

Частная учительница обучала Петра и Павла изобразительному искусству, я грузила литературой, Саша осуществлял спортивное воспитание и требовал, чтобы они отличали пение Плачидо Доминго от Лучано Паваротти.

К замужеству я внутренне освободилась от мерзостей социума, но, став дважды матерью, погрузилась в его пучину глубже прежнего. Каждую секунду я физически ощущала незащищённость детей от двора, от перехода через дорогу, от старшеклассников, от учителей, от врачей, от преступности. Мне хотелось привести их в мир, в котором все им рады, но дворовые дети из неблагополучных семей вступали в опасные игры, чтобы сбросить с себя агрессивность, накопленную дома. И я настаивала на том, чтобы мои могли физически защититься. В классе они всегда были лидерами, никого не обижали и вообще были такие увлечённые чем-нибудь трудяги.

У них были проблемы с логопедией, и, ненавидящая детские сады, я вынуждена была найти блатной дефектологический детский сад, в котором в группе было десять детей, воспитатели и психологи писали диссертации, а повара крали меньше обычного.

Там не было непременного атрибута советского детского сада — нянечки, открывающей зимой окно, когда крошки сидят на горшках, чтобы увеличить простуду и уменьшить посещаемость. Там час в день складывали язык в трубочку для произнесения нужных звуков, танцевали под «Детский альбом» Чайковского и расписывали маслом столовые доски.

Через много лет дети рассказали, что, когда кто-то не засыпал в тихий час, воспитательницы, пишущие диссертации, ставили нарушителя в угол с подушкой, а в отдельных случаях с матрасом в руках. Вес матраса почти соответствовал весу ребёнка, так что педагогический приём воздействовал. И в ответ на мой вопль: «Почему прежде молчали, я бы всех убила?» — пожали плечами: «Мы думали, что так и должно быть».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.