Глава 8 ПОИСКИ

Глава 8

ПОИСКИ

На временной работе в Институте социологических исследований я обрабатывала анкеты сельских жителей — как они распределяли свое время. Но я была слишком далека от народа, и информация казалась идиотской. «Встал, шёл на работу, курил, шёл домой, ел щи, ругался с женой, выпил маленько, смотрел телевизор, ещё выпил, спал пьяный». Зато в моём распоряжении появилось служебное удостоверение, которое я с гордостью демонстрировала ментам при облавах на стриту, приводя их в глубокое недоумение его подлинностью и моим текстом: «Я здесь провожу социологические исследования. Вы против? Дайте бумажку, что вы против, я отнесу её руководству».

В компании на стриту появился удивительный парень по кличке Бемби. Он был совершенно цивильно одет, коротко стрижен, жил с родителями на улице Горького, учился в Институте Азии и Африки, был обаятелен, нежен, образован, часами трепался со мной о смысле жизни и читал свои стихи. Было похоже, что на стриту искал эмоций, был явно влюблён, на секс не съезжал, да и я была ещё в стрессе. Однажды сказал, что уезжает на полгода за границу на практику. Мы долго и трепетно прощались, встречали рассвет, взявшись за руки, целовались. Как во всякой ласке у подножки самолёта, возникло чувство, что расставаться нельзя. Он обещал писать.

Через месяц я попала на флет в другой конец города, хозяин сказал: «Пойдём, познакомлю тебя с классным чуваком из Питера, неделю назад приехал от верных людей, может, ты его знаешь, у него кликуха Вася-флейтист!»

Я зашла в комнату, на ковре сидел парень с длинными волосами, весь в трёпаной джинсе и играл на флейте. Я подсела к нему и чуть не заплакала — это был Бемби. Он повернулся, увидел меня и почти выронил флейту. Было понятно, что он гэбист-виртуоз; надеюсь, из него получился гениальный разведчик.

В институте социологии я была фигурой неприметной, мной интересовались только сексуально озабоченные. Девочка и девочка, работала, шутила, ездила со всеми на картошку. Некий козловатый младший научный сотрудник с магендовидом (шестиконечной звездой Давида) на шее в надежде на телесное сближение отвёл меня к другу-поэту. Меня всегда потрясала в поклонниках подобная стратегия: из соображений увеличения звёздочек себе на погонах они показывали дружка покруче, но дружок покруче не желал играть свиту, делающую короля, а тут же лез ко мне самостоятельно. У мужиков в этом смысле удивительное отсутствие корпоративной этики.

Поэт, не создавший ничего, кроме песенок, вешал мне лапшу на уши про «СМОГистов», уверяя, что он самый крутой из них. Прочитал мои произведения, сказал, что надо писать менее интеллектуально и реже вытирать ноги о человечество, что владею диалогом и надо идти на сценарный. Я уже привыкла к идиотской ситуации, в которой тебе обещают большое литературное будущее и тут же объясняют, что готовы возиться только за постель. И «крутила динамо», обрастая литературными знакомствами и новыми тусовками.

Другой козловатый младший научный сотрудник, но уже с крестом на шее, с той же целью привёл меня в компанию «Зелёная лампа» при журнале «Юность». До этого он безуспешно бегал за мной вокруг стола в своей комнате в коммуналке, куда я, между прочим, пришла к нему по работе. Он был болен, и я должна была не то взять, не то забрать какие-то анкеты про тот самый досуг сельского жителя. Вероятно, он решил, что фактом рабочего визита к нему я подписываю договор о немедленном сексуальном соитии, и с криком: «Выебу!» начал гоняться за мной среди стен, увешанных иконами квадратно-гнездовым способом. Впоследствии этот человек долго сидел как христианский правозащитник и вошёл в цвет отечественного диссидентства.

Седьмого ноября мы отрывались. Я, Верка, Таня Александрова, Боря Юхананов, Толя Баранов, Саша Лебедев, Олег Радзинский и ещё целая толпа отправились на поиски приключений. Мы мотались из компании в компанию, всё везде обламывалось, а нас уже заклинило. На стриту в праздник были ментовские строгости, и, не найдя там удовольствий, прямо на станции «Охотный ряд» мы начали валять дурака. Боря Юхананов, местный поэт и ситуационный импровизатор, был красивым мальчиком, он напялил моё пальто, Веркину шёлковую косынку и накрасил глаза. Компания вламывалась в вагон метро, Борька заходил в другие двери, вихляя бёдрами, и начинал недвусмысленно и успешно клеить пьяненьких мужчин, пока мы надрывались от хохота.

Вскоре, однако, его вывел на чистую воду трезвый тридцатилетний господин в светлом пальто, вступивший в диалог с нашей компанией и пригласивший всех в гости. Мы переглянулись — человек был «не наш» по всем статьям. Приглашение приняли: я, Верка, Боря Юхананов и Толя Баранов. Господин в светлом пальто был физиком по фамилии, скажем, Днепровский. В снимаемой квартире в престижном доме на Фрунзенской он рассадил нас за столом, достал баночки с закусками (ехал от родителей), бутылку водки и поставил пластинку с Сен-Сансом. Нас он позвал как цыганский табор — ему было интересно понюхать и потрогать молодёжь нового поколения, что она читает, о чём думает.

Днепровский был физиком-теоретиком из номенклатурной семьи, знал Сахарова, говорил длинно и многозначительно, был добр и тактичен. Образ «физика», противопоставленный образу «лирика», ещё совершал хождение в наших умах, и мы влюбились в дяденьку всем коллективом. Когда вышли от него на рассвете, вечный провокатор Боря Юхананов сказал:

— Это тебе не стритовским героям мозги крутить, ты попробуй такого охмури!

— Спорим, неделя срока, — машинально откликнулась я. И мы, четверо загульных ребятишек, разошлись по домам.

Кстати, о компании разнузданного молодняка. Верка, уникальнейший реставратор, живёт теперь в Америке; там же живёт в качестве директора финансовой корпорации Олег Радзинский, побывав до этого преподавателем литературы в советской школе и посидев в тюрьме за антисоветскую пропаганду. Таня Александрова — директор телестудии и издательства «Альма Матер», её работы в кино хвалил лично Маркес. Боря Юхананов — известный режиссёр-авангардист, Саша Лебедев — директор фондового клуба, Толя Баранов — доктор наук, структурный лингвист, выпустил словарь русского мата и входил в группу экспертов по разработке национальной идеи при администрации президента. Так что прямо пропорциональной зависимости между загульной молодостью и последующей социальной неуспешностью я в этой жизни не видела.

Днепровский был совсем не мой герой. Но нравилась взрослость, мягкая солидность и опекающая манера. Он был буржуазен, и я рядом смотрелась как трудный подросток. Бережный в постели, он помог мне решить проблемы, связанные с изнасилованием. Ему, после двух браков, я не подходила ни по каким параметрам, кроме молодости и забавности. Мне он подходил как большая красивая игрушка, которой можно хвастаться перед подружками, но я не могла простить того, что он прятал меня от знакомых. Моя матушка, конечно, положила на него глаз как на красавца еврея, кандидата наук, которому хорошо бы сбагрить непутёвую дочку; она изо всех сил приветствовала связь, в том числе и продуктами, которые пихала в сумку, когда я отправлялась к нему.

Продукты не давали ему покоя: он страшно боялся варёной курицы в целлофановом пакете, подозревая, что именно курица заставит его вступить в законный брак с малолетней хипповкой. Сам он был на пути к вегетарианству и кормил меня какой-то дрянью из травы и каши. Помню, в пылу дебатов о том, должно ли ему есть курицу, присланную моей матушкой, я выбросила бедное варёное животное из окна в ночную Москву. Как у всякого рефлексирующего в тот момент интеллигента, у него в башке был винегрет. Он считал, что спать с несовершеннолетней нехорошо, но спал. Он считал, что его могут заставить жениться, но ни разу не обсуждал вопросы контрацепции, полагая, что я уже взрослая и как-нибудь решила эту проблему сама. Так что только милость господняя спасла меня от аборта.

Работа в институте социологии кончилась, и я снова начала ходить по организациям, уверенная, что, увидев меня, никто не устоит перед моими деловыми качествами. И точно. Пожилой толстый дядька, заведующий лекторами в обществе «Знание», сказал, что я ему подхожу, пообещал большую зарплату, командировки, рекомендацию в университет и дал заполнить анкету. Анкету надо было принести завтра днём ему домой на проспект Вернадского.

Преисполненная гордости и даже поменяв джинсы на что-то социально спокойное, я позвонила в дверь. Дядька открыл в халате, предложил чай, сигарету и начал внимательно читать заполненную анкету.

— А ты почему не в комсомоле? — спросил он строго.

— Потому, что считаю эту организацию позорной, — ответила я, ведь мы успели в первый раз поговорить о несовершенстве советской системы.

— У нас вступишь, — сказал дядька. — У нас организация идеологическая. Поступишь в МГУ, будешь сама лекции читать, язык-то подвешен.

Он открыл дипломат, достал порнографический журнал, полистал его, остановил на особенно томящей его душу теме и ткнул в неё пальцем.

— Ты как к этому относишься?

— К чему? — ноги и руки у меня мгновенно оледенели.

— Ну, ты, я и один мой друг. Серьёзный человек. Мы можем платить тебе по сто рублей за раз.

Взрывной волной меня снесло в прихожую, я невероятно быстро открыла замок, хотя вообще они у меня никогда не открываются, кубарем покатилась по лестнице, чуть не сбила женщину с коляской и очухалась, только прыгнув в троллейбус. Потом я спрашивала себя, почему со мной всё это случается? Видимо, моя внешняя раскованность читалась как доступность.

Близился новый, 1975 год, падал крупный снег, я шла по Ленинскому проспекту и ела мороженое, чтоб утешить себя после дядьки из общества «Знание», заходила во все учреждения подряд и везде слышала слово «уборщица». Увидела табличку «Литературный музей», поднялась по лестнице и попала в кабинет к важной тётеньке.

— Здравствуйте, — сказала я. — Возьмите, пожалуйста, меня уборщицей.

— Покажи руки, — попросила тётенька, улыбаясь.

— Руки как руки, — удивлённо выполнила я её просьбу.

— Ты полы мыть не умеешь и никогда не научишься. Да тебе и не надо, — сказала тётенька. — Стихи пишешь?

— Пишу, — покраснела я.

— Почитай.

Я прочитала что-то авангардистское.

— Я возьму тебя в массовый отдел, будешь расклеивать афиши и подавать чай на вечерах. А что касается полов, не расстраивайся, я тоже их так и не научилась мыть, — призналась тётенька, оказавшаяся директором музея.

Четыре месяца в Литературном музее были одним из самых счастливых периодов моей молодой жизни. Мужчин там практически не было, их представлял будущий авангардист Андрей Монастырский, клеящий вместе со мной афиши о литературных вечерах. Но какие там были женщины! Музейщицы, это национальность. Они были образованны, умны, красивы, породисты, элегантны, тактичны. Они подсовывали мне самые запрещённые тексты, и чего только я не выносила на ночь из музея, чтобы прочитать друзьям. Я подавала классикам чай на авторских вечерах и ощущала себя бесконечно счастливой и значимой для отечественной культуры. Музей занимался выставкой Маяковского, приезжала Лиля Брик, но она не ослепила меня, музейные тётеньки были шикарней.

В «Зелёной лампе» тоже продолжалась жизнь, и меня как юную публицистку отправили в «Литературную газету». Там комсомольский вожак Валерий Поволяев посмотрел на меня с тоской, но от письма за подписью Полевого отмахнуться не посмел.

— Сделаешь материал о Юлиане Семёнове, вот тебе телефон и адрес его мастерской.

Онемев от счастья, я начала дежурить у порога мастерской Семёнова около кинотеатра «Октябрь» — так, по моим представлениям, должна была вести себя журналистка-волчица. Через четыре часа в состоянии лёгкого обморожения я была обнаружена его приятелем по фамилии Ситников, заехавшим навестить. Господин Ситников был номенклатурой из ВААПа и ездил чуть ли не на «чайке». Он отвёз меня домой и пообещал походатайствовать о встрече с классиком. Встреча состоялась. Передо мной оказался один из самых умных, тонких и образованных людей, которых я видела к тому моменту. Правда, он кичился кагэбэшными связями и долго объяснял разницу между собой и штатскими на стриту; но тогда у меня в голове она плохо укладывалась.

Я наваяла материал со стёбом, пронизанный эстетикой «Семнадцати мгновений весны». Семёнов смеялся, говорил, что у меня большое будущее мастера капустников. Поволяев нахмурил брови и сказал:

— Неужели ты не понимаешь, что это никто никогда не напечатает?

— Почему? Это неталантливо написано? — недоумевала я.

— При чём тут талант? Если ты не понимаешь, почему, то тебе в журналистике делать нечего! — Тут он был прав.

Однажды мы с Танькой возвращались с заседания «Зелёной лампы» после вечера Аксёнова. Недалеко от арбатского жилища, напротив Дома дружбы к нам приклеился молодец восточно-приезжего разлива, бойко предлагающий условия, на которых я должна скрасить его досуг. В одиннадцать часов Калининский был набит народом. Мы безуспешно отмахивались, огрызались, просили защиты у прохожих. Потом отвернулись и быстро пошли, ощущая погоню. Потом я оглянулась и получила удар в лицо, а Танька — по голове со спины. Мы свалились, как кегли, и молодец ещё успел поохаживать нас ногами посреди честного народа. Прохожие брезгливо обходили нас.

Танька помогла мне подняться. Мы плохо соображали, у обеих было лёгкое сотрясение, а из моего разбитого лица хлестала кровь. Я приложила к лицу шаль, она стала мокрой и красной.

Через полчаса «скорая» подвезла нас до Первой градской. Танька вела меня, закрывающую лицо шалью, сквозь очередь в приёмном покое, а за нами бежала матерящаяся нянечка, вытирающая кровь с пола. Вид впечатлял, пустили в кабинет без очереди. Молодая врачиха зевнула, глядя на меня, достала карту приёма и начала её заполнять.

— Имя. Фамилия. Год рождения. Место жительства. Чем болела? Только не ври, что ты его в первый раз видишь! Ко мне почему-то на улице не пристают с такими предложениями!

Несмотря на семнадцать лет, я уже понимала, что женщина, к которой не пристают на улице с предложениями, изо всех сил не будет оказывать помощь той, к которой пристают. И никакая клятва Гиппократа не поможет. Но я потеряла много крови, у меня кружилась голова, и я плохо соображала. Мне казалось, что если я умоюсь холодной водой, то боль станет легче.

— Можно, я умоюсь? — спросила я.

— После того, как заполним карту, — ответила она зевая.

Это был предел. Я встала и, покачиваясь, побежала на поиски туалета. Нашла его, заперла на задвижку, включила холодную воду и подставила под неё лицо. Раздались удары в дверь и мужской приказ:

— Открой! Дура! Открой! Руками в лицо не лезь, пластику придётся делать!

Задвижка вылетела, и молодой парень в белом халате силой потащил меня в кабинет.

— Не трогайте меня! Мне от вас ничего не надо! — вопила я.

Он толкнул меня к зеркалу, и под своими накрашенными глазами я увидела жуткое сине-коричневое месиво. Носа не было вовсе. На его месте была какая-то открытая рана, и из неё аккуратно струилась кровь, В глазах у меня потемнело, всё закружилось, закачалось, и парень подхватил меня и уложил на кушетку.

— Терпи, моя милая… Терпи, моя хорошая… — приговаривал он, а сам возился руками в том, что ещё недавно называлось моим лицом. Через несколько часов все кости на нём были собраны, но всё, что составляло пространство между глазами и ртом, было составлено из мелких кусочков. Физиономия была забинтована и заклеена так, что я не могла ни говорить, ни плакать. Я достала паспорт и показала парню в белом халате фотографию.

— Это ты, что ли? — удивился он.

Я опустила глаза в знак согласия.

— Красивая была девочка. Ну, я что мог, то сложил. Только рана на переносице странная. Кастетом били?

Я показала, что на пальце у обидчика был массивный золотой перстень, какие обожает быдло. Этот шрам заметен до сих пор.

Месяц я провела в бинтах и самых мрачных предчувствиях. Боялась лица, с которым предстояло жить. Конечно, раньше было лучше, но сейчас тоже люди не пугались. Нос стал асимметричным и с горбинкой, центр физиономии стал неподвижным, как маска, но обошлось без пластической операции.

— Вроде ты, а вроде не ты, — говорили знакомые.

— Как хорошо собрали, — сказал профессор в Институте красоты. — Вот уж не думал, что в Первой градской из такого лома могут лицо сделать, обычно они мне присылают всё набекрень.

Я начала разыскивать спасителя — ничего не получилось.

— Студент какой-то, как мы его найдем? Много их тут обалдуев крутится, — ответили во всех инстанциях больницы. Низкий поклон, если он прочитает эти строки.

Казалось, за те три года мужчины отметились на всех частях моего тела и духа; логично было бы стать мужененавистницей. К счастью, я ею не стала. Начиналась весна, бродила кровь, надвигались вступительные экзамены. Я попала в Дом литераторов, выпивохи за столиками в пёстром буфете в очередной раз пообещали мне большое будущее. Я снова печатала стихи на отцовской трофейной «Олимпии» и отправляла в редакции и на творческий конкурс в Литературный институт.

Из института пришло письмо. «Внимательно рассмотрели ваши работы. Есть интересные находки, смелые решения, свежие эпитеты. Но в целом стихи сыроваты. Присматривайтесь к жизни, больше пишите. Ждём ваших новых работ». Это они писали под копирку.

Из редакции пришёл такой разгром, что я, в принципе мало плачущая, прорыдала всю ночь. Через год купила поэтическую книжку автора рецензии, морфлотско-комсомольского молодчика, и чуть не просмеялась всю ночь. Сам он оказался бездарен как пень и конъюнктурен как сука. До сих пор иногда вижу его на усачёвском рынке с женой. Они ходят как две жирные морские свинки и ругаются у каждого прилавка. «Вот тебе, гад, за мои юношеские слёзы!» — злорадствую я.

Боря Юхананов любил рассказывать о старшем товарище Лёне Митине. Он был старше нас на три года и вёл экзотический образ жизни профессорского сына, откошенного от армии реальной психиатрией и меняющего вузы и женщин. Он был женат на какой-то дипломатической дочке.

Как тусовочных лидеров нас с Лёней долго науськивали друг на друга, пока наконец встреча не состоялась у меня на Арбате. Компания, состоящая из его и моей свит, с замиранием сердца наблюдала «кто кого», а мы мочили друг друга изо всех сил и выделывались по полной программе. Утром зрители оборвали телефон, чтобы выяснить, «как она его» или «как он её», но были озадачены. На рассвете я и Лёня, обнявшись, уехали в Питер. Режиссёрский ход был настолько грамотным, что нам самим показалось, что мы безумно влюблены. Лёня был высокий, не шибко красивый молодой человек. Он брал другим, работая в амплуа напористого психа. Имея безусловный дар импровизации, в том числе и поэтической, он садился и писал поэму на заданную тему на ваших глазах. Он рисовал авангардистские пятна дурного цвета и так же бойко выдавал их за искусство. Он активно играл на театре, снимался в кино и читал проповеди.

Это была моя первая взрослая поездка. На вокзал меня провожал Днепровский. Это не было стравливанием двух самцов — физик уже перешёл в разряд добрых друзей, и меня волновало его впечатление от нового избранника. Посмотрев на выделывания Лёни Митина, Днепровский вежливо сказал: «Любопытный молодой человек, хотя и несколько эксцентричный». Билетов у нас не было, и Лёня обольстил молодую проводницу байками о том, что мы бежим из Москвы, скрываясь от его жены и моих родителей, что было враньём втройне. Именно его жена и моя мама финансировали поездку. Проводница поселила нас в своём купе, накормила, а сама ушла на всю ночь трахаться в соседний вагон.

С вокзала он позвонил другу-художнику. Художника не было дома.

— Ты предупредил его, что мы едем? — спросила я.

— Как я мог его предупредить, мы с ним виделись два раза в жизни в прошлом году? — спросил Лёня. Увидев, что я впала в ступор, перезвонил ещё раз, повесил лапшу на уши сестре художника, и та пригласила приехать за ключами от дядиной квартиры.

Квартира была на Васильевском острове, а покойный дядя был директором Эрмитажа, о чём извещала мемориальная доска на доме. Квартира была архитектурно витиевата, набита изобразительными шедеврами и не имела ни ванны, ни душа. Уже потом я узнала, что в питерских квартирах и не то возможно, но тогда казалось, что всё это чистый спектакль, поставленный на нас двоих. Кроме самого города, в спектакле принимали участие люди в пивных, бросавшиеся на шею, как только мы заходили, персонажи, знакомящиеся на улице и в музеях, тащившие нас в гости. Видимо, у нас был вид двух влюблённых идиотов и от нас сыпались искры.

И ещё роман сопровождала странная парочка: нездоровая пожилая женщина с непропорционально большой головой, возившая по городу инвалидную коляску с взрослым идиотом. С точки зрения теории вероятности парочка никак не могла попадаться нам на глаза по нескольку раз каждый день в разных кусках города. Может, они вышли на нашу волну и вампирили подле нас. От Питера можно ждать всего, и мы с Лёней, заслышав скрип инвалидной коляски по тротуару, вздрагивали и переглядывались, как семеро козлят, к которым в дверь ломится волк.

Деньги кончились, любовь почти иссякла, Лёня не был готов к трудностям. Он капризничал, я качала права, поскольку не я его в Питер завезла. Вернулся друг-художник и попал в наше силовое поле. Он был такой же раздолбай, как Лёня, и ему подошла компания двух выясняющих отношения пассионариев, гульба, пальба и пьянки. Пойдя провожать нас на поезд, он остался в вагоне, намекая на любовный треугольник. Именно в таком составе нас и выкинул контролёр в районе Бологого, не вняв театральным завываниям моих спутников. Они так унижались перед ним за право достоять в тамбуре до Москвы, что мои последние иллюзии рассеялись. Как у интернатской воспитанницы, у меня непобедимая брезгливость к шестёркам.

Из Бологого было решено добираться электричками. Холод, хотелось есть. Лёня вломился в уже закрытый буфет и выпросил в качестве милостыни пострадавшему поэту кулёк с едой. До Москвы добрались унылые и потрёпанные, без особых признаков любовной поездки на лице и теле. Отоспавшись и придя в себя, я пригласила Лёню к маме на обед. О его разводе с женой речь уже особенно не шла, хотя, думаю, она бы мне сказала «спасибо».

Лёня пришёл по всей форме: на шее были платок и бусы, в руках Евангелие, а на дворе 1975 год, сами понимаете. Обед прошёл под его проповеди, я была в кайфе от зрелища.

— Параноик в бусах, — сказала мама.

— Он не параноик, — уточнила я. — У него в военном билете написано шизофрения и эпилепсия.

В нашем кругу иметь психиатрический диагноз было престижней, чем теперь иметь особняк. В каком-то смысле это было справедливо — советская власть не могла заставить этих людей играть по своим правилам, кроме того, все диссиденты были объявлены сумасшедшими.

Потом Лёня сообщил, что решил остаться с женой, и я даже была приглашена на тусовку, где она присутствовала, оказавшись красивой девушкой постарше меня. Дальше мы страдали на публику от невозможности воссоединения. Финал стоил старта. Он пригласил в новую квартиру на высоком этаже без телефона. Всё пространство пола и полок было занято его изобразительными творениями. Я в очередной раз подробно усомнилась в их гениальности.

— Ты пожалеешь об этом, — сказал он, сценично изорвав и скомкав часть работ, и со скорбным лицом вышел в ванную. Когда вернулся, с рукава его светлой рубашки живописно текла кровь. Сев так, чтобы она по возможности капала на смятые гениальные творения, он закурил и повёл светскую беседу, заметив, что раз он не гений, то я стану единственной свидетельницей его смерти от потери крови.

Телефона не было. Дверь была заперта. В дом ещё не заселились люди. Мне было семнадцать. Это было сильным ходом для моего жизненного опыта. В течение часа я умоляла, извинялась, сожалела, хвалила, клялась и унижалась с целью перевязать его честно разрезанные вены. Поглумившись, он сдался, и, изорвав простыню на ленточки, я наложила жгут, как фронтовая санитарка. От нервного напряжения я спала как убитая. Когда проснулась, он сидел в свежей рубашке, на столе стояли цветы, а в мороженое на завтрак были нарезаны персики. Персики меня доконали. Я бросилась делать перевязку и обнаружила, что рана на нём заживает, как на героине фильма «Солярис», а около неё целый лес рубцов, когда-то работавших последним аргументом в споре. И по ним, как возраст пня по кольцам, можно сосчитать количество романов. После Лёни я долго держала вокруг себя только платонических мальчиков, дарящих гладиолусы.

Мне исполнилось восемнадцать. Экзамены надвигались. В шпаргалки я больше не верила, к тому же выяснилось, что почти все кореша поступили в прошлом году по блату. У меня блата не было. У меня вообще ничего не было, чтобы сражаться с этим миром, кроме внешности и мозгов, и за то, и за другое я только кроваво расплачивалась. Пора было пустить это в оборот. Подготовка к экзаменам заключалась в кроении кофты, Верка помогала. Объём груди у меня был в два раза больше объёма талии, и в кофту была вмонтирована кнопка, которая, расстёгиваясь при еле заметном сведении лопаток, демонстрировала соотношение объёмов. Я выбрала экзаменатора с самым сальным взглядом, дело было беспроигрышное.

Как честный офицер, я свела лопатки, только отлично ответив на вопросы билета, потому что сыпят на дополнительных.

— Ах, извините, — сказала я, сведя лопатки и мило залившись краской. — У меня порвалась кофта.

— Счастье спрашивать такую абитуриентку, — перегнулся через стол преподаватель, чуть не упав головой в моё декольте. — Вы блестяще подготовлены. Я буду вести у вас на третьем курсе спецсеминар, я запомню вас!

«Запомни, запомни, козёл. Уж тогда я тебе всё скажу, что о тебе думаю», — хихикала я про себя, унося пятёрку, а с ней и поступление. Поступала на вечерний. Дневной исключался из-за отсутствия комсомольской корочки, на вечернем это никому не могло прийти в голову. Надо было устраиваться на работу, и, снова прочесав конторы, я устроилась курьером в архитектурное заведение, базирующееся в Донском монастыре. Это было красиво. Полдня бродила по Донскому кладбищу возле барельефов с храма Христа Спасителя, а потом везла куда-нибудь бумажки.

На философском факультете оказалось редкостное количество идиотов. Собственно, курс делился на романтических головастиков вроде меня, партийных кретинов и перепуганных нацменов. Было весьма интересно, как с трудом говорящие по-русски нацмены сдадут историю философии, логику и высшую математику. Сдали!

У меня появились новые подружки. Хорошенькая девочка, живущая с наркоманом, зачем-то запихнутая на философский мамой, работающей в МГУ. После университета она выбросилась с пятого этажа, свихнувшись на жидо-масонском заговоре, по счастью, осталась в живых. И Зара из Еревана, тоже зачем-то засунутая на философский дядей, замом министра. Зара ходила в красном пальто, жёлтых сапогах, зелёных перчатках и с живым цветком в руке. Борясь с унылой московской палитрой, она рисовала сюрные картинки и гадала на кофейной гуще. Квартира Зариного дяди с камином была в Старосадском переулке, вместе с моим Арбатом, университетом и стритом составляла золотое кольцо, по которому круглые сутки пульсировала жизнь.

Мы ходили только на интересные лекции, но атмосфера общей суетливости и стукачества всё равно вынимала душу. Зарка писала картины, я — стихи. Энергетически мы питались от домашней компании. И творили в ней беспредел. Как-то, сильно разгулявшись, оказались в бомондной квартире на весь этаж. Юхананов, уже учившийся в воронежском театральном, привёл бойкого однокурсника. Мы завелись друг на друга, плели ахинею про выдержку и поспорили, что он пять минут продержит меня на руках над улицей, стоя на балконе десятого этажа. Причём оба были трезвые — после операционной водки алкоголь для меня был закрыт.

Конечно, нервы сдали у него. И вместо пяти минут я висела над землёй две. Компания была в ужасе. Зарка обиделась на меня. Лет через пятнадцать этот парень, в качестве провинциального артиста, пробующегося в Москве, репетировал в моей пьесе. Понадобилось полгода, чтобы вспомнить, что мы уже виделись в сцене на балконе. Из-за пустого пижонства я могла вывалиться из его рук с десятого этажа! Такая дурная долоховщина. Если бы он стал серьёзным артистом, может быть, было б не так обидно.

Кого только не было в компании. Помню, к нам прибился пожилой математик, охочий до юной тусовки. Однажды по какой-то экстремальной причине мне довелось ночевать у него. С одной стороны, он был уже свой, с другой стороны, понимал, что если что — ребята из компании размажут его по стене. Я легла на кухонном диванчике в одежде, но не прошло и получаса, как он явился объясняться в глубоких чувствах. Танька занималась самбо, Верка — карате. Обе они объясняли мне, как бить ногой в пах. Сначала я сделала несколько предупреждений, потом опробовала, чему учили подруги. Пожилой математик рухнул на пол и заскулил, что у него больное сердце и начался приступ. Я предложила вызвать «скорую», а заодно милицию. Приступ мгновенно прошёл, и он умёлся из кухни, в которой я, на всякий случай, придвинула к двери стол и стулья.

Потом он пытался пожаловаться на меня в компании. Сказал, что из человеколюбия пустил ночевать, а хулиганка вместо благодарности устроила драку. И что, понимая, что остаётся на ночь в одной квартире с криминальным персонажем, решил спрятать самое ценное, что было в его доме, — партбилет. История превратилась в стритовский анекдот, и я её слышала уже обросшей густой шерстью вымышленных подробностей.

Приятельница матери, режиссёр дубляжа, отправила меня со стихами к одному известному шестидесятнику, выведшему в люди не мало пишущих. Я начала бывать в его квартире, обвешанной антикварным оружием, и принимать участие в салонных сборах. Он читал мои стихи, объяснял, где что поправить, а вокруг сидели взрослые известные люди и сыпали именами ещё более известных. Это был знаменитый дом в Москве, хозяин считался крупным донжуаном, и толпы женщин сражались за право переночевать в его пожилых объятиях. Фамилия его была, скажем, Тимашов. Человек он был обаятельный, напористый, маленький, лысенький, очкастенький и очень импровизационный. Он виртуозно приручил меня — тема поиска отца томила меня во всех видах отношений с мужчинами. Я была совершенно расслаблена ещё и потому, что он был любовником материной приятельницы.

Я получила от него много внимания, заботы, связей и поощрения. Он выслушивал, давал дельные советы, а человеку в восемнадцать всегда так не хватает взрослого друга! Однажды, когда гости разошлись, я помогала мыть посуду… По российским канонам, в отличие от цивилизованных, не считается, что он изнасиловал меня: не бил, не связывал. Он совершил психологическое насилие, построил интригу так, что я не сумела и считала, что не вправе физически сопротивляться.

Вероятно, в суде сказали бы, что сама оказалась в квартире у мужчины, что совершеннолетняя и что была возможность сопротивляться. Но человек заставил меня поверить, что я ему страшно обязана, и сыграл по детским комплексам, как по клавишам.

Светало. Он храпел. Я сидела и плакала от бессилия и омерзения. Позвонила Днепровскому. Он был настоящий друг — взял такси и приехал меня забирать. Я сняла со стены музейную коллекционную кольчугу, напялила её на голое тело, надела на голову шлем и открыла дверь. Днепровский понял, что у меня стресс, и долго утешал, привезя к себе. Эти строки не для того, чтобы прибавить к моему декамерону ещё одну историю. Их будут читать мужчины, и, может быть, это их хоть раз остановит от свинства. Их будут читать женщины, побывавшие в подобных ситуациях и, как я прежде, считающие себя единственными виновницами. Пусть они знают, что в цивилизованном мире, если женщина говорит «нет», но почему-либо не может сопротивляться, ситуация квалифицируется как насилие.

Я больше не виделась с этим человеком. Он звонил, сожалел, извинялся. Боялся, что наябедничаю маме, а та — приятельнице. Я даже не была на его похоронах. Я знаю массу людей, до сих пор благоговеющих перед его памятью. Прошло очень много лет, но отвращение во мне неизгладимо.

Если кто-то скажет, что слишком часто со мной происходили такие истории, я рассмеюсь ему в лицо. С моими подругами это происходило ещё чаще, независимо от того, носили они имидж «хорошей девочки» или «протестующей хипповки». Над одной моей подругой в пионерском возрасте совершил насилие пожилой уважаемый родственник, в семью которого её отправили отдыхать; другую изнасиловал сосед по коммуналке, в которой она ночевала в гостях, не зная, что надо запирать дверь, внешне вполне интеллигентный мужчина; третью изнасиловал муж подруги, потому что она боялась кричать; четвёртую — консультирующий её психиатр; пятую — режиссёр, бравший на работу; к шестой в пьяном виде лез собственный отец… и так далее. Всё это были девочки из интеллигентной московской среды.

Насилие пронизывало всю советскую жизнь, сексуальная сторона отношений даже вербализовалась как иерархия властных функций: «я её возьму», «она будет подо мной», «я её…». С одной стороны, партнёрская роль женщины в сексе как бы не подразумевалась, с другой, получалось, что баба только об этом и думает. Сложив оба тезиса, мы получали, что она только и думает о том, чтобы стать жертвой.

Не скажу, где я тогда работала — иначе персонаж можно высчитать, — но однажды в обеденный перерыв в буфете ко мне подсела дама лет сорока из соседней конторы, казавшаяся мне тогда величественной старухой. Я ела пошлую сосиску, а она тянула из бокала изысканное вино, которое специально для неё держала буфетчица. Она помурлыкала о разном и пообещала принести суперзапрешённую книжку. Я стала ходить обедать вместе с ней, слушать её истории. Мне завидовали. Она была начальницей, слава богу, не моей, некрасивой, умной, образованной, стильной, успешной и одинокой. Начала делать шикарные подарки — книги из серии «Библиотека поэта», на чёрном рынке такие книги стоили две моих зарплаты.

— Пустяки, — говорила она. — У меня нет детей. Кому пойдёт библиотека?

Через какое-то время предложила посмотреть библиотеку целиком, в воскресенье, а заодно и пообедать. Я раздувалась от гордости. С детства мне объясняли, что приходить с пустыми руками в чужой дом неприлично, а по примете, в дом, в который ты хочешь ходить часто, в первый раз полагается приходить с чем-то мучным. Долго изводясь в арбатской булочной и выкраивая на обмылки зарплаты шикарное приношенье, я опоздала на полчаса. Хозяйка была недовольна. Хмуро провела экскурсию по квартире, уставленной антиквариатом, и усадила за стол. На нём были такие изыски еды и сервировки, что я почувствовала себя пастушкой, приглашённой к английской королеве. Выпили по бокалу хорошего белого к рыбе, какой я сроду не видала, хозяйка закурила и начала грустно рассказывать про папу-маму, хорошую семью, задетую тридцать седьмым, про одиночество…

От вина, рыбы, интерьера и оказанного доверия у меня в груди образовался ком. Она посмотрела очень грустно и серьёзно и спросила:

— Ну, и что ты обо всём этом думаешь?

Я собрала в кучку молодые мозги и уж было придумала, как элегически отвечу о душе, жизни и отечественной истории, но она пришторила глаза ресницами и положила руку на мою коленку.

Вот тут-то я выпала в осадок. Я уже ожидала этого от дядек всех видов и мастей, но чтобы… Я хрипло сказала:

— Мне надо выйти на минуточку.

— Найдёшь ванную? — спросила она томно.

— Ага, — сказала я, преувеличенно заискивая, бросилась к двери и рванула в чём была на двадцатиградусный мороз. Дело было в центре, и такси я поймала до обморожения, дальше предстояло ездить по подругам в надежде, что кто-то окажется одновременно и дома, и при деньгах, и что-то верхнее на меня натянет. Утром следующего дня я пришла на работу в лёгкой курточке и обнаружила шубу, шапку, шарф, варежки и сумку, аккуратно сложенными на своём рабочем столе. С тех пор она не здоровалась, а подружки по очереди приходили ко мне обедать, чтоб поглядеть на неё. Она это понимала и вела себя ещё более подчёркнуто независимо, тянула всё то же вино, курила всё те же сигареты и шутила с буфетчицей хрипловатым голосом.

Я, конечно, знала, кто такие лесбиянки, но не была готова к тому, что у них возможны те же самые приёмы, что у презираемой мною части мужчин, для которых секс реален без согласия второй стороны, а психологическое задавливание входит в набор сексуальных возбудителей. Я готова всеми способами защищать права сексуальных меньшинств, но я ненавижу взрослых растлителей. Для меня не принципиальна чужая сексуальная ориентация, но когда я вижу, что кто-то лезет к молодняку и пытается из юношеских незащищённости, проблемности и одиночества выгадать на свои сексуальные нужды, я зверею как бык на красную тряпку. Я веду себя как квочка, и ходить по ночным клубам со мной просто неприлично, потому что я опекающей мамкой лезу в чужие альянсы с кондовыми: «Девочка, протри глаза, он тебе в дедушки годится. Мальчик, беги от этого козла».

Мне было восемнадцать. Алгоритм отношений с противоположным полом выглядел однообразно: либо меня грязно домогались, либо я истерически влюблялась ровно до мига обвального разочарования. И то, и другое не казалось мне венцом отношений между полами. С одной стороны, постель представлялась мне местом максимальной психофизической реализации, с другой стороны, я понимала, что гипотетически среди мужчин ровно такое же количество нормальных людей, как и среди женщин, с которыми можно строить честные человеческие отношения. Я догадывалась, что, как и любой другой, этот предмет может быть изучен, но не представляла, где взять учебники.

В русской классической литературе об этом не было ни слова — все бабы там покорно ждали, что их заметят и обольстят, потом бросят или поведут под венец. Подруги знали ещё меньше меня, мама понимала только модель, в которой один сверху, другой снизу. Дамы постарше говорили исключительно об одном: мужика надо охмурить и дурить всю жизнь. Чем мужик оказывался задуренней и богаче, тем брак считался удачней и тем омерзительней выглядело это со стороны. Клянусь, но первую нормальную супружескую пару я увидела только на собственной свадьбе: это были мои свёкор и свекровь.

Обучающей книгой моей юности оказался текст Андре Моруа «Из писем к незнакомке». Мой юношеский дневник вдоль и поперёк был исписан цитатами оттуда. А фраза «Женщина никогда не наскучит самому выдающемуся мужчине, если будет помнить о том, что и он человек» стала основным правилом жизни. И чем дольше я живу, тем чаще мне приходится повторять её женщинам, неудачливым в любовном партнёрстве. Полное неуважение себя всегда закладывается в девочку советским воспитанием в пакете с полным неуважением к нему.

Изучение «науки страсти нежной» одарило меня огромным набором цитат, правил, ходов и приёмов. Но то, что через много лет мне объяснили сексопатологи про четыре основных типа мужчин, я уже в юности чуяла кожей. Приведу типизацию в помощь девушкам, чья кожа еще «не так чувствительна».

Первый тип — шаблонно-регламентированный. У него всё идёт по плану, это самый изменяющий жёнам в командировках фрукт; когда приходит вечер, ему психологически необходимо, чтоб всё было на местах и в привычной очерёдности. Ужин, телевизор, душ, половой акт, сон. Если нет ничего лучше, способен изменить с бабой-ягой. Наиболее надёжно приручаемый и наиболее монотонный в любви.

Второй тип — творческий. Для поддержания внутренней энергетики ему надо много и разных. Сентиментален и циничен. Интересный любовник и предупредительный муж, поскольку всегда чувствует себя виноватым. Ему нет цены, если научить его пользоваться презервативами и не афишировать других женщин.

Третий тип — донжуан. Вершина любовного таланта. Он никогда не женится, а если женится, то это тяжелейшая ноша, потому что он принадлежит всем женщинам мира. Совершенно искренне умирает в каждой. Прикасаясь к женщине, он, как алхимик, обращает её в золото. Пробуждает сексуальность даже покрытых мхом эрогенных зон. Женщины, пытающиеся сажать его на цепь, совершенно наивны. Никакой «нравственности» для него не существует. Он художник, а не жених, и спасибо ему за это. В течение ночи может снять комплексы, накопленные всей предыдущей жизнью.

Четвёртый тип — генитальный. То, что в быту мы называем «грязное животное». Секс не связан в его сознании ни с какими моральными нормами, а партнёрша воспринимается не как человек, а в качестве функции. Этот тип поставляет насильников, маньяков и прочих свиней. Не годится ни для брака, ни для романа, ни для случайной связи. Годится только для прокурорского надзора. Однако, напоминаю, представители этого типа — жертвы насилия в детстве, всю жизнь они только повторяют совершённое над ними или над матерями в их присутствии.

Ни один тип не встречается в чистом «лабораторном» виде, но любой мужчина основными свойствами всё-таки попадает в одну из ячеек. С юности я инстинктивно ориентировалась на второй и третий тип. Первый был скучен, четвертый — страшен.

Да, и ещё всегда остро стояла проблема гармонии аудио-видеоряда. Я западала на красивых мужиков, но они так редко дотягивались собственной личностью до собственной внешности, что я торопилась с постелью, пока они не успели опошлить собственную фактуру текстом. Как утверждал Ренар: «Красавец мужчина, будь он при этом ещё и немым, был бы само совершенство».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.