ГЛАВА 46

ГЛАВА 46

… в жизни не слыхала Стройней разлада, грома благозвучней![232]

Пьесы легче понять, приняв во внимание дух перемен и различий. Тот факт, что они рождают противоречивые толкования, не вызывает сомнений. «Генриха V», например, можно принять за героический эпос или жестокую мелодраму. Шекспировское искусство в равной степени открыто для той и другой интерпретации. Природа Гамлета — вечный вопрос. Концовка «Короля Лира» — предмет нескончаемых дебатов. Замысел «Троила и Крессиды» попросту затерялся в тумане противоречивых комментариев. В этой пьесе Шекспир, с помощью монологов Улисса, выстраивает систему ценностей, которую потом подрывают или отвергают все персонажи.

Шекспир вырос с глубочайшим ощущением неопределенности бытия. Это один из основополагающих принципов его жизни и его искусства. В самих пьесах темы и ситуации бесконечно проигрываются в основной и побочных сюжетных линиях, так что читателю или зрителю предлагается ряд вариантов, ни одному из которых не отдается предпочтения. Шекспир начинает две или три истории сразу, и все они пересекаются друг с другом. Например, связь между Гамлетом и его отцом отзывается эхом как в отношениях Лаэрта с Полонием, так и в родстве Фортинбраса с отцом Гамлета. Кажется, будто определенные характеры, один — из высоких слоев общества, а другой — из низких, намеренно сопоставляются или пародируют друг друга.

Шекспир использовал все приемы, типичные для елизаветинской сцены, включая параллельные подмостки; это показывало, сколь запутан и неопределен мир театра. Кажется, что целые пьесы состоят из сплошных параллелей, контрастов и отражений. Все герои Шекспира — натуры сложные. Несмотря на гармонично выстроенные концовки пьес, выводы делаются очень редко. Заключительные сцены намеренно неоднозначны, кто-то из героев обычно оказывается за пределами счастливой картины всеобщего умиротворения. Поэтому некоторые критики, соглашаясь с Толстым, утверждали, что Шекспиру «нечего сказать». Он просто представляет действие и сценические монологи ради самого показа, для развлечения при том, что читатели, поколение за поколением, бывают поражены очевидной глубиной его творчества. В Англии не было ни одного великого драматурга, чье творчество оставалось бы столь загадочным в своей сущности. Вот почему сила его воздействия сохраняется до сих пор.

Содержание пьес Шекспира бесконечно разнообразно, но связи и ассоциации становятся все более смутными. Комические слуги из первых пьес превращаются в Яго или Мальволио; шут из ранних комедий становится Шутом в «Короле Лире» или могильщиком в «Гамлете»; ревность в «Виндзорских проказницах» становится смертоносной в «Отелло»; жизнерадостная бестолковость Фальстафа оборачивается разложением и желчностью в Терсите и Тимоне. Его воображение снова и снова возвращается к одним и тем же примерам. Часто можно догадаться по небольшим отступлениям или аллюзиям, что Шекспир думает о следующей пьесе, еще не дописав предыдущую. В «Макбете», например, есть переклички с «Антонием и Клеопатрой». Язык «Генриха V» предвосхищает язык «Юлия Цезаря». Все пьесы — как бы части целого, и лучше всего их рассматривать в сопоставлении друг с другом.

Большинство пьес начинаются «in medias res»[233], как если бы аудитория только что присоединилась к уже идущему разговору. Шекспир создает мир, который уже находится в действии. В елизаветинском театре не существовало формального деления на акты; постановочное искусство определялось искусством выхода на сцену. У Шекспира актеры выходят на сцену из параллельного мира, существующего в каком-то заколдованном месте. Действие задумано как ряд напряженных эпизодов, но ритм столь легок и свободен, что они легко переходят из одного в другой. Это непрерывный поток, имитирующий течение самой жизни.

Становится ясно, что Шекспир был непревзойденным драматургом и в то же время необычайно практичным человеком театра; вернее сказать, он стал непревзойденным драматургом, потому что хорошо понимал практические нужды театра. Актер, драматург, наконец, совладелец театра. Похоже, он был озабочен тем, чтобы занять в своих пьесах всех актеров, и, возможно, сводил к минимуму дополнительные расходы. Отсюда подозрительное отсутствие дорогих «спецэффектов» в его драмах. Подобные эффекты в любом случае отвлекают зрителя от сюжета, основанного на человеческом конфликте. Тем не менее великое преимущество его положения заключалось в том, что он мог писать как хотел; он не был нанятым автором, обязанным подчиняться давлению и писать то, что модно в настоящий момент. Поскольку успех и популярность пришли к Шекспиру в молодости, прошедшей в труппе лорда-камергера, он мог продвигаться в том направлении, какое его привлекало. Этим отчасти объясняется смелость и разнообразие его пьес. Если ему хотелось написать пьесу, где трагическим героем был мавр, или пьесу, действие которой происходило на заколдованном острове, остальные члены труппы доверяли ему. Раз уж он снабжал труппу двумя или тремя новыми постановками каждый год, его товарищи были удовлетворены.

Таким образом, общественная, финансовая и творческая жизнь Шекспира была связана со сценой. Ни у кого из его современников не было стольких связей, его погруженность в театр уникальна. Были и другие драматурги, которых не заботила постановка их пьес. Джордж Чэпмен величественно провозглашал: «Я не смотрю собственные пьесы». Шекспир же проживал каждую минуту своих произведений: с первых слов, написанных в пылу вдохновения, до последних, отточенных на репетиции. Он знал о каждом восклицании и каждом вздохе публики, смотревшей представление.

У него были и другие обязанности. Это он рассматривал пьесы, представленные в театр другими авторами, и можно не сомневаться, что его задачей было отредактировать и подготовить принятую рукопись к постановке. Его просили переделать сложные места или написать какой-нибудь монолог. Он сочинял прологи для оживления старых пьес и переписывал вызывавшие сомнения места во избежание столкновения с цензурой. Он работал быстро. Всегда следует помнить, что подавляющее большинство написанных в этот период пьес не сохранилось. К сотням исчезнувших пьес мог прикасаться сам Шекспир.

Возможно, равнодушие к прижизненным публикациям объяснялось той ролью, которую Шекспир играл в труппе.

Актерское братство было столь тесным, что сами пьесы могли рассматриваться как общественное достояние, не выходившее за пределы театрального крута. Публикацию работ под собственным именем могли счесть выступлением против духа актерского братства. Сохранился контракт с каким-то драматургом, в котором оговаривается, что автор не должен публиковать «любую написанную им или незаконченную пьесу без разрешения данной труппы или ее большинства». Договор с Шекспиром вряд ли облекался в форму контракта, но Шекспир полагал своим долгом отдавать пьесы театру, где он работал. Как оказалось, большим преимуществом этих неформальных отношений стало то, что компания сохранила его пьесы; не было ни одного драматурга, за исключением Джонсона, чьи пьесы сохранились нетронутыми.

Разница между Шекспиром и Джонсоном в любом случае поучительна. Джонсон хотел быть независимым автором и не иметь связей с какой бы то ни было компанией или актерским братством. Шекспир, будучи представителем старшего поколения, чувствовал себя гораздо свободнее в атмосфере актерского цеха, каким была труппа лорда-камергера, где личность подчинялась сообществу. Он был в труппе скорее «мастером», чем «художником», в современном понимании этих слов. Лишь после его смерти друзья-коллеги опубликовали его пьесы в знак общей скорби.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.