Глава 13 Сверхмера.

Глава 13

Сверхмера.

Еще во время разработки планов похода на Россию Гитлер уже был озабочен тем, с какими режиссерскими деталями будут в 1950 г., по завершении Великолепной улицы и большой Триумфальной арки, проводиться парады побед ( 1). Но пока он предавался мечтам о новых войнах, новых победах и торжествах, он потерпел самое тяжелое поражение в своем восхождении. Через три дня после беседы, в которой он изложил мне свои представления о будущем, я был вызван с моими проектами в Оберзальцберг. В холле я увидел двух адъютантов Гесса, Лейтгена и Пича, с бледными лицами. Они попросили меня пропустить их вперед, потому что они должны передать Гитлеру личное письмо Гесса. Как раз в этот момент из своих верхних помещений вышел Гитлер. Одного из адъютантов пригласили наверх. Пока я еще раз пролистывал свои эскизы, я вдруг услышал слитный, не разделяющийся на отдельные слова, почти животный вопль. Затем раздался рык: «Немедленно Бормана! Где Борман?» Борман должен срочно связаться с Герингом, Риббентропом, Геббельсом и Гиммлером. Всех личных гостей попросили удалиться в их комнаты на верхнем этаже. Прошло еще немало часов, прежде чем мы узнали, что произошло: заместитель Гитлера в разгар войны улетел во вражескую Англию.

Внешне Гитлер уже скоро обрел обычный тонус. Его только беспокоило, что Черчилль может воспользоваться случаем, чтобы представить союзникам Германии этот эпизод как зондаж возможностей мира: «Кто мне поверит, что Гесс полетел туда не от моего имени, что все это не шулерская игра за спиной моих союзников?» Это может даже изменить политику Японии, заметил он с беспокойством. От начальника технических служб люфтваффе, знаменитого военного летчика Эрнста Удета Гитлер приказал узнать, сможет ли долететь двухмоторный самолет Гесса до своей цели в Шотландии и какие метеорологические условия он там застанет. Вскоре Удет дал по телефону справку, что Гесс уже в силу только навигационных причин должен разбиться, вероятно, что при крепчайшем боковом ветре он пролетит мимо Англии в пустоту. Гитлер моментально воспрянул духом: «Если бы только он утонул в Северном море! Тогда считалось бы, что он просто бесследно исчез, и у нас было бы время для безобидного объяснения». Но через несколько часов им снова овладели сомнения и, чтобы в любом случае упредить англичан, он решился дать по радио извещение, что Гесс потерял рассудок. Оба же адъютанта были схвачены, как было принято поступать с гонцами, прибывшими с плохой вестью, при дворах деспотов.

В Бергхофе началась суета. Кроме Геринга, Геббельса и Риббентропа прибыл и Лей, а также гауляйтеры и другие партийные руководители. Лей в качестве ответственного за организационную работу в партии вознамерился прибрать к себе компетенции Гесса и предложил — с организационной точки зрения, несомненно правильное решение. Но тут Борман впервые всем показал, какое влияние он уже успел приобрести на Гитлера. Без труда он отразил эти поползновения и вышел из этой аферы неоспоримым победителем. Черчилль сказал тогда, что этот перелет раскрыл гниль внутри имперской державы. «$F Игра слов: держава по-немецки буквально „имперское яблоко“ — прим. переводчика» Вряд ли он мог предполагать, насколько эти слова были точными применительно к преемникам Гесса.

В окружении Гитлера с тех пор имя Гесса почти не упоминалось. Только Борман еще долго возился с этим делом. Он тщательно копался в жизни своего предшественника, с особо придирчивой подлостью преследовал его жену. Ева Браун пробовала, хотя и безуспешно, заступиться за нее перед Гитлером, а впоследствии оказывала ей некоторую поддержку за его спиной. Через несколько недель от своего врача, профессора Каоуля я услышал, что отец Гесса лежит при смерти. Я послал ему букет цветов, правда, анонимно.

По моим тогдашним представлениям Гесса к этому шагу отчаяния подтолкнуло честолюбие Бормана. Гесс, тоже очень честолюбивый, видел, что постепенно его от Гитлер оттирают. Так, например, Гитлер говорил мне в 1940 г. после какого-то многочасового совещания с Гессом: «Когда я разговариваю с Герингом, то для меня это все равно, что железистая ванна. Я себя чувствую свежим. У рейхсмаршала захватывающая манера подачи вопросов. С Гессом же каждый разговор превращается в невыносимую муку. Он приходит всегда с неприятными вещами и не отстает». Возможно, Гесс своим перелетом попытался, после нескольких лет пребывания в тени, снова добиться всеобщего внимания и успеха. У него не было необходимых качеств для того, чтобы самоутвердиться в болоте интриг и борьбы за власть. Он был слишком для этого чувствителен, слишком открыт, слишком подвижен и нередко соглашался со всеми группировками по мере их возникновения. Как человеческий тип он вполне соответствовал большинству высших партийных руководителей, немногим из которых удавалось сохранить почву реальностей под ногами.

Гитлер связывал измену Гесса с разлагающим влиянием профессора Хаусхофера. Спустя четверть века Гесс со всей серьезностью уверял меня в тюрьме Шпандау, что идея надземных сил была ему ниспослана во сне. Он отнюдь не собирался выступить оппонентом Гитлера или хотя бы просто поставить его в трудное положение. «Мы гарантируем Англии ее мировую империю, а она за это дает нам свободу рук в Европе,»— таково было содержание послания, с которым он прибыл в Англию. Это была одна из дежурных формулировок Гитлера до, а иногда и во время войны.

Как я понимаю, Гитлер никогда не оправился от «нарушения верности» своим заместителем. Даже после покушения 20 июля 1944 г. он еще некоторое время в своих фантастических анализах ситуации среди своих мирных условий упоминал выдачу «предателя». Его следует повесить. Гесс, когда я ему позднее об этом рассказывал, заметил: "Он бы помирился со мной. Наверняка! А не полагаете ли Вы, что в 1945 г., когда приближался конец, он по временам думал: «А ведь Гесс-то был прав»?

Гитлер потребовал, чтобы во время войны не только форсировалось со всей настойчивостью возведение берлинских построек. Он кроме того, под влиянием своих гауляйтеров прямо-таки в инфляционных масштабах расширил круг городов, подлежащих коренной реконструкции. Поначалу это были только Берлин, Нюрнберг, Мюнхен и Линц, теперь же своими личными указами он объявил еще двадцать семь городов, — в том числе Ганновер, Аугсбург, Бремен и Веймар — так называемыми «городами перестройки» ( 2). Ни меня, ни кого-либо еще при этом никогда не спрашивали о целесообразности подобных решений. Я просто получал копию очередного указа, подписанного Гитлером после того или иного совещания. По моим тогдашним оценкам, как я писал об этом 26 ноября 1940 г. Борману, общая стоимость этих планов, и прежде всего замыслов партийных инстанций в «городах перестройки», должна была бы составить сумму в 22-25 миллиардов марок.

Мне казалось, что все эти заявки ставят под угрозу сроки моих строительных объектов. Сначала я попытался особым распоряжением Гитлера прибрать все эти градостроительные планы под свой контроль. Когда же это было сорвано Борманом, я после долгой болезни, которая дала мне возможность поразмышлять над многими проблемами, заявил 17 января 1940 г. Гитлеру, что будет лучше, если я сосредоточусь на доверенном мне строительстве в Берлине и Нюрнберге. Гитлер моментально согласился: «Вы правы. Было бы жалко, если бы Вы растворились в общей текучке. В крайнем случае разрешаю Вам от моего имени заявить, что я, фюрер, не желаю вашего подключения к этим планам с тем, чтобы Вас не слишком отвлекали от собственно художественных задач» ( 3).

Я очень широко воспользовался этим и уже в ближайшие же дни сложил с себя все партийные должности. Возможно, — если я сегодня верно оцениваю комплекс моих тогдашних мотивов, — мое решение было направлено и против Бормана, который с самого начала относился ко мне холодно. Впрочем, я чувствовал себя неуязвимым, поскольку Гитлер часто отзывался обо мне как о человеке незаменимом.

Бывало, я подставлялся, и Борман, конечно, к своему глубокому удовлетворению, давал мне из своей партийной штаб-квартиры резкие выговоры. Как, например, в случае, когда я согласовал с руководством евангелической и католической церквей вопрос о возведении храмов в наших новых берлинских районах ( 4). Он в резкой форме запретил отведение стройплощадок церквям.

После того, как 25 июня 1939 г. своим указом «об обеспечении необратимости победы» Гитлер распорядился о немедленном возобновлении работ на берлинских и нюрнбергских стройках, я спустя несколько дней поставил рейхсминистра д-ра Ламмерса в известность, что «я не намерен на основе указа фюрера еще во время войны снова приступить к практической реконструкции Берлина». Однако, Гитлер не согласился с таким толкованием и приказал продолжать строительные работы, даже если общественное мнение и было в основном негативным. Под его давлением было решено, что несмотря на военное время, берлинские и нюрнбергские объекты должны быть готовы к ранее установленным срокам, т.е. самое позднее в 1950 г. Под его нажимом я подготовил «Срочную программу фюрера» и Геринг сообщил мне затем, в середине апреля 1941 г., что ежегодная потребность в 84 млн т металлоконструкций будет обеспечена. Для маскировки от общественности эта программа шла под названием «Военная программа работ по развитию водных путей и рейхсбана Берлина». 18 апреля я обсуждал с Гитлером увязанные с этой программой сроки сдачи Дворца для собраний, зданий Верховного командования вермахта, Рейхсканцелярии, дворца фюрера — короче, средоточия его власти вокруг Адольф Гитлер-плац, к возможно более скорому завершению всего этого ансамбля он, несмотря на войну, сохранял пламенный интерес. Одновременно было основан трест для производства этих работ, в который были сведены семь наиболее мощных немецких строительных фирм.

Несмотря на предстоящий поход на Советский Союз, Гитлер с присущим ему упрямством продолжал лично отбирать полотна для художественной галереи в Линце. Он разослала своих торговцев предметами искусства в оккупированные области, чтобы обшарить там рынок живописи и развязал таким образом «картинную войну» между своими торговцами и людьми Геринга. Война эта начала быстро принимать все более острые формы, пока Гитлер не поставил своего маршала на место, чем и была отныне установлена строгая субординация и среди торговцев антиквариатом.

Большие, переплетенные в кожу каталоги прибыли в 1941 г. в Оберзальцберг; в них — сотни фотографий с полотен, которые Гитлер лично распределял между галереями Линца, Кенигсберга, Бреслау и других городов на Востоке. На Нюрнбергском процессе я снова увидел эти коричневые тома как улики обвинения; картины по большей части были изъяты парижским ведомством Розенберга из еврейского имущества. Гитлер пощадил знаменитые государственные художественные собрания Франции. Впрочем, действовал так он не без корыстного расчета, потому что он не раз подчеркивал, что по мирному договору лучшие произведения должны будут быть переданы Германии в счет репараций. Свою власть для личных целей Гитлер в данном случае не использовал. Из картин, купленных или конфискованных в оккупированных странах он ни одной не оставил у себя.

Для Геринга же хороши были любые средства, чтобы как раз во время войны пополнить свою художественную коллекцию. Теперь уже в три-четыре этажа в холлах и иных помещениях Каринхалле висели ценнейшие полотна. Когда же на стенах не осталось свободного места, он использовал для размещения картин потолок вестибюля. Даже на внутренней стороне полога над своим роскошным ложем он приказал укрепить изображение обнаженной женской фигуры в натуральную величину, изображавшей Европу.

Он и сам не чурался торговлей картинами. На верхнем этаже его обиталища стены большого холла были сплошь увешаны живописью. Они поступили из собственности одного известного голландского торговца антиквариатом, который вынужден был уступить Герингу свою коллекцию по смехотворной цене. Эти картины, как он сам рассказывал со смехом, он во много раз дороже продает гауляйтерам, требуя при этом еще наценку за честь приобретения картины в «знаменитой коллекции Геринга».

Однажды, примерно в 1943 г. с французской стороны обратили мое внимание на то, что Геринг нажимает на правительство Виши, требуя одну из жемчужин Лувра в обмен на несколько полотен из своего собрания.

Ссылаясь на позицию Гитлера, что государственная коллекция Лувра неприкосновенна, я заявил французскому представителю, что он не обязан поддаваться этому давлению и что в крайнем случае он может обратиться ко мне. Геринг отступился. С незамутненной совестью он мне несколько позднее продемонстрировал в Каринхалле знаменитый штерцингский алтарь, который ему подарил зимой 1940 г. Муссолини после достижения соглашения по Южному Тиролю. Гитлер и сам подчас возмущался методами, которые «второй человек» пускал в ход при пополнении своей коллекции ценнейшими художественными произведениями, но не отваживался привлечь Геринга к ответу.

Уже ближе к концу войны Геринг — что бывало редко — пригласил моего друга Брекера и меня на обед в Каринхалле. Еда была не слишком обильной; на меня произвело неприятное впечатление, когда к завершению трапезы нам подали обычный коньяк, а Герингу слуга весьма торжественно наполнил бокал из старой, покрытой пылью бутылки. «Этот специально только для меня», — сказал он нам, своим гостям, и поведал, в каком из французских замков был конфискован этот редкостный клад. Затем, пребывая в радушном настроении, он показал нам, какие сокровища были упрятаны в подвалы Каринхалля. В том числе — ценнейшие античные экспонаты из Неаполитанского музея, прихваченные при эвакуации в конце 1943 г. С все той же гордостью хозяина он приказал отпереть шкафы, чтобы дать нам полюбоваться его запасом французского мыла и парфюмерии, которых должно было хватить на годы вперед. И в заключение осмотра он велел принести его коллекцию бриллиантов и драгоценных камней, которая на взгляд стоила многие сотни тысяч марок.

Закупки Гитлером картин прекратились, после того как он произвел руководителя Дрезденской галереи д-ра Ханса Поссе в своего уполномоченного для развертывания художественной галереи в Линце. До этого Гитлер сам выбирал экспонаты по аукционным каталогам. В данном случае он пал жертвой своего принципа в любом деле организовывать конкурентную борьбу между двумя-тремя лицами. Независимо друг от друга он дал одновременно разрешение торговаться на аукционах без ограничения своему фотографу Хофману и еще одному антиквару. Они бойко продолжали торговаться и набавлять еще и тогда, когда все другие покупатели уже отпадали. Так дело и шло, пока берлинский аукционер анс Ланге однажды не обратил на это мое внимание.

Вскоре после нового назначения Поссе Гитлер продемонстрировал ему свои прежние приобретения, в том числе и собрание картин Грютцнера. В бомбоубежище, где он хранил свои сокровища, были принесены кресла для Поссе, Гитлера и меня. Обслуга из СС выносила к нам картину за картиной. К своим любимым полотнам Гитлер давал беглые хвалебные комментарии. Но Поссе не поддавался ни этим оценкам Гитлера, ни его покоряющей любезности. Компетентно и неподкупно он отверг многие из дорогих покупок: «Едва ли приемлемо» или «Не отвечает уровню галереи, как она мне представляется». Как это обычно и бывало, если Гитлер имел дело с действительным экспертом, он и на этот раз принял критику без возражений. А ведь Поссе не принял большинство картин столь любимой Гитлером мюнхенской школы.

В середине ноября 1940 г. в Берлин прибыл Молотов. Гитлер посмеялся в кругу своего обычного застольного кружка над пренебрежительным сообщением своего врача д-ра Карла Брандта, что сопровождавшие советского Председателя совета народных комиссаров и наркома иностранных дел лица попросили из страха перед инфекцией все тарелки и обеденные приборы тщательно прокипятить.

В жилом покое фюрера в Бергофе, в Оберзальцберге, стоял огромный глобус. Несколькими месяцами позднее я увидел на нем пометки этих неблагоприятно проходивших переговоров. Со значительным выражением лица один из адъютантов от вермахта указал на небольшую, проведенную карандашом линию — с Севера на Юг по Уралу. Она была проведена Гитлером в качестве будущей границы разграничения сфер влияния с Японией. 21 июня 1941 г., накануне нападения на Советский Союз, Гитлер пригласил меня в свое берлинское жилье и приказал проиграть для меня несколько тактов из «Прелюдий» Листа. «В ближайшее время Вы будете часто это слышать, это — наши победные фанфары, позывные для русского похода. Как Вам они нравятся? ( 5 )… Уж гранита и мрамора мы оттуда получим, сколько потребуется.»

Теперь уже Гитлер не скрывал своей мании величия; то, что уже давно проглядывало в его строительных прожектах, должно было теперь быть закреплено войной, или как он выражался, «кровью». Аристотель писал в своей «Политике»: «Истина в том, что величайшие несправедливости исходят от тех, кто стремится к сверхмере, а не от тех, кого нужда давит.»

К 50-летию Риббентропа в 1943 г. группа близких сотрудников поднесла ему великолепную, украшенную полудрагоценными камнями шкатулку, в которой они собрали фотокопии всех заключенных министром иностранных дел договоров и соглашений. «Мы оказались в затруднительном положении, — рассказывал за ужином посол Хевел, связной Риббентропа при Гитлере, — при заполнении шкатулки. Оказалось, что почти нет договоров, которые бы мы тем временем не нарушили.» Гитлер смеялся до слез.

И опять, как в начале войны, меня угнетала мысль, что теперь, в самой решающей стадии мировой войны, любой ценой следовало продолжать осуществление столь масштабных градостроительных замыслов. 30 июля, 1941, т.е. пока еще развивалось стремительное продвижение немецких войск в России, я предложил д-ру Тодту, «генеральному уполномоченному по делам германского строительства», законсервировать все строительные объекты, не являющиеся абсолютно необходимыми с военной точки зрения ( 6). Тодт высказался в том духе, что при нынешнем благоприятном ходе операций этот вопрос может быть отложен на несколько недель. И он был отложен, поскольку мои ходатайства перед Гитлером оставались напрасными. Он не давал согласия на какое бы то ни было сокращение и столь же скупо делился с военной промышленностью рабочей силой и материалами со своих личных строек, как это бывало уже, когда затрагивались объекты его особого пристрастия — автобаны, партийные сооружения и берлинские проекты.

В середине сентября 1941 г., когда вторжение в Россию уже заметно отставало от высокомерных прогнозов, по приказу Гитлера были существенно расширены наши договоры о поставках гранита из Швеции, Норвегии и Финляндии для моих берлинских и нюрнбергских объектов. Ведущим норвежским, финским, итальянским, бельгийским, шведским и голландским фирмам были розданы заказы на тридцать миллионов рейхсмарок (7). Для доставки грандиозных объемов гранита в Берлин и Нюрнберг мы учредили 4 июня 1941 г. свой собственный транспортный флот и собственные верфи в Висмаре и Берлине для строительства тысячи барж с грузоподъемностью по 500 т.

Мое предложение приостановить гражданское строительство оставалось даже тогда без внимания, когда в России уже начала вырисовываться зимняя катастрофа 1941 г. 29 ноября Гитлер заявил мне напрямик: «Еще в ходе этой войны я начну возведение зданий. Я не допущу, чтобы война помешала мне осуществить мои планы» (8).

Гитлер не просто настаивал на выполнении планов. После первых успехов в России он еще и увеличил число трофейных танков, которые предстояло выставить на гранитных постаментах и которые должны были служить дополнительным художественным средством убранства улиц, придавая им высокогероическое звучание. 20 августа 1941 г. я по поручению Гитлера сообщил немало изумившемуся адмиралу Лорей, опекуну берлинского цейгхауса, что между Южным вокзалом и Триумфальной аркой («Стройобъект Т») намечается установить около тридцати тяжелых орудий. "Гитлер собирается также разместить их, — продолжал я, — и в некоторых точках Великой улицы и Южной оси. Так что общая потребность в экспонатах тяжелого вооружения достигает двух сотен. А у входа в наиболее важные общественные здания должны быть выставлены танки особенно тяжелых типов.

Представления Гитлера о государственно-правовой конструкции его "Германского Рейха немецкой нации, хотя в общем, и представлялись довольно расплывчатыми, но в одном пункте была полная ясность: в непосредственной близости от норвежского города Дронтхайм должна, учитывая благоприятное стратегическое местоположение, была возникнуть самая крупная база военно-морских сил; помимо верфей доков и прочего предстояло построить город на 250 тыс. немецкого населения и включить его в Рейх. 1 мая 1941 г. я получил от вице-адмирала Фукса из Верховного командования военно-морских сил необходимые исходные данные о размерах площади под крупную государственную верфь. 21 июня гросс-адмирал Редер и я сделали Гитлеру в помещении Рейхсканцелярии соответствующий доклад. В итоге Гитлер определил общие контуры города. Даже год спустя, 13 мая 1942 г. он во время одного из совещаний по вопросам вооружений вернулся к проекту этой базы (9). На специальных картах он внимательно подобрал наилучшее расположение для дока и приказал при помощи взрывов построить в огромной гранитной горе подземную базу для подводных лодок. В целом Гитлер исходил из того, что Сен-Назер и Лориан во Франции, а также британские острова в силу своего исключительно благоприятного географического положения должны войти в систему баз военно-морского флота. По совершенному произволу он распоряжался базами, правами, интересами других. Его концепция мирового господства поистине не знала границ.

В этой же связи находилась и его идея основать в занятых нами областях Советского Союза немецкие города. 24 ноября 1941 г., т.е. уже во время зимней катастрофы, гауляйтер Майер, заместитель рейхсминистра по делам оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга, сделал мне предложение возглавить отдел «градостроительство» и разработать планы изолированных городов со всем необходимым для оккупационных гарнизонов и гражданского населения. Мне в конце января 1942 г. все же удалось отказаться от предложения, потому что у меня были опасения, что разработка градостроительных планов в одном единственном ведомстве поведет к обезличенной унификации будущих городов и поэтому предложил доверить эту задачу каждому крупному немецкому городу ( 10).

С того времени как я в начале войны взял на себя стройки армии и ВВС наша организация значительно выросла. По масштабам, которыми мне пришлось оперировать несколькими месяцами позднее, 26 тыс. строительных рабочих, занятых на наших военных объектах, в конце 1941 г. были, конечно, величиной незначительной. Но тогда я очень гордился своим скромным вкладом в общее дело. Это и успокаивало мою совесть — я работал не только над планами Гитлера для мирных времен. Наиболее важной была «Программа Ю-88», которая должна была обеспечить расширение производства нового двухмоторного пикирующего бомбардировщика. Три крупных завода каждый больше, чем «Фольксваген», были построены в Брюнне, Граце и Вене, впервые в нашей практике — из сборного железобетона и всего за восемь месяцев. Но уже с конца 1941 г. наша работа осложнялась нехваткой горючего. Даже для нашей, особой срочности, программы снабжение горючим было в сентябре 1941 г. сокращено до трети, а с 1 января 1942 г. — даже до одной шестой потребности (11). Типичный пример того, как Гитлер, предпринимая поход на Россию, зарвался по сравнению с нашими возможностями. Попутно мне были поручены работы по устранению последствий бомбардировок в Берлине и строительство бомбоубежищ. Тем самым я, еще не зная этого, уже готовился к моей будущей деятельности на посту министра по делам вооружения. И не только в том смысле, что я на низовом уровне разглядел те узкие места, из-за которых произвольно менялись программы и пересматривались категории срочности производства, но и получил представление о механизме власти и взаимных претензиях внутри руководства.

Так как-то я принимал участие в одном заседании у Геринга, во время которого генерал Томас выразил неудовольствие завышенными экономическими требованиями руководства. Геринг буквально наорал на заслуженного генерала: «Да каким образом это Вас вообще касается? Я делая это, я! Или, может быть Вы, а не я, являетесь уполномоченным за четырехлетку? Вам вообще надлежит помалкивать, потому что решение всех этих вопросов фюрер всецело доверил мне.» При решении такого рода вопросов генерал Томас никак не мог рассчитывать на поддержку своего шефа генерал-полковника Кейтеля, поскольку Кейтель и сам бывал рад, если его миновали такие наскоки Геринга. Хорошо продуманный экономический план Управления по делам экономики в Верховном командовании вермахта из-за таких вот вещей и не выполнялся. Но и Геринг, как я тогда уже это понял, ничего не предпринимал. А если он все же что-то и делал, то привносил совершенную неразбериху, так как он никогда не утруждал себя вниканием в проблемы и его решения были по большей части чисто импульсивны.

Несколько месяцев спустя, 27 июня 1941 г., я в качестве уполномоченного по строительству промышленных объектов для производства вооружений участвовал в совещании между Мильхом и Тодтом. Гитлер уже был уверен, что русские полностью разгромлены и поэтому дал распоряжение срочно форсировать развитие авиапромышленности для следующей своей акции, покорения Англии ( 12). Мильх настаивал — и это был его долг — на соблюдении установленной Гитлером приоритетности, что приводило д-ра Тодта ввиду военного положения в отчаяние. Ведь и у него было задание — срочно нарастить производство вооружений для сухопутных войск, но у него не было специального указания Гитлера, которое давало бы его заданию зеленый свет. Под конец совещания Тодт так признал свое бессилие: «Лучше всего, господин фельдмаршал, если Вы меня возьмете в Ваше министерство в качестве сотрудника.»

Осенью 1941 г. я отправился в Дессау, на предприятия Юнкерс, чтобы скоординировать с генеральным директором Коппенбергом планы строительства и производства. В конце переговоров он провел меня в закрытое помещение и показал мне графическое изображение, сопоставлявшее выпуск бомбардировщиков в ближайшие годы американцами и нами. Я спросил его, что думает наше руководство относительно столь удручающих цифр. «Да в том-то и дело, что они не хотят им верить», — ответил он. Не владея собой, он расплакался. Вскоре после этого Коппенберг был смещен с поста директора заводов Юнкерс. Геринг же, главнокомандующий люфтваффе, ведущего тяжелые бои, нашел предостаточно времени 23 июня, на второй день нападения на Советский Союз, чтобы в полной униформе осмотреть выставленный в Трептов-парке макет в натуральную величину своего рейхсмаршальского ведомства.

Моя последняя за последующую четверть века командировка по делам искусства привела меня в Лиссабон, где 8 ноября открывалась выставка «Новое немецкое зодчество». Сначала предполагалось, что мы полетим на личном самолете Гитлера, когда же выяснилось, что в Лиссабон захотели отправиться и такие пьянчуги из гитлеровского окружения как адъютант Шауб и фотограф Хофман, то я постарался отделаться от такой компании и попросил разрешения Гитлера ехать на своей машине. Я повидал такие старые города как Бургос, Сеговия, Толедо, Саламанка и осмотрел Эскориал, сооружение по масштабам сопоставимое разве что только с дворцом Гитлера, но с совершенно иным, духовным предназначением: Филипп II окружил ядро своего дворца монастырем. Какой контраст к архитектурным идеям Гитлера: здесь — исключительная экономность выразительных средств и чистота, прекрасные внутренние помещения, неповторимо сдержанные по формам, там — раздутая диспропорциональность парадности. Вне всякого сомнения, это почти тоскующее творение архитектора Хуана де Эррере ( 1530 — 1597 ), куда больше соответствовало нашему невеселому положению, чем триумфальное программное искусство Гитлера. В эти часы одинокого созерцания в моей голове впервые забрезжило, что я со своими архитектурными идеалами встал на ложный путь.

Из-за этой поездки я не смог навестить некоторых парижских знакомых — Вламинка, Дерэна, Деспио (13), которые по моему приглашению осмотрели макеты нашего берлинского градостроительства. По-видимому, они приняли наши планы и сооружения к сведению молча: во всяком случае, наша учрежденческая летопись не упоминает ни единого слова об их впечатлениях. Я познакомился с ними во время своих поездок в Париж и неоднократно оказывал им поддержку заказами своего ведомства. Курьез заключался в том, что у них было больше свободы, чем у их немецких коллег. Когда я уже во время войны как-то посетил парижский Осенний салон, то увидел стены, увешанные полотнами, которые в Германии были бы заклеймлены как вырожденческие. Гитлер тоже слышал об этой выставке. Его реакция была столь же поразительной, сколь и логичной: «Да разве нам нужен духовно здоровый французский народ? Да пусть себе вырождается! Тем лучше для нас.»

Пока я находился в Лиссабоне, на восточном театре военных действий разразилась настоящая транспортная катастрофа. Немецкая войсковая организация не справлялась с русской зимой. К тому же советские войска основательно разрушали при отступлении все локомотивные депо, водокачки и другие технические сооружения своих железных дорог. В опьянении летних и осенних успехов, когда казалось, что «русский медведь уже убит», никто всерьез не озаботился восстановлением этих служб. Гитлер тоже не понял, что для того, чтобы справиться с трудностями русской зимы, следовало бы своевременно предпринять транспортно-технические меры.

Я услышал об этих трудностях от руководящих чиновников Рейхсбана, от генералов сухопутных войск и ВВС. Сразу же я предложил Гитлеру использовать 30 тыс. из подчиненным мне 65 тыс. строительных рабочих под руководством инженеров для восстановления путевого хозяйства. Непостижимо, но факт: лишь после двухнедельного промедления, 27 декабря 1941 г. Гитлер согласился, отдав соответствующее распоряжение. Вместо того, чтобы еще в начале ноября самому настаивать на подобном решении, он, исполненный решимости не капитулировать перед действительностью, несмотря на катастрофу, все еще требовал, чтобы его триумфальные сооружения были сданы к намеченным срокам.

В тот же день я встретился с д-ром Тодтом в его скромном доме на Хинтерзее под Берхтесгаденом. В качестве поля деятельности мне была отведена вся Украина. Технические службы и рабочие все еще беззаботно продолжавшихся строительством автобанов брали на себя Центр и Север России. Тодт только что вернулся из инспекционной поездки по восточному театру военных действий. Он видел замерзшие на путях санитарные поезда, с насмерть замерзшими ранеными, видел беды частей в отрезанных от всего мира снегами маленьких деревнях и городках, почувствовал недовольство и отчаяние среди немецких солдат. Подавленно и пессимистично звучал его вывод: мы не только физически не способны переносить такие нагрузки, но и духовно погибнем в России. "Это борьба, — продолжал он, — в которой превосходство за примитивными людьми, которые способны вынести все, даже злую игру природы. Мы слишком чувствительны и потому обречены. В конечном счете победителями будут русские и японцы. Гитлер также, еще в мирное время и, очевидно, под влиянием Шпенглера, развивал схожие идеи, говоря о биологическом превосходстве «сибиряков и русских». Когда же начался поход на Восток, он отбросил свой аргумент в сторону, поскольку он противоречил его намерениям.

Несокрушимая тяга Гитлера к строительству, его эйфорическая приверженность своим увлечениям вызвали у его обезъянничавших палладинов волну похожих прожектов и соблазнили их в большинстве своем к стилю жизни победителей. Здесь, в решающем пункте, как я это обнаружил уже тогда, система Гитлера показала свою несостоятельность по сравнению с демократическими режимами. Коль скоро отсутствовала публичная критика этих безобразий, то никто и не требовал вмешательства. 29 марта 1945 г. в своем последнем письме Гитлеру я напоминал ему об отрицательном опыте: «Тяжело было у меня на сердце, когда в победные дни 1940 г. я увидел, что мы в широком руководящем кругу утрачиваем внутренний стержень. Это было время, когда мы должны были бы выдержать пробу перед провидением, пробу на достоинство и внутреннюю скромность.»

Эти строчки подтверждают, даже если они и были написаны пять лет спустя, что я уже тогда видел ошибки, страдал от безобразий, критически относился ко многому, что я терзался сомнениями и скепсисом; правда, все это переживалось под определенным углом зрения: я боялся, что Гитлер и его руководство могут проиграть победу.

В середине 1941 г. Геринг осматривал наш город-макет, установленный на Паризер-плац. Покровительственно он сделал весьма необычное замечание: «Я сказал фюреру, что после него я считаю Вас величайшим человеком, какой только есть у Германии.» Но тут же он, второй человек в иерархии счел необходимым одновременно и несколько ослабить эти слова: «В моих глазах Вы вообще самый великий архитектор. Я хотел бы так сказать: как высоко я ставлю фюрера по его политическим и полководческим способностям, так же высоко я ценю Вас в Вашем зодческом творчестве.»

После девяти лет работы в качестве архитектора Гитлера я занял вызывавшее восхищение и неуязвимое положение. Последующие три года указали мне совсем иные задачи, которые по временам и впрямь делали меня самым важным человеком вслед за Гитлером.