Дом искусств

Дом искусств

«Итак, вчера мы открывали „Дом Искусства“, – писал К. И. на следующий день. – Огромная холодная квартира, в к-рой каким-то чудом натопили две комнаты, – стол с дивными письменными принадлежностями, все – как по маслу: прислуга, в уборной графин и стакан, гости». Присутствовали члены коллегии «Всемирной литературы». Гостям подали карамельки, горячий чай и булочки. Еда была явлением столь небывалым и значительным, что Анненков нарисовал в «Чукоккале» чай и булку, а Добужинский пририсовал на булке сверху шатер с флажком; получился Дом искусств, в фундаменте которого лежит булка (взгляд, конечно, варварский, но верный).

Открытие происходило не в знаменитом доме № 59 на Мойке (его только что сняли и в этот день ходили смотреть), а на Невском, 57 – в помещении «Петербургского Пулеметного Гнезда», как Блок написал в «Чукоккале» в протоколе заседания. Вести протокол его попросил К. И. Вот выдержка из этого документа:

"1. Избрание председателем В. И. Немировича-Данченко.

2. А. Н. Тихонов читает о целях и задачах «Дома Искусств» – сочинение И. С. Рукавишникова, в котором самое страшное – о мастере и о том, что мастером легко перестать быть и могут даже выгнать из мастеров.

3. Разносят настоящий чай, булки из ржаной муки, конфеты Елисеевские. Н. С. Гумилев съедает три булки сразу. Все пьют много чаю, кто успел выпить стакан, просит следующий, и ему приносят.

6. Ю. П. Анненков ест безостановочно.

7. П. В. Сазонов дополняет слова А. Н. Тихонова.

8. А. Е. Кауфман говорит о толках.

9. К. И. Чуковский спрашивает, какие?

10. А. Е. Кауфман рассказывает слухи.

11. К. И. Чуковский опровергает слухи.

12. С. Ф. Ольденбург благодарит К. И. «Аплодисман»". Дом искусств, задуманный как филиал Московского Дворца искусств (в блоковском протоколе отмечены слова Кауфмана о нежелании быть «филиальным отделением Рукавишникова» и ответ Тихонова «филиальность не связывает»), оказался учреждением совершенно самостоятельным и гораздо более значительным, чем московский Дворец.

Вскоре Дом занял квартиру купца Елисеева, и в ее причудливых круглых, полукруглых, Г-образных и прочих комнатах поселились художники, писатели и студийцы.

Аляповатая квартира, вся в позолоте, завитушках и ангелочках, и огромный дом, занимавший (и занимающий до сих пор) целый квартал, описаны в русской литературе многократно, подробно, дотошно и талантливо. Едва не каждый из обитателей Дома оставил свои воспоминания об этом фантастическом месте и происходивших в нем событиях. Поэтому не будем повторяться, лучше коротко процитируем Корнея Ивановича: «Трехэтажная квартира Елисеевых, которую предоставили Дому Искусств, была велика и вместительна. В ней было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален; была белоснежная зала, вся в зеркалах и лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником; была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных писательских сборищ. Были комнатушки для прислуги и всякие другие помещения, в которых и расселились писатели: Александр Грин, Ольга Форш, Осип Мандельштам, Аким Волынский, Екатерина Леткова, Николай Гумилев, Владислав Ходасевич, Владимир Пяст, Виктор Шкловский, Мариэтта Шагинян, Всеволод Рождественский… И не только писатели: скульптор С. Ухтомский (хранитель Русского музея), скульптор Щекотихина, художник В. А. Милашевский, сестра художника Врубеля и др. Здесь же водворились три студиста, те, которые уже успели приобщиться к писательству: Лева Лунц, Слонимский и Зощенко».

В Доме искусств Чуковский встречал новый, 1920 год – пшенной кашей с ванилью, в компании молодых студийцев. «Крупу где-то достал мой папа, он же организовал встречу», – писал Николай Корнеевич, завсегдатай ДИСКА и слушатель студии. Корней Иванович же поначалу организовывал веселье: предложил писать сонет на заданные рифмы (год – урод, встречаем – чаем и т. п.). Сонет победителя, Михаила Слонимского, записан в «Чукоккале»:

Для нас Чуковский – Новый Год,

Его мы с радостью встречаем,

Он хоть и сед, но не урод,

Его мы угощаем чаем.

И длиннорук, как канделябр,

И громогласней громких арий,

Длиннее самых длинных швабр,

Он радостен, как пролетарий.

А завтра он – какой позор! —

Стоит торжественный, как ода,

Но склонный хрупнуть, как фарфор,

В дверях Компрос-Комбед-Компрода.

После горячей сытной каши, свидетельствует Николай Чуковский, править балом стал Лева Лунц, веселый и талантливый импровизатор – «и началось нечто сверкающее…».

ДИСК (так Дом искусств вскоре стали называть, повинуясь всесокращающему духу времени) оказался едва ли не единственным местом в Петрограде, где еще можно было о чем-то разговаривать на привычном языке и смотреть на человеческие лица (недаром в письмах и дневниках Чуковского так часто звучит жалоба: лица стали не те!).

Сам К. И. разрывался между лекциями, заседаниями многочисленных организаций, собственной литературной работой, хлопотами об организации Дома, продовольствии и топливе, расселении литераторов (и наверняка улаживанию обид – не в ту комнату поселили). Стоял в дверях и под дверями многочисленных компрос-комбед-компродов, временами действительно «склонный хрупнуть, как фарфор».

Он привел в ДИСК студию, собравшую молодые литературные силы. Занимался подбором библиотеки («таскали на себе мешки с книгами с Фонтанки из Книжного пункта»), продовольствием, организацией лекций, затем – изданием журнала. Собственно говоря, Дом искусств был детищем не столько Горького, сколько Чуковского: никто другой столько не сделал для создания Дома и его существования.

В 1921 году К. И. написал Акиму Волынскому гневно-обиженное письмо (на какие он был великий мастер), где перечислял, что сделал для выживания русской литературы. Цель письма не очень ясна, поскольку опубликовано оно (в 1982 году) в урезанном виде – без конца; кончается оно тем, что автор никогда не требовал за свои труды никакой платы и никакого признания, довольно было бы и доброго слова (читается между строк – которого он так и не дождался). Возможно, письмо связано с тем, что Аким Волынский упрекнул руководство Дома в отсутствии программы, после чего Чуковский подал в отставку (это случилось весной 1922 года, подробности есть в дневниках К. И.). Впрочем, и без конца текст звучит довольно грозно и впечатляюще:

"В самую черную пору, какую когда-либо переживала русская интеллигенция – и, в частности, русские писатели, – я задумал основать такой дом, где могли бы жить и работать деятели русского искусства. Я задумал его в августе 1919 г. И работал до ноября, прежде чем его разрешили. Я пригласил Сазонова, который отыскал этот дом, пригласил Горького, Александра Бенуа и т. д. – и никто не отнимет у меня права называть себя инициатором и основателем «Дома Искусств».

Основав этот дом, я попытался вдохнуть в него душу: придумал еженедельные публичные лекции. Тогда этого обычая еще не было… Первая лекция была лекция Горького «Воспоминания о Толстом» 22 дек. 1919 года. С тех пор кафедра «Дома Искусств» предоставлялась всем деятелям русской культуры. У нас читали: Алекс. Блок, Андрей Белый, Горький, Мих. Лозинский, Вал. Чудовский, Н. Гумилев, Петров-Водкин, Н. Пунин, Волынский, Замятин, проф. Алексеев, проф. Ив. Ив. Лапшин, Вл. Маяковский, Викт. Шкловский, Грин, Чуковский – решительно все. Системы здесь не было никакой, да и не могло быть системы: речь шла о том, чтобы заменить отсутствующую книгу, дать возможность писателю общаться со своими читателями; эти лекции дали «Дому Искусств» большой доход, оказали существенную моральную и материальную поддержку писателям и служили просвещению общества".

Здесь важно обратить внимание на «отсутствующую книгу»: книг печаталось мало, между писателем и читателем пролегла пропасть бескнижья и безденежья. В книжных лавках стали появляться рукописные сборники – то, что Цветаева назвала «преодолением Гуттенберга». Дом искусств помогал эту пропасть преодолеть: если читатель не имел возможности читать, он все же мог прийти и послушать. ДИСК заново воссоздал утраченную среду.

Занесенный сугробами чуть не по самые крыши, заросший сосульками, заиндевевший, тифозный Петроград (где по-прежнему играют Моцарта, рисуют маркиз и спорят о переводах Эредиа) перестал различать явь и голодные видения. Гофман, фантастика, неправдоподобие – едва ли не самые популярные слова в воспоминаниях тех лет.

И у Чуковского в дневниках читаем: «Две недели полуболен, полусплю. Жизнь моя стала фантастическая. Так как ни писания, ни заседания никаких средств к жизни не дают, я сделался перипатетиком: бегаю по комиссарам и ловлю паек. Иногда мне из милости подарят селедку, коробку спичек, фунт хлеба – я не ощущаю никакого унижения и всегда с радостью – как самец в гнездо – бегу на Манежный, к птенцам, неся на плече добычу. Источники пропитания у меня такие: Каплун, Пучков, Горохр и т. д.».

Частью этой удивительно искривленной реальности стал Дом искусств с его комнатами дичайших расцветок и очертаний, со странными, иногда полубезумными жителями, с походами за бумагой для растопки в разграбленный и брошенный банк; с литературными играми, чтениями, рисованием, лекциями, аукционами картин и пшенной кашей. «Вся жизнь художественной и литературной интеллигенции Петрограда в знаменательное четырехлетие с 1919 по 1923 год была связана с Домом искусств, – писал Николай Корнеевич Чуковский. – В Доме искусств завершилось многое из того, что пышно цвело в русской культуре в предыдущую эпоху. Дом искусств был колыбелью для многого, чему предстояло возмужать и расцвести в последующие годы». Здесь собрались вместе «Серапионовы братья», расцвел «Опояз» – общество изучения поэтического языка, заседал Цех поэтов.

Один из обитателей Дома искусств (их именовали «обдисками»), художник Владимир Милашевский, писал в воспоминаниях: «Проживание в Доме искусств давало право обедать в его столовой… Кроме обычного обеда для „прикрепленных“ по отрываемым талонам карточек, я мог за особую плату получать какие-то котлеты, без которых совсем бы погиб… „Котлетки“ Дома искусств меня спасали, и я полвека спустя благодарю устроителей, которые в то тяжелое время делали, что могли, для того, чтобы организовать помощь бедствующим литераторам и художникам».

Тощие эти котлетки спасли целый пласт российской культуры. Сохранили людей, которые казались не самыми нужными в эпоху огромных перемен. Именно эти жалкие, не имеющие средств к существованию люди и определили духовный климат Петрограда времен военного коммунизма, создали атмосферу, которая из нашего времени кажется невероятно притягательной, и сохранили ее для нас в беллетристике и мемуаристике.

Дом искусств вел огромную и серьезную работу. К. И. приводит в воспоминаниях о Зощенко программу мероприятий на март 1921 года (это последний месяц перед закрытием Дома):

1 марта Кони читает воспоминания о Некрасове;

2-го – профессор Котляревский – о поэзии;

3-го – Замятин об Уэллсе;

8-го – профессор Кареев – о французской революции в истории романа;

9-го – вечер «Опояза». 10-го – Чуковский читает о Некрасове и Муравьеве. 14-го – вечер стихов Цеха поэтов. 15-го – Горнфельд о Достоевском, 16-го – вечер памяти Писемского.

И так далее, и так далее. Почти каждый рабочий день в ДИСКе выступали поэты с чтением стихов, или критики с докладами, или литературоведы делились результатами исследований. Выступали художники, искусствоведы, переводчики. ДИСК заменял и книгу, и журнал, и специализированные научные издания. Разумеется, рано или поздно должен был появиться и свой журнал – и два его номера даже увидели свет.

«Обдиски» не признавали ложного пафоса, не выносили канцелярщины, умудрялись иронизировать над самыми печальными сторонами своего быта, просто и мудро относиться к трагедии своего бытия – и находить в действительности поводы для веселья. Вполне естественно, что очень скоро выявились и обострились стилистические расхождения с советской властью – хотя Дом искусств считался заведением «красным».

По свидетельству Николая Чуковского, известные литераторы поначалу неохотно шли в ДИСК, появляясь там «только в те дни, когда в Доме искусств что-то выдавали или когда там совершалось что-нибудь особенно важное»; «он пустовал бы, если бы его не наполнила толпа молодежи из Студии». Причина переезда студии очень проста: в ДИСКе топили, там было освещение, там кормили, там можно было спастись от смертельной зимы. За этим начинанием стоял почти всесильный тогда Горький, пытавшийся играть роль посредника между интеллигенцией и советской властью. Однако его имени было достаточно не только для обеспечения Дома продовольствием и топливом, но и для того, чтобы отпугнуть многих от этого начинания. Известные литераторы совсем не по капризу своему «неохотно приходили» в Дом искусств – дело было принципиальное.

Дом искусств считался просоветским. Забота о культуре, отчасти надежда на построение справедливого социального строя, отчасти ненависть к старому строю или мрачное понимание его обреченности, вера в очистительную силу революционного катаклизма – вот что определяло позицию старших литераторов, сблизившихся с Горьким. Принятие власти, попытки сотрудничать с ней были для них глубоко драматичны. При этом неподавание руки или попреки пайками со стороны не признающих власть никак не способствовали укреплению взаимоотношений между двумя лагерями – хотя личные отношения могли оставаться довольно корректными.

Были в ДИСКе и молодые, с куда более резкими и бескомпромиссными взглядами. Одни уже прошли войну, другие состояли в партии большевиков, третьи горячо им сочувствовали. Молодые были заняты осмыслением гигантского опыта – своего и страны – и выработкой языка, адекватного времени великих перемен. Мировоззренческое противостояние двух лагерей иногда соединялось с обыкновенной бытовой несовместимостью и приводило к трагикомическим ситуациям: студийцы, к примеру, подкладывали нечистоты под дверь критику Валериану Чудовскому (а он, по словам Николая Корнеевича, ходил с рукой в повязке, чтобы не подавать ее тем, кто сотрудничает с большевиками).

Наконец, противостояние материализовалось: в противовес Дому искусств появился Дом литераторов на Бассейной. К. И. упоминает о нем совершенно нейтрально: «являвшийся главным образом средоточием журналистов и газетных работников». Николай Чуковский вспоминает о нем с очевидной неприязнью. Собранные Домом литераторов сотрудники дореволюционных газет «проклинали большевиков и в прозе и в стихах», пишет он. Какого градуса достигала взаимная неприязнь между двумя домами – можно судить хотя бы по эпитетам, которыми Николай Корнеевич награждает рядовых обитателей Дома литераторов («ободранные, голодные, стремительно дряхлеющие и безмерно озлобленные»; «полупомешанные старухи» и т. п.) и его руководителей Волковысского и Харитона, бывших сотрудников «Биржевых ведомостей» («бойкие», «расторопные» и т. п.). Когда издаваемый ими журнал «Вестник Дома литераторов» («орган контрреволюционной обывательщины») был закрыт, рассказывает Н. К., – они «ускакали в Ригу и основали там русскую белогвардейскую газету „Сегодня“…». Николай Корнеевич несправедлив: не так все просто с «контрреволюционной обывательщиной», и Волковысский с Харитоном не «ускакали», а был высланы в 1922 году в составе большой группы интеллигенции, – но как симптоматична эта риторика!

Ненависть была взаимной и не выветрилась с течением времени: зимой 1929/30 года, когда загнанный в угол, полураздавленный Корней Чуковский вынужден был выступить в печати с письмом, обещающим некую «Колхозию» (речь об этом впереди), – именно рижская «Сегодня» заметила этот злополучный текст, опубликованный внутри статьи Артемия Халатова, и злорадно откликнулась ехидной заметкой «Чуковский „старается“»: «„Чуткий“ Корней понял, какой „заказ“ сейчас требуется выполнять…» Обилие пышущих ядом бездарных кавычек в тексте мешает даже процитировать его как следует.

А в 1921 году, после расстрела Гумилева, пожилая переводчица Мария Валентиновна Ватсон (которую Н. К. причисляет к «полупомешанным старухам» Дома литераторов) обратилась к Чуковскому с язвительным вопросом:

– Ну что, не помогли вам ваши товарищи спасти Гумилева?

"– Какие товарищи? – спросил я (пишет К. И. в дневнике).

– Большевики.

– Сволочь! – заорал я на 70-летнюю старуху – и все слышавшие поддержали меня и нашли, что на ее оскорбление я мог ответить только так".

Данный текст является ознакомительным фрагментом.