Неприятности продолжаются

Неприятности продолжаются

Период кандидатства закончился 8 сентября 1957 года, в день непорочного зачатия Девы Марии. Пышная официальная церемония, знаменующая переход кандидаток в число послушниц, проходила в храме; на церемонии присутствовали наши семьи и друзья. Однако они не видели той жестокости, что царила за сценой, когда настало время обрезать нам волосы.

Мы, шесть невест Христа, торжественно проследовали по проходу к алтарю: пока наши волосы оставались нетронутыми и их покрывали те же вуали, что были на нас в детстве, на первом причастии. Мы шли, опустив головы, соединив кончики пальцев рук и держа их перед грудью. Мой псевдосвадебный долгополый наряд с длинными рукавами мать сшила из тонкого белого сатина с маленькими точками. Я казалась себе похожей на Марию Горетти или одну из святых, изображенных на картинках.

В часовне собрались родственники шести девушек, что медленно шли к святилищу по красному ковру. Присутствовало несколько старших школьниц, считавшихся вероятными будущими кандидатками. Среди гостей были мои родители и сестра.

Часовню наполнял аромат множества цветов, в основном белых: там были розы, гвоздики, лилии, гладиолусы, качимы и ландыши. Сейчас странно об этом говорить, но запах, который я так отчетливо вспоминаю, был в то время для меня утешением. Аромат цветов говорил мне, что все в порядке. Все было в порядке не из-за моей убежденности в правильности выбора пути угождения Богу, поскольку Бог не нуждается в подобных вещах, но потому, что я, по моим представлениям, делала то, что должна была делать. Придет время и для других свершений. У меня были друзья, на меня смотрели.

Мы повторили фразы, в которых отказывались от мира, просили о новом облачении и объявляли о своей готовности стать невестами Христа, Верными Спутницами Иисуса.

Когда мы встали перед епископом на колени, он задал каждой из нас ритуальные вопросы.

– Чего ты просишь, дитя?

– Отец мой, я прошу милости Божьей и дарования святого религиозного облачения, – отвечали мы.

– Ты просишь от всего сердца и по доброй воле?

– Да, отец мой, – наши слова достигали ушей всех посетителей церемонии.

– Я вручаю тебя Иисусу Христу, Сыну Вечного Отца, и обществу Верных Спутниц Иисуса. Да благословит тебя Господь твердостью, дитя.

Повенчав кандидаток так с Иисусом, епископ вложил в протянутые руки аккуратно свернутые монашеские одежды. Получив новое облачение, мы встали и, склонив головы, тихо вышли из храма.

Покинув храм, мы забыли о медлительности и помчались в комнату, которую шутливо окрестили залом для новобрачных. Иисусу в тот день досталось шесть новых невест. От волос надо было избавиться быстро, чтобы не заставлять гостей ждать; каждая невеста возвращалась в храм в белом чепце и вуали, одетая в черное одеяние свободного покроя.

Странное чувство испытала я, когда наставница срезала мне волосы, символ моей женственности. Женственность исчезает, когда вы принимаете обеты. Я могу быть невестой, но не женщиной.

О чем только думала мать Иммакулата? Когда она пыталась справиться с моими густыми, пышными волосами, ее нервные руки были еще более неловкими, чем обычно. Это продолжалось целую вечность! Тем временем в храме продолжалась сказка. Органная музыка создавала атмосферу умиротворенной святости, контрастируя с волнением, царившим за закрытыми дверьми. Кто-то с сильными руками и большими ножницами сменил выбившуюся из сил наставницу. Когда мои волосы начали падать на пол, что-то зашевелилось во мне, напомнив о том, что приснилось предыдущей ночью.

Мне снился Кит, мягкий, чувственный Кит, с черными вьющимися волосами и добрым, умным лицом. Не зная слов «половое сношение» и уж тем более не понимая их значения, я мечтала о том, как он войдет в меня. Во сне он каким-то образом оказывался в моем теле и достигал сердца. Это было реальное, живое физическое присутствие, и я чувствовала себя настолько хорошо, что хотела бы, чтобы так продолжалось вечно. Это и есть таинство брака, думала я, все еще пребывая во сне и испытывая восторг.

Проснувшись в темноте и понимая, что кто-то в спальне мог меня услышать, я подумала: можно ли после этого становиться монахиней? Но это был только сон.

Обрезание волос, сопровождаемое вздохами и ворчанием, продолжалось. В голову вдруг закралась мрачная мысль – ведь у меня никогда не будет детей. В течение последующих лет эта мысль возникала не раз, и когда я печально размышляла об этом, в душе моей будто что-то отмирало.

Наконец, сестры закончили, и мою колючую голову покрыли чепцом. Мы снова вышли в храм, облаченные в белые чепцы и тяжелые черные одеяния из саржи, чувствуя себя необычно и выглядя настолько отчужденно, что некоторые гости расплакались.

После этой прекрасной церемонии родители подошли к новоиспеченным послушницам с поздравлениями. Отец крепко обнял меня и расцеловал в губы, но мать быстро зашептала, чтобы он прекратил. Пока он еще не отнял губ, я открыла глаза и увидела взволнованное лицо матери. Она оглядывалась по сторонам – не заметил ли кто-нибудь эту сцену? В этот странный момент бессознательного заговора с отцом я ощутила, что все отчаянные тайные соглашения прошлого оплачены. Отец мной гордился. В конечном итоге я преуспела! Достижения дочери возбудили его сексуально. Дело, конечно, было не в этом, но я не привыкла продумывать все до конца. Из-за отчаянной жажды любви и одобрения я с трехлетнего возраста вступила с ним сексуальный сговор, хотя, будучи молодой послушницей, и не осознавала этого.

Наконец, шум в главном зале утих, и все отправились по домам. Матери отдали сверкающие локоны моих густых волос, которые после полугода пребывания в маленькой сетке напоминали волосы Грейс Келли. Она положила их в обтянутую шелком коробку рядом с моей фотографией и часто со слезами на глазах клала ее себе на колени. Когда младшие сестры увидели ее слезы, они решили, что я украла любовь матери, и теперь они меня одновременно уважали и презирали.

Мало кто знал об истинных причинах моего ухода в монастырь. Обладай я хоть какой-то уверенностью, основанной на крепком знании мира и положительном образе себя самой, я имела бы все шансы встретить будущее с твердостью и восторгом. Но я чувствовала себя сломленной. Став монахиней, я сделала то, что делает политик, общающийся со знаменитыми и наделенными властью людьми ради улучшения своей карьеры и репутации. Стать невестой Христа казалось не такой уж плохой перспективой, а быть невестой Христа в ордене ВСИ было еще лучше! Но я сознавала только то, что приношу в жертву обычную жизнь ради жизни смиренной, принимая восхищения и поздравления. Я была похожа на солдата-новобранца, готового подчиняться без всяких вопросов.

По прошествии нескольких дней после ритуала я встретила на улице маленькую испуганную девочку, потерявшуюся в свой первый школьный день. Я знала, в каком направлении ей надо идти, и уже присела рядом, чтобы объяснить дорогу, как вдруг вспомнила о правиле молчания. Мне было жаль, что я не могу ей помочь, но говорить было нельзя. Встав, я пошла дальше, полагая, будто совершила нечто выдающееся, подчинившись правилу. Стремление подчиняться оказалось выше доброты и гораздо сильнее здравого смысла. Лишь в 1967 году, когда реформы Папы Иоанна XXIII получили ход, это наваждение исчезло.

Я принесла обет послушания как Верная Спутница Иисуса в стиле святого Игнатия Лойолы и иезуитов, чьи правила служили основой для наших обрядов. Наши наставники обладали аурой непогрешимости, как сам Папа. Я не знала тогда о темной и мрачной истории католической церкви, зачастую руководимой тщеславными Папами с нечистой совестью. Я не знала и о том, что орден иезуитов появился в ответ на действия Лютера, серьезно подорвавшего авторитет церкви тем, что он осмелился публично разоблачить узаконенную в ней коррупцию. Помимо невежества я была эмоционально зависима и незрела, что явно не улучшало ситуацию в целом. Зависимость поощрялась. К младшим сестрам обращались «дитя», а наставниц мы называли «матушками».

Теперь меня звали сестра Мэри Карла – об этом имени я просила. Никаких мужчин-святых. Слишком много сестер окончательно похоронили свою женственность, взяв мужское имя.

Жизнь послушниц оказалась на порядок строже. За нас взялись всерьез. Письма родителям, написанные на голландском языке, но всегда с переводом, чтобы их можно было проверить, теперь разрешалось отправлять только раз в месяц. Нарушение правил вследствие невежества или невнимания сурово каралось. Выговоры стали унизительнее, наказания – более жестокими. Повиновению учили, доводя послушниц до слез. Опытные сестры были экспертами в терзании наших впечатлительных душ.

Фраза «Убирайся с моих глаз!» являлась общераспространенным способом указать на нашу ошибку. «Иди и вымой кухню – сделай для разнообразия что-нибудь полезное». «Что прикажешь о тебе думать? Ты действительно настолько тупа и не понимаешь, что правило есть правило, даже если ты не хочешь ему следовать?»

Чем больше правил мы учили, тем выше были шансы на то, что мы их нарушим. Нас делали сверхчувствительными, наказывая за то, что мы смотрим по сторонам, используем два предложения, когда все можно вместить в одно, опаздываем на несколько секунд, шумим в храме и не идеально выполняем поручения. Нам делали выговоры за пятна или за нитку на черном облачении, за пыльные ботинки или за то, что мы обращаемся к наставницам и старшим монахиням без должного пиетета.

Мне дали плеть, сделанную из пяти жестких кожаных ремней, чтобы хлестать ею ноги и наказывать себя за такие проступки, как опоздание. Поначалу от порки дрожали колени, но зимой плеть приятно разгоняла кровь. Эта плеть оставалась со мной все годы жизни в монастыре, и я использовала ее для самобичевания, особенно для подавления сексуальных желаний.

МЫ ежедневно, молясь, поклонялись страдающему, умирающему и мертвому Иисусу. Каждый из миллионов крестов, сделанных по всему миру, несет на себе страдающее тело Христа и символизирует поклонение его мучениям.

В предшествующие Пасхе и Рождеству недели мы изобретали себе дополнительные испытания. Их придумывали, показывали наставнице для благословения, а затем записывали в маленьких блокнотах, названных «Списком разрешенного». Мы ели хлеб без масла, пили чай без сахара и молока, вместо этого добавляя туда соль, ели пищу без соли и перца, а также обходились без воды.

Летний Мельбурн известен своим душным климатом. Из-за плотного шерстяного чепчика мне было так жарко, что я шаталась и едва не теряла сознание. В белую льняную ткань вокруг лица впитывался пот, постоянно щипавший кожу. Под тяжелыми слоями черной саржи, закрывавшими нижнюю юбку и фильдекосовые чулки, было тяжело дышать. А теперь представьте, как можно в нестерпимый зной обходиться без воды. Результат был вполне предсказуем – моя толстая кишка буквально высохла (хотя в то время я не знала, что это такое и где она находится). Я не связала недостаток воды с тяжелейшим запором, от которого тогда страдала.

В один из этих дней нам позволили принять дополнительный душ. Стояло лето 1959 года, самое жаркое за последние пятьдесят лет, и мы страдали от непрекращающейся сорокоградусной жары. Обычно нам полагалась лишь одна ванна или душ в неделю (при этом мы были в сорочках, чтобы не видеть собственных тел), а в остальные дни мы умывались в тазу холодной водой по утрам и горячей по вечерам, так что дополнительный душ был со стороны наставниц невероятной уступкой. Жаль только, что нам пришлось одеваться в наше вымокшее от пота нижнее белье и черное облачение. В середине лета его, наконец, сменили на кремово-белое одеяние.

Летом хотелось спать лишь от невероятной усталости. В постель мы надевали ночные рубашки и чепчики. На тумбочке рядом с кроватью стоял наполненный водой таз для утреннего омовения и стакан с водой для чистки зубов. Я грезила об этом стакане и несколько раз просыпалась оттого, что тянула руку в его направлении. Однако у меня была железная воля, поэтому неоднократно мне удавалось наказывать себя лишением воды.

На протяжении десяти лет мой кишечник не мог нормально функционировать из-за обезвоживания, тревожности и нервного состояния. Прежде всего я ненавидела туалеты. В Голландии я часто сдерживалась, не желая подвергаться мучительному испытанию посещения нашей ужасной уличной коробки. В Дже– наццано туалеты были просто жуткими. Я избегала туалетов и платила за это свою цену.

Прежде чем отправиться в монастырь, я периодически принимала слабительное, но теперь это стало ежедневной необходимостью. Иногда слабительное не действовало, и тогда наступало время каскары, травы, которую мой желудок просто не выносил. В животе у меня начинались невероятные судороги, я срывалась с места, а сестра Виктория, дававшая мне настой, тихо смеялась.

ОДНАЖДЫ в страстную пятницу, когда я мыла коридоры, попутно начищая металлические ручки дверей и уже доведя до блеска полы электрическим полировщиком, меня привлекли звуки, доносившиеся со стороны кабинета заместительницы. Я остановилась, желая узнать, в чем дело.

Из-за угла, опираясь на крупную мать-настоятельницу, появилась старая усохшая заместительница. Тогда ей было лет восемьдесят пять, и она с трудом передвигала ноги. Перебирая четки, старуха говорила о печали, что испытывала Дева Мария у подножия креста. Когда она оказалась ближе, я различила ее бормотание: «Святая Богоматерь, как же она страдала! Видеть такие муки сына своего, Иисуса! Святая Матерь Божья!» Старая склочница, почти всю жизнь соблюдавшая обет молчания, теперь устраивала целый спектакль. Мне и в голову не пришло счесть это подлинным духовным сочувствием Богоматери; я подумала, что подобное лицемерие в столь пожилом возрасте представляет собой худший способ привлечения внимания, напоминая поведение ребенка. Я молча стояла, подняв швабру, пока эта пара не скрылась в храме.

«И что это было? Демонстрация высокого благочестия?» – думала я. Как исполненная сознания своего долга послушница, я должна была уважать старших, но не могла закрыть глаза. Старуха просто пыталась произвести на нас впечатление своей показной святостью. Меня ее спектакль не убедил. Заместительница была хоть и немощной, но достаточно сообразительной, чтобы вмешиваться в любые процессы, связанные с принятием решений, о которых ей случалось услышать. Ее положение стало почетным, когда она больше не могла исполнять обязанности главы региона, и все понимали, что если она лишится и этой привилегии, то у нее случится серьезный личностный кризис.

Тем же днем заместительница опустилась в трапезной на колени и поставила еду на сиденье стула. Она вновь обратила на себя внимание, поскольку окружающие стремились понять, что ей нужно. «Соль? Нет. Перец? Вода? Масло? Слишком много картофеля? Больше гороха? У вас вилка упала, позвольте я вам ее подам…» Я испытывала к старой монахине абсолютное презрение. Даже ее старая подруга, мать-настоятельница, поначалу проявившая заботу о ее старых коленях, стоявших на холодном полу, в конце концов, опустила глаза, не желая смотреть на этот цирк. Когда заместительница умерла, я даже не устыдилась своей радости, поскольку мы, наконец, перестали быть свидетелями ее шутовских поступков.

ОДНАЖДЫ меня вызвала мать Патриция. Приближалось время моего ухода из послушниц. «Сестра, теперь твою работу начнет выполнять новая кандидатка. Будь так любезна, расскажи сестре Кэтрин о ее обязанностях». «Да, матушка, конечно». Моему статусу королевы гостиных наступал конец.

Кэтрин была музыкантом и чувствительной девушкой, столь же сильно, как и я, если не сильнее, желавшей все делать «правильно». Я увидела это в ее больших невинных глазах и удлиненном лице с глубокими морщинами, что пролегли по обе стороны рта. Она была уязвима и, казалось, желала получить то, на что, судя по всему, и напрашивалась. Я не собиралась проявлять жестокость, но у Кэтрин на лице было написано, что она хочет именно этого. В конце концов, кто она такая, чтобы вторгаться в мои владения? В теплице тусклых эго легко возникают мелкие стычки. Мы клялись быть святее всего человечества и при этом унижали друг друга, пусть и косвенно.

Я объяснила сестре Катерине обычный порядок работы и рассказала, что делать, если в самый ее разгар появятся посетители. Мне показалось несущественным, что я ничего не записала, но она, кажется, сомневалась в своей способности запоминать детали. Если бы Кэтрин меньше думала о жертвенности, то, несомненно, записала бы все сама. Однако она этого не сделала, наводнив мою бывшую территорию потоками слез, – глупее не придумаешь. Кэтрин родилась в уважаемой и богатой семье, что делало ее стресс еще менее понятным. Вряд ли отец когда-нибудь ее бил. Мне и в голову не приходило, что поведение Кэтрин могло указывать на страдания от насилия и унижений другого рода.

Наставница послушниц вызвала меня, чтобы обсудить мое нежелание сотрудничать. Как того требовали правила, я встала на колени возле ее кресла и начала внимать словам, появлявшимся из ее сморщенного рта. «Сестра Мэри Карла, – сказала наставница, подняв глаза от своего бесконечного рукоделия и доброжелательно взглянув на меня. – Сестра Кэтрин не слишком хорошо справляется со своими обязанностями. Она говорит, что твои объяснения нечеткие. Не могла бы ты помогать ей более продуктивно?»

Значит, у Кэтрин неприятности, а я была в них виновата? Я опустила глаза, изо всех сил стараясь не улыбнуться. Мне казалось смехотворным, что проблемы Кэтрин были столь важны, и я не собиралась ей сочувствовать. «Матушка, – промолвила я, – я показала ей, что делать, и все подробно объяснила. К этому нечего добавить». Как я и думала, она ничего не ответила и отпустила меня.

На лице Кэтрин снова возникла блаженная улыбка. Как я ненавидела эти ее трагические манеры праведницы! Такое лицо могло растрогать кого угодно: пожалуйста, не поручайте мне никакого задания, кроме игры на пианино. Теперь она вытирала пыль в гостиных и начищала полы – чего уж проще. Я презирала ее за то, что она была избалованным ребенком, никогда и ничего не чистила и не мыла сама, а теперь страдала от работы, которая не казалась мне трудной. Однако в итоге Кэтрин осталась в монастыре, а я ушла. Но она уже давно не пачкает себе руки и преподает музыку.

ОБЫЧНО монахини демонстрировали чрезвычайную преданность священникам, особенно местному епископу и архиепископу. Веками религиозные женщины считали себя ниже священников, и, когда в 1917 году каноны пересмотрели, положение дел лишь усугубилось. Монахинь считали не только менее умными – их ожидали видеть скромными и робкими созданиями. Хуже всего было то, что они считались угрозой воздержанию священников. Поэтому хотя монахини благоговели перед священниками и чрезмерно их опекали, те должны были проявлять осторожность, дабы не перешагнуть невидимую черту, что могло быть неверно понято.

Архиепископ Мэнникс, позже ставший кардиналом и серьезно повлиявший на сохранение консервативного католического мышления, проживал в Кью и в свой девяносто пятый день рождения был приглашен посетить Дженаццано, монастырь родного района. К невероятному удовольствию общины, почитаемый старец принял приглашение, и от нас ожидали приветствия. Он был ирландец, возможно, из графства Лондондерри, и звали его Даниэль, что вдохновило наших сестер – выходцев из Ирландии спеть ему песню «Дэнни бой».

Седой архиепископ никак не реагировал на слова этой сентиментальной любовной песенки, банальной, но исполняемой с блеском нашим опытным хором. Мы следили за его бесстрастным лицом. Песней мы хотели сказать ему о нашей преданности и благодарности. Или мы оказались чересчур фамильярны? В правой руке Даниэль Мэнникс держал посох, и, когда архиепископ оперся на него, чтобы подняться и поблагодарить хор, наши натренированные глаза заметили на его лице нечто напоминающее легкую улыбку. По рядам пронесся вздох облегчения.

ВСЕ ЭТО время семья находилась от меня в какой-то сотне метров. В домике за кипарисовой изгородью мать была беременна в двенадцатый раз; к тому времени ей исполнилось сорок четыре года. Это было время тревог: святому Жерару, покровителю беременных (не помню, по какой причине), было обещано, что ребенок будет носить его имя, если все пройдет гладко. Так оно и случилось, и мой младший брат Гэри – позже его называли Гацца – стал в нашей семье тем самым «уродом» из поговорки. Когда он вырос, то принципиально решил никогда не заводить собственных детей.

По сравнению с пышной церемонией посвящения в послушницы принесение двумя годами позже нами первых настоящих обетов нищеты, целомудрия и смирения казалось событием простым и скромным. Снова мы произносили в храме положенные слова перед местным епископом, но на этот раз их слышали только другие сестры. Жизнь в качестве послушницы стала временем обучения уставу, двухлетним сроком, требующимся для понимания того, хочу ли я провести свою жизнь в качестве монахини. Мне оставалось немного до двадцать первого дня рождения, и я привыкла к этому образу жизни, не представляя себе ничего другого. Я искренне любила Бога и единство нашей общины.

В самый обычный зимний день, когда черная саржа стала для меня привычным покровом, я сменила белый чепчик и плат на черные, получила большие четки, которые должны были свисать с пояса, и распятие. Страсти Христовы соединились с жертвоприношением Карлы. Два страдания, одно из которых – большее – спасет мир.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.