Евгений Павлович Леонов

Евгений Павлович Леонов

В 1946–1947 годах по лестнице Театрального училища имени Щепкина, на этаж выше наших классов, туда, где располагалась балетная студия при Большом театре, частенько поднимался симпатичный, полноватенький, коренастенький молодой человек, обладатель пухленьких розовых щечек и очаровательной, стеснительной улыбки… Ну никак не похожий на длинноногого и поджарого балетного франта с гордо поднятой головой и с миной человека, обремененного философскими размышлениями… (Став очень известным и маститым, Евгений Павлович Леонов на вопрос корреспондента «Огонька» «Какое человеческое качество, одно-единственное – самое главное для вас?» – ответил: «Стеснительность!»)

Никто из нас, щепкинцев, не знал и не понимал, чем он там наверху мог заниматься? Да и вообще, кто он и откуда? И лишь в 1994 году, в беседе со старшим братом Леонова Николаем Павловичем я выяснил, что Женя учился актерскому мастерству в театральной студии у Андрея Александровича Гончарова, а музыкальное образование (уроки пластики, движения и танца) получал в экспериментальной студии синтетического искусства при Большом театре, художественным руководителем которой был знаменитый балетмейстер Ростислав Захаров…

В 1948 году мы стали коллегами: нас приняли в труппу Театра имени Станиславского, главным режиссером которого был Владимир Федорович Дудин. Расположен был театр в подвальном помещении расформированного к тому времени театра Дзержинского района на Сретенке, в Последнем переулке (теперешней улице Хмелева), где сейчас находится филиал Академического театра имени В. Маяковского. Коллектив первого в нашей жизни театра сложился из учеников великого реформатора. (К сожалению, К. С. Станиславский ушел из жизни, не успев довести до конца программу создания из студии Нового театра, что, естественно, сказалось на художественном развитии осиротевшего коллектива не в лучшую сторону.) Женя говорил в своем последнем огоньковском интервью:

– Нам было не просто… Что у меня, что у Жени Весника, что у Жени Шутова, что у Жени Урбанского…

Естественно! Ведь все им перечисленные – «чужаки», «пришлые», да еще начинающие, обучавшиеся к тому же у разных педагогов, имена которых – независимо от степени их одаренности – меркли пред культовой личностью Реформатора! (А он, между прочим, неоднократно говорил и писал о том, что его система не нужна талантам, ибо каждый из них – своя система!) Для костяка труппы – учеников Константина Сергеевича – мысли их педагога были абсолютом в искусстве. (Не потому ли, что их собственных способностей не хватало на свои творческие поиски, находки?)

В отличие от «старожилов» театра-студии, возведших в идеал актерского мастерства лишь органику (естественность) и верное действие (что, конечно же, основа и трамплин для творчества и импровизации), но превративших эту основу в самоцель, Женя Леонов уже в начале своего творческого пути, не теряя «собачьей актерской правды», преодолевал невероятными усилиями (только близкие его товарищи знали об этом) комплекс неуверенности в себе из-за своих специфических и (как казалось ему) ограниченных внешних данных (невысок, толстоват, носат, неуклюж, стеснителен, малоподвижен, неидеальная дикция и т. д. и т. д.). Но уже тогда потихонечку-полегонечку проявлялся широкий диапазон его потенциальных творческих возможностей… Внимательный глаз уже тогда замечал его способность в самых маленьких, с ограниченным словесным материалом рольках выражать суть очень разных человеческих характеров. И при этом не только средствами органики, но и внешней и внутренней характеристиками, средствами разных темпов и ритмов.

Из истории театральных курьезов.

Очень крупный артист императорского театра (каждый раз почему-то называют другую фамилию), появление которого на сцене и уход награждались аплодисментами зрителей, поспорил с коллегами: «Вот выйду статистом в массовой сцене, в ничего не значащей бессловесной роли, изменю до неузнаваемости свой облик – то и тогда вызову аплодисменты зала». И он выиграл спор. Вечером появился на сцене не узнаваемым даже коллегами, не то что зрителями, пробыл там вместе с двумя десятками статистов положенное время, ничем не обращая на себя внимания, проделал все, что было положено делать другим, и покинул сцену, как все, повернувшись к зрительному залу спиной, но… последним! И вдруг – хохот и аплодисменты! Дело в том, что уходил он со сцены еле-еле передвигая ноги, штаны его, заштопанные на деликатном месте, представили публике богатую мозаику из ярчайших лоскутов, а рукава его грязной-грязной куртки были залатаны белой тканью…

В связи с рассказанным выше – другой случай. Группа артистов театра – учеников Станиславского! – «отбывает повинность», изображая в массовой сцене спектакля «В тиши лесов» (постановка Б. И. Равенских) советских колхозников, стыдливо прикрывая свои негримированные лица платочками, разными головными уборами, наспех прикрепленными бородами, усами. Или просто прикрываясь руками – дескать, зубы болят или солнце светит в глаза. Среди них – молодые Женя Леонов и Игорь Козлов… Первый – с обгрызанной буханкой черного хлеба в одной руке и с наполовину выпитой бутылкой молока в другой, беспрестанно жующий и как бы плохо слышащий, поэтому часто спрашивающий (не слышно, конечно, для зрителей) у Козлова, о чем речь. И в ответ каждый раз получающий толчок – дескать, отстань, дай послушать! На голове у Леонова – лихая выцветшая кепочка, щечки красненькие, нос курносенький. Ангелок! Второй, Козлов, – с огромным топором в одной руке, другая перевязана бинтом, чуть-чуть тронутым красной краской. Под мышкой у него две доски – всех они задевают, всем мешают, челка волос свисает на горящие от любознательности глаза. Он весь – внимание!

Массовая сцена закончилась, громко звучит музыка. Все расходятся, но наши герои (подобно большому актеру старого театра) – последними! Леонов громко (все равно зрители теперь уж ничего не слышат – музыка заглушает) спрашивает о чем-то у Козлова, тот по-доброму, шутя, пугает его топором, а Леонов – ангел! – очень зло замахивается на него буханкой… В зале смех. Покидая сцену, Козлов резко меняет направление своего движения и длинноватыми досками больно хлопает по Леонову, который, не разобравшись, откуда удар, ищет обидчика в направлении, противоположном движению партнера. Лицо растерянное, ребячье, чистое, дурашливое! Он один на сцене. Аплодисменты!

Прошло полвека, но до сих пор стоят в глазах эта сцена и оба моих любимых артиста! Минимальные, ими же придуманные средства выражения, отсутствие текста, а художнический эффект велик: тут тебе и элементы перевоплощения, и характер, и биография образа. И доказательство формулы: «Нет маленьких ролей, есть маленькие артисты». Клянусь, никого из исполнителей центральных ролей в том спектакле, убей, не помню! И как бы ни было им обидно, но лишь исполнители тех бессловесных ролей («колхозники» – и все) Е. Леонов и И. Козлов стали известными артистами, мастерами! И это закономерно! Урок! Многим! И мне тоже! Уже тогда, давно, я сказал про Женю Леонова: «Мал золотник, да дорога у него большая!»

Он служил в трех театрах, и мне казалось, что это могло затормозить его рост как театрального артиста: ведь приход в новый театр отнимает много времени и энергии на адаптацию… Я ошибался. Цитата из статьи Олега Янковского: «Леонов – актер, который умел созидать не только роли, а умел созидать счастливое состояние театра. Так было в Театре имени Станиславского, в Театре имени Маяковского и так, буквально в день его прихода, почувствовалось в „Ленкоме“. Он, как большая серьезная материя – и в буквальном, и в переносном, и в философском смысле, – притягивает к себе».

Очень хорошо сказано! Привел я эти слова потому, что мой словесный эскиз к этой теме был зафиксирован в дневнике, но не доведен до завершения: «Леонов – это не просто судьба большого артиста, это еще и тема для серьезнейших раздумий о судьбе, долге, скромности, парадоксе. Это многое еще, еще и еще».

Из последнего огоньковского интервью.

ЛЕОНОВ: «Это я с вами так разговорился, между прочим. А вообще-то я не такой уж добрый. И хулиганства во мне всякого много. В молодости мы „капустники“ делали. Однажды – на замечательного режиссера Бориса Ивановича Равенских (был он, кстати, и Рувенский, и Ровенский, и Равенский, и Ровенских. – Е. В.). Он очень любил такую мизансцену: все бросаются на землю и начинают ее целовать. Вот мы и сделали такой безумно смешной этюд. Пустили музыку из его спектакля «В тиши лесов» – знаете? «Рос-с-и-я вольная…» Один из нас от страсти грыз бильярд. А Весник изображал дом. Я стучал. «Кто там?». И я с воплем бросался на землю и кусал ее».

И как кусал! Бешеный Отелло! Землетрясение!

1949 год. Гастроли Театра имени Станиславского в Ленинграде. Лето. Белые ночи. Гостиница «Астория». Мальчишник. Играем в домино. Леонов проиграл и прикорнул на диване. (Дирекция театра давала буквально голодавшим артистам немного подработать: грузить и разгружать декорации, «шуметь» во время спектаклей: «изображать» ветер, голоса птиц, взрывы, звон разбитой посуды, цокот копыт… Для этого за кулисами стояла специальная аппаратура… Платили нам за эти имитации горячо желанные пять рублей.) Дремлет, значит, Женя на диванчике. Чуть-чуть похрапывает… Четыре утра. По каменной мостовой Исаакиевской площади проезжает «фиакр» ассенизатора, слышен цокот лошадиных копыт. Женя, не приоткрывая глаз, печально, сквозь сон произносит: «Пять рублей поехало!».

Судьба артиста – часто «рулетка»! Сколько талантливых актеров осталось незамеченными, невостребованными, не до конца раскрытыми, не реализовавшими своих способностей. Блаженны те, судьбы которых состоялись, что дало им возможность, пусть даже и не полностью, но все же высказаться и выказать себя.

Я хорошо знаю, что такое эта «рулетка» – на себе испытал… Не знаю, как сложилась бы моя судьба, не сведи она меня с Алексеем Денисовичем Диким, проявившим буквально отеческое внимание ко мне, следившим за моими проявлениями на театре, в кино да и на эстраде. И что главное – помогавшим реализовывать их!

Не знаю, как сложилась бы судьба Евгения Леонова, если бы не встреча с Михаилом Михайловичем Яншиным. Они немного похожи. Нет-нет! Не внешне, а внутренним обликом своим, какой-то – при внимательном наблюдении – легкой, обаятельной сентиментальностью. Может быть, поэтому, почувствовав родство душ, что ли, Михаил Михайлович проявил тоже настоящую отеческую заботу о Жене. Упорство, самоотдача, взаимоуважение, проявленные Михаилом Михайловичем и Женей в процессе создания булгаковского Лариосика, могли бы служить для всех наглядным примером настоящего служения искусству, которое непременно приносит ощущение радости от преодоления чего-то невозможного и от победы над самим собой. Не могу забыть, как Михаил Михайлович признался в том, что в Жениного Лариосика он «вмонтировал» не сыгранное им в своем, яншинском Лариосике.

Михаил Михайлович вселил в Женю первые ростки уверенности в себе. После громадного успеха в этой роли Леонов стал совсем другим – он «оперился», в глазах засветилась радостная надежда! После первых (без зрителей) прогонов «Дней Турбиных» он тихонечко спросил: «Слушай, ну как? А? Только честно!» – «Женька, гениально!» – кричал я. «Иди к черту, врешь!» – не верил он. Но когда услышал прием переполненного зрительного зала, возгласы «браво!», убедился в том, что играет грандиозно, – плакал! Я видел это своими глазами: он сидел в гримуборной, сгорбившись, смотрел в пол и плакал! Кто-то принес бутылку вина. Разлили, чокнулись. Женя глотнул и… поперхнулся… перед нами стоял смешной человек, он кашлял, смеялся и плакал… От счастья!

1950 год. Гастроли театра в Таллине. С большим успехом идет спектакль «Правда об его отце». Женя в роли энергичного немецкого мальчишки Отто, члена антифашистского союза прогрессивной молодежи. Верилось, что обаяние, смелость леоновского героя, правдивость, искренность и темперамент заставляли молодых членов бывших фашистских организаций пересматривать свои жизненные и идеологические позиции и примыкать к союзу. Это и было основной темой, сверхзадачей спектакля. Воспоминания о войне были еще свежи, они жили в сознании людей, проблемы строительства и немецкого и нашего государств были первозначимыми, трепещущими…

Лев Елагин – мой коллега по постановке спектакля «Правда об его отце» – где-то достал книжку «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше (в переводе с немецкого Ю. М. Антоновского, напечатанную в 1911 году в Санкт-Петербурге издательством «Прометей»). В программах средних школ, театральных училищ, институтов и академий фамилия Ницше тогда не встречалась, а если и произносилась кем-либо вслух, то непременно тихо, с оглядкой и в «проверенной» компании. Но так как таких компаний быть тогда (да и сейчас, пожалуй, тоже) не могло, люди часто рисковали своей судьбой. Время было боевое – все под взведенным курочком!

Мы с Женей прочли книгу и… сознались друг другу в том, что она потрясла нас. Сейчас смешно об этом писать, но признались мы в этом шепотом, в закуточке. Смешно это и страшно, но личность Левы Елагина показалась нам явно «загадочной» и даже… Одним словом, «первым делом, первым делом Государство, ну а человеки уж потом!». И представляете себе, читаем вдруг у Ницше: «Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, мои братья: у нас есть государства» (глава «О новом кумире»). «Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно, и эта ложь ползет из уст его: „Я, государство, есмь народ!“

Это – ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь: так служили они жизни».

Мы с Женей бледнели. Крамола! Как можно такое писать! Что же это за своемыслие? Враг!

Елагин – умный, образованный человек, талантливый артист и режиссер – был намного старше нас. Тем не менее, руководствуясь самыми добрыми, искренними, советскими помыслами, мы не рекомендовали ему впредь давать кому-либо читать этот антигосударственный «бред» и «кошмар». Лева, помню, похлопывая нас по плечу, изобразил (как теперь понимаю) на лице испуг и дал клятву члена партии (нам, беспартийным) следовать нашим наставлениям, но… Попросил нас, со временем, когда мы станем совсем уж взрослыми и самостоятельными в своих суждениях, все же найти эту напугавшую нас книгу и внимательно ее прочитать еще разок.

Прошло много лет. Ницше стал появляться на советских книжных полках.

Встретились мы с Женей на концерте в кинотеатре «Варшава».

– Ну как, признайся, вспомнил ли ты наставления Елагина?

– Да-да, слушай, Весник. Я обалдел от Ницше! Гений! Прочел еще и «Антихристианина». Ну, знаешь, грандиозно! А из «Заратустры» даже наизусть запомнил и иногда использую этот текст после концертов, когда вопросы разные задают. Слушай: «Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!» А? Как? Ничего? Или вот еще: «Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они изливают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить!»

Через некоторое время, узнав о том, что мы снова встретимся на концерте (помню, в МАИ), я специально выписал для Жени еще одну цитату из того же «Заратустры», чтобы он и ее наизусть выучил: «Там, где оканчивается государство, начинается впервые человек, который не есть лишний, там начинается песнь тех, кто необходим, мелодия, единожды существующая и невозвратная.

Туда, где оканчивается государство, туда смотрите, мои братья! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку?

Так говорил Заратустра».

– Да-да-да, вспоминаю. Это из главы «О новом кумире». Здорово, здорово… Но все спорно… Все не истина… Недаром же говорят: «Истина, переданная из уст в уста, – уже истина!» Вот я тебе, знаешь, что скажу… – Леонов произнес страшные слова. Не хочу их комментировать, не хочу их трактовать каким-нибудь образом… Глупо. Я их просто приведу, как помню. – Что там Ницше, что там споры о государстве, о философах, о сверхчеловеке. Вот когда меня за границей вернули на свет Божий, вытащили назад… оттуда… Ну, конечно, рад был и сына увидеть, и жену, и небо, и многое, многое другое… Водички рад был попить, глоточек… Но о Ницше и государстве, извини, не думал. А потом уж, когда работать стал, так худо становилось. Я ведь один, только один я знал, как мне, ох как мне худо было. Так худо, что, бывало, подумаешь: ну на черта немцы меня воскресили! И ругаешь их, замечательнейших врачей, последними словами. Вот так, честно тебе говорю. А Ницше – сверхчеловек, песня… Конечно, все это интересно, это все необходимо читать. Даже просто для нашей профессии пригодится… А то, что ты мне принес, учить наизусть не буду… Нет времени. Мне бы еще пару ролей сыграть – одна мечта и отрада. А ты помнишь, Весник, как мы с тобой Ницше перепугались и растерялись. Смешно. (Хохочет.) Ей-богу, и смешно, и грустно. Да и стыдновато. Всегда, кстати, так бывает: грустно, но и смешно. Смешно, но и грустно. Чаплиниада. Вот чудаки-то были мы с тобой! А? Что время-то делает! Раньше и Библию-то никто из советских не читал. Не хотели. Боялись. А бывало, и не знали, с чем ее едят. И не модно было. А теперь ее необходимо детишкам самым малым читать, прямо с двух лет. Теперь Библия – лучшая конституция. Десять заповедей Божьих да Нагорная проповедь Христа – вот тебе и конституция – спорить не надо, и бумагу портить незачем.

– Женька, дай я тебя обниму. Ну просто мои мысли ты встряхнул. Спасибо тебе, – сказал я.

Мы обнялись. Помню, чуть слезу не пустил.

– Как ты сейчас себя чувствуешь?

– Старик, долго и нудно рассказывать, – ушел от ответа Леонов.

– Евгений Павлович, ваш выход, – на ходу бросил режиссер концерта.

На сцене ведущий объявлял: «Народный артист Советского Союза Евгений Леонов».

Женя мгновенно изменился – исчезла печальная полуулыбка, глаза заблестели, он нервически потер ладонь о ладонь и энергичной походкой двинулся на «амбразуру». Шквал аплодисментов долго не смолкал и при его появлении, и когда он прощался со зрителями. Я подумал тогда – вот оно – лекарство для артиста: признание твоего таланта и жажда людей встретиться с тобой. Аплодисменты – один из неотъемлемых компонентов этого признания! Надо видеть глаза артиста, покидающего после выступления сцену, слышать его частое дыхание, представить себе, как учащенно бьется его больное сердце, и только тогда можно понять, какое счастье для артиста заслужить аплодисменты зрителей, испытавших от общения с ним чувство радости. Взаимной радости!

Неуверенный в себе или ленивый артист «выжимает» все из первого же (часто бывает и последнего) успеха – зарплату, интервью, квартиру, концерты… Получит – не получит, а потом ждет… Чуда! Это – удел бездельников! У Н. Бердяева есть строчки о том, что ожидание чуда – одна из слабостей русского народа, один из самых больших соблазнов. Истинно одаренный артист не останавливает своего внимания на успехе, он устремляется на зов будущих работ, ему некогда смаковать восторги окружающих, он спешит и старается продлить этот восторг, оправдывая его новыми творениями. Ему некогда «важничать», он уже в новой работе, в плену новой роли, он уже не принадлежит себе… Это постоянное устремление в тайны новых ролей отнимает время и возможности для «дегустирования» своей популярности… Нетрудно представить себе трагедию такого артиста, как Евгений Леонов, блистательного и в кино, и в театре, и на концертной площадке, когда внезапно обрушившаяся на него смертельная болезнь сердца выбила его из привычных ритмов и темпов жизни, отняв силы, здоровье, свет и улыбку! Слава Богу, обошлось. На время.

Когда после поклонов он вернулся за кулисы, я не мог не сказать: «Женька, дай Бог тебе, дорогой мой, здоровья и долгой жизни! Дай Бог». Это была наша последняя встреча. Бог не услышал моих… наших молитв.

Но память, словно в утешение, возвращает меня в молодость.

1950 год. Вечеринка моего драмкружка. Женя Леонов – наш гость. Гостю все понравилось, особенно одна молодая инженерша, разведенная хозяйка трехкомнатной квартиры. Получилось так, что мы оставили их вдвоем… Не прошло и пяти минут, как Женя выскочил со слезами на глазах из комнаты, схватил пальто и, не сказав никому ни слова, ушел.

– Что случилось? – спрашиваю хозяйку.

– Он хотел меня поцеловать, – отвечает. – Я не позволила. Тогда он расплакался и сказал: «Одолжи мне два рубля на такси!» И вот уехал!

Женя Леонов повзрослел, стал мужем, отцом, дедом; стал знаменитым, популярным, любимым; поседел немного, но в памяти моей остался чистым, наивным ребенком с пухленькими щечками и немножко печальными глазами… Женя Павлович, дорогой друг!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.