Курсант

Курсант

Было начало марта, когда мне и нескольким другим призывникам принесли повестки из военкомата. Поскольку в нашем маленьком районе военного комиссариата не было, то вышли мы вечером и к утру прибыли в аул Икон-Халк. Утром прошли медкомиссию. Затем нас направили в областной военкомат на повторное медобследование для рекомендации в военные училища. Прошел и здесь всех специалистов. Сотрудник военкомата пояснил мне, что теперь нужно ехать в город Орджоникидзе (тогда, а ныне, как и прежде, Владикавказ), проходить там медкомиссию и сдавать экзамены по русскому языку (диктант) и алгебре (письменно). Не уверен, что я получил положительные оценки, но, тем не менее, на так называемой мандатной комиссии мне объявили, что буду учиться. Видимо, мой почти трехлетний стаж работы на разных должностях и последние характеристики от директора и комсорга сыграли положительную роль.

Так как выпуск второкурсников училища должен был состояться на первомайские праздники, то нас отпустили по домам, чтобы вернуться в конце апреля к началу учебы. Дома и на работе встретили меня с радостью. Отец и мать понимали, что служба неизбежна. Я пояснил, что курсантом буду получать в училище 40 рублей в месяц, а по выпуску самый минимальный первоначальный оклад будет 600 рублей. Даже эти деньги казались огромными, так как учителя в старших классах получали не больше 400–500 рублей при полной нагрузке и с институтским дипломом.

Городской трамвай от самого вокзала шел до проходной нашего училища и делал здесь поворот. Выйдя из него, я увидел возвращение рот и взводов с учебных занятий и стрельб. Шли они Военно-Грузинской асфальтовой дорогой, создавая ужасный грохот подошвами своих сапог.  

А уже через месяц мы также давали «ножку», как и наши предшественники. Теперь все понимают, что этот прусский строевой шаг никому не был нужен, тем более на войне. (Хотя в немецкой военной хронике можно увидеть такую же парадную муштру, но, как мне думается, именно в этом мы даже их превосходили.)

От проходной посыльный сопроводил меня в палатки карантина. Там я провел ночь на соломенном матраце, а утром — в строй. Нам объявили распорядок дня. Главное-время подъема и отбоя, а также часы приема пищи. Об армейской службе я мало что знал. Даже в книгах об этом писали мало, а в кино все выглядело в «розовом» свете. Например, в известном тогда кинофильме «Сердца четырех» были дисциплина, послушание, подчинение, организованность и порядок. Так примерно и я понимал службу.

Появился старшина нашей роты. Это был старший сержант «краснознаменец»[1]. По национальности он был осетин, плохо говоривший по-русски, но имевший боевой опыт Финской войны. За давностью лет я забыл его фамилию, кажется, Касаев. Он был единственным орденоносцем нашего училища, так как даже начальник училища, полковник Морозов, и полковой комиссар имели всего лишь по медали «XX лет РККА». Из шестнадцати рот только одна наша была удостоена такой чести — иметь старшину «краснознаменца». Построив нас на плацу, он объявил распорядок на первый день: санобработка и мытье в бане, получение обмундирования, подгонка формы и обуви. Перед мытьем нас всех остригли. К обеду все мы, 120 будущих курсантов, стояли в ротном строю. После обеда явился командир роты старший лейтенант Фоменко и с ним три взводных лейтенанта, все они были молоды.

Роту построили в одну шеренгу по ранжиру (росту), потом отсчитывали по десятку в отделение. Четыре отделения составляли учебный взвод. Рота была из трех взводов. Как я и предвидел, благодаря своему росту я оказался в третьем взводе замыкающим четвертого отделения. Взводным командиром, преподавателем тактики, уставов, строевой подготовки и физкультуры был лейтенант Омельченко. (Тогда это мне ничего не говорило, так как и у моих  земляков немало было фамилий, оканчивавшихся на «о», а позднее это стало неизбежной закономерностью в армейской жизни. Процент украинцев среди маршалов, генералов и офицеров был самым высоким, после великороссов. Не даром в армии бытовала поговорка: «Що то за хохол в армии, колы вин без лычек».) Командирами отделений назначили курсантов из числа тех, кто прибыл из частей, если даже и не имел сержантских званий. Именно таким оказался наш командир отделения, родом из Мордовии.

От подъема до отбоя мы занимались шагистикой. Начинал лейтенант, а после него командовали, как «тянуть ножку», командиры отделений. Завершались занятия прохождением во взводной колонне. Нас усиленно готовили к первомайскому празднику, чтобы не посрамиться перед трибуной, когда будут выпускаться первый и второй батальоны. Кормили нас в курсантской столовой во втором потоке по норме курсантского пайка, который по тому времени был одним из лучших в сухопутных войсках. По сравнению с пайком рядовых красноармейцев нам утром и вечером полагалось по 200 граммов белого хлеба и 40 граммов сливочного масла. Рацион продуктов был богаче. На еду нареканий не было, готовили вкусно, и ее хватало всем, несмотря на огромную ежедневную физическую нагрузку.

Выпускавшиеся второкурсники получили добротное комсоставское суконное обмундирование, двубортную шинель, снаряжение, хромовые сапоги и фуражки. Особенным предметом реквизита являлось боевое снаряжение командира, включавшее поясной ремень с двумя портупеями, кобурой к пистолету, кожаной полевой сумкой и кожаным планшетом для топографической карты. На плацу все время раздавался скрип еще не разношенных сапог и ремней, а в столовой ощущался сильный запах свежей кожи сапог и снаряжения. Многие сдали свою курсантскую форму и ходили в лейтенантской, правда, без знаков различия. Свои «кубари» они могли одеть в петлицы на воротниках только после зачтения приказа Народного Комиссара Обороны. После их выпуска мы становились первокурсниками, а проучившиеся год — второкурсниками. Праздничное настроение не покидало выпускников, и мало кто из них понимал, что менее чем через два месяца  они станут первой добычей прожорливой войны, которая унесет их молодые жизни. А их полевые сумки достанутся в виде трофеев немецким лейтенантам. Насколько мне известно, именно за этими сумками охотились немецкие офицеры, не признавая весь остальной наш реквизит. (Одну из таких кожаных сумок я вернул, вырвав ее из рук немецкого унтера, убитого мной в бою в селе Васильевка 18 августа 1943 года. Пронес я ее до конца войны. Верно послужила она мне в боях и сражениях, хотя и порядочно натирала правое плечо своей тяжестью от карт, бумаги, куска мыла в мыльнице. Хранил в ней письма и редкие на войне фотографии, облигации госзаймов, получку, ложку и карандаши. Многое перебывало в ней.)

Выпуск лейтенантов с зачтением приказа о присвоении воинского звания производился командованием с трибуны. Оба батальона были выстроены на правом фланге в ротных колоннах в лейтенантском парадно-выходном одеянии, но без знаков различия. За ними второкурсники с винтовками «к ноге», далее мы без оружия, в пилотках. Зачтение длилось более часа по команде «смирно», и в наших ротах начался «падеж» курсантов от сильно затянутых поясных ремней и сильной жары. В числе их оказался и мой земляк-одноклассник. Наконец все окончилось, и началось прохождение торжественным маршем. Мы браво шагали по плацу, поднимая носки сапог и подбородки. После торжественного прохождения вновь испеченные лейтенанты принялись прикалывать по парочке квадратиков на свои петлички, благо их в магазине было в то время много и стоили они дешево. Мы же крепили на свои красноармейские петлицы малинового цвета с черной окантовкой литеры «1ОКПВУ», то есть Первое Орджоникидзевское Краснознаменное пехотное военное училище. Иногда слово «военное» опускалось, так как пехотным могло быть только училище, а не академия. Одним словом, мы сразу раскупили весь запас литер, и всем не хватило.

Нам полагались курсантские петлицы, введенные в 1940 году. Они отличались тем, что состояли из маленькой малиновой петлички, окаймленной сверху и справа красным сукном. В месте стыка прошивался золотистый кант, а вся петлица обшивалась тоже черным кантом. Сержанты имели свои треугольники посредине петлицы и в  верхнем углу так называемый «ефрейторский» треугольник. Такие петлицы полагались представителям всех родов оружия, основа всегда сохранялась, обшивка для всех была красной. Об этом нововведении ныне почти никто не помнит, даже военные консультанты кинофильмов с эпизодами довоенных съемок. Литеры на петлицах держались плохо, и вскоре мы все их потеряли, а петлицы так никто и не поменял.

После побелки казарм нас переселили туда, хотя лагерные палатки убирать не стали. На смену нам поместили курсантов курсов младших лейтенантов из запасников. Теперь мы получили ватные матрацы, нормальные подушки, простыни, одеяло, каждому ранец со скаткой шинели вокруг него. Размещались мы на двухъярусных кроватях. Я, внизу, наверху — из нашего отделения Миша Лофицкий. Начались занятия по ротному расписанию. Теперь первейшим наставником стал наш взводный командир. Он вел строевую, физическую, тактическую, огневую подготовку и уставы. А мы в то время только этим и занимались в классе, на плацу и спортивном городке. Было показное занятие и на стрельбище. Шесть часов плановой учебы и три часа самоподготовки. За каждым взводом были закреплены примерно по десятку учебных винтовок, на которых мы изучали материальную часть и взаимодействие частей и механизмов. На них же обучались штыковому бою и защите от нападения. Для прочности цевье учебной винтовки обивалось тонким кровельным железом, при обучении штыковому бою и защите. В отведенное время мы ежедневно чистили винтовки по очереди, приобретая навыки и в этом деле. В затворах были спилены бойки, а патронник ствола был просверлен. (К сожалению, при использовании на учениях такого оружия было много ранений большого пальца левой руки, поскольку в послевоенные годы на учениях выдавались холостые патроны для обозначения стрельбы. Ленивые солдаты брали в поле на занятия учебную винтовку и ставили в нее затвор из боевой, чтобы после не чистить боевую винтовку. Такая винтовка производила выстрелы, но в месте сверления вырывался круглый кусочек оболочки патрона и обычно разрывал фалангу большого пальца левой руки, если стрельба велась на ходу. Бывало, что осколок попадал даже в глаз).  

Заботу нас было так много, что не оставалось времени даже написать письмо родным. Помню первое занятие по топографической подготовке. Вел его капитан-топограф недалеко в поле. В перерыве мы поинтересовались у него о происходящем в Германии, и он впервые намекнул нам, что наша «союзница» сосредотачивает свои войска вблизи нашей границы, а ее самолеты открыто нарушают воздушное пространство. И что от нее можно ожидать всего, даже самого худшего. Вот с того сообщения многие стали задумываться.

Это было 17 июня 1941 года. Когда мы вернулись к обеду в казарму, то дневальный роты позвал меня к тумбочке и вручил телеграмму, в которой стояли четыре слова: «Срочно выезжай, папа умер». Всего четыре слова, а как они меня потрясли своим содержанием! Я знал о том, что отец не болел, поэтому сразу вспомнил его последнее письмо, в котором он сообщал об устройстве на работу сплавщиком леса по нашей быстрой горной реке. Показал депешу командиру взвода, и он сразу направил меня в строевое отделение. Мне немедленно оформили десятидневный отпуск и выдали проездные документы. На следующий день я был дома, хотя отец был похоронен 16 июня, так как стояла южная, летняя жара. Мать, сестренки и братишка были в неутешном горе. Поплакав у могилы, я дал клятву матери помогать ей в меру сил. Это было 21 июня. Мать рассказала о том, что, когда бригада с лесосплавом поравнялась с селом, отец вечером приехал домой, где и провел ночь в кругу семьи. Мать дала ему флягу молока, и уходя, он напевал песенку о походной фляжечке. А в обед его не стало. Свидетелей гибели не оказалось. Труп нашли ниже по течению, прибитый к берегу, без особых травм. Шел отцу тогда сорок первый год. Он был ровесником века. Я никогда не помнил ни одного случая, чтобы он выругался нецензурно. Конечно, жизнь почти у всех в те годы складывалась не совсем гладко. Бывали иногда семейные ссоры, закачивавшиеся примирением. Отец даже стеснялся в моем присутствии курить, и я следовал его примеру, воздерживаясь от этой дурной привычки. На следующий день я пошел в райцентр, чтобы сдать в милицию паспорт отца и увидел большое оживление. Сдавал я паспорт начальнику районного отдела внутренних дел Обижаеву, поинтересовался  необычайным шумом, и он мне сказал, что утром на нашу страну напала Германия. Это сообщение явилось не меньшим ударом, чем гибель отца. Не предполагал я тогда, что именно с этим начальником мне доведется стать однополчанином на протяжении полугода в 339-й стрелковой Ростовской дивизии, в которой я прошел три ступени своего служебного роста: командиром взвода пешей разведки, командира стрелковой роты и адъютанта старшего штаба батальона. А он в ней пройдет весь боевой путь от оперативного уполномоченного артполка до заместителя начальника отдела контрразведки «Смерш» этой дивизии. Более того, моей будущей супругой окажется его падчерица Мария. Однажды она спросит нас обоих в 1952 году: «Почему у вас был одинаковый номер полевой почты в начале войны?» И мы будем приятно удивлены такому совпадению и совместной службе.

Вернувшись домой, я застал мать в еще большем горе и принялся ее успокаивать: что мне еще два года учиться, но ни она, ни я не верили теперь ни во что, кроме судьбы и божьего провидения. Пробыв дома еще сутки, я выехал раньше на пару дней, чтобы не слышать причитаний и не видеть слез близких. Обнялись на прощание, и я пошел до ближайшего полустанка, чтобы вернуться в училище, которое для меня стало родным. Друзья пожурили зато, что прибыл на двое суток раньше. Их гимнастерки были уже в ружейном масле, и они надраивали свои боевые винтовки СВТ-40 (Самозарядная винтовка Токарева) — так именовался новый образец этого личного оружия стрелка образца 1940 года.  

Не откладывая на будущее, расскажу об этой винтовке более подробно, так как в ее истории множество легенд и вымыслов. Эту винтовку много раз предавали анафеме, стрелки ругали ее за множество задержек при стрельбе, но даже многие вооруженцы не знали главной причины. Была она несомненным шагом вперед по сравнению с Мосинской, давно устаревшей. Эта «самозарядка» отвечала всем требованиям современного боя, так как имела большую (в два раза) емкость магазина и повышенную скорострельность ввиду автоматического перезаряжания. Причина задержек крылась не в ее конструктивных недостатках, а в давно устаревшей конструкции винтовочного патрона, который был уже не пригоден и для Мосинской пятизарядки. Не могу сказать, когда немцы перевели свои винтовки системы «Маузер» и единый пулемет МГ-34 на новую форму патрона. Он отличался от нашего винтовочного патрона тем, что был как бы «плавающим» в своем магазине, а наши донным выступом для зацепа выбрасывателя всегда при перезарядке цеплялись за такой же выступ (фланец) нижележащего патрона в магазине. У немцев уже не было ни одного подобного патрона, а у нас винтовки, карабины, СВТ, ручные и станковые пулеметы имели эти патроны, хотя пистолетные патроны к пистолетам ТТ, автоматам, патроны к крупнокалиберным пулеметам ДШК и противотанковым ружьям уже делались именно такой свободноплавающей конфигурации. Особенно наглядно этот недостаток проявился именно в винтовке СВТ. Если при снаряжении магазина самозарядки строго соблюдать принцип наполнения путем заталкивания в приемник магазина от пульной стороны, то в этом случае «ступеньки» донышек позволят выпустить все десять патронов без задержек. Но беда в том, что многие это не понимали  и наполняли магазин сверху, как было гораздо удобнее, но ошибочно. Это можно было легко проверить, удерживая в левой ладони магазин, а правой рукой одним патроном, его пулей, разрядить все десять патронов.

Старшина роты не настаивал на получении мной оружия. Он сразу попросил меня написать ему печатными буквами список роты для вечерней переклички, так как список, написанный от руки, рукописный почерк он плохо читал (хотя и с печатными буквами он искажал почти каждую фамилию). Кроме того, он вручил мне новый ротный барабан и отправил в оркестр обучиться мастерству барабанного марша. Не скрою, это здорово мне помогало в строю, так как на тактические учения и стрельбы необходимо было выходить в полной боевой экипировке, то есть с ранцем и скаткой на нем. В строю у меня на груди был барабан, а на спине — винтовка на ремне. Следовательно, от ранца я освобождался, а это уже было кое-что.

На занятиях особенно тяжело было делать стремительные перебежки, переползания по-пластунски. Взводный до занятий отводил меня в сторонку и приказывал выдвинуться овражком на горку «Огурец», замаскироваться там под кустиком и обозначать дробью барабана огонь пулемета. В подобной роли на полевых занятиях за шесть часов не очень устанешь. Была еще одна выгода для всей роты: пока я бью в барабан, ротный не требует петь строевые песни. Стоило мне хоть на минуту прекратить стучать палочками, как раздается команда: «Запевай!».

Сейчас трудно вспомнить, сколько прошло всевозможных формирований через наше училище в то первое военное лето и осень. Готовились десантники, младшие лейтенанты, политруки. Всех не вспомнить. Кухня не действовала круглые сутки. Весь день мы в поле на занятиях, а ночью на разгрузке или погрузке военных грузов, топлива, фуража. Военные тревоги объявлялись почти через день. Вести с фронта приходили самые разноречивые. Нашего заместителя командира батальона по политической части мы почти не видели, да и политических информации не было. Ротных политруков к тому времени отменили, а батальонный комиссар просто бездействовал. Скорее всего, он боялся высказывать свое мнение и отвечать на наши вопросы, ибо за каждое сказанное не то слово  приходилось тогда отвечать головой. Из обоих батальонов через пять месяцев выпустили всех курсантов, которые прибыли из частей. Они убыли на фронт лейтенантами. Потом командиров отделений выпустили раньше, а в первых числах декабря дошла очередь и до всех остальных.

Приказ о присвоении нам первичного командирского звания «лейтенант» был подписан командующим 56-й армией 1-го ноября 1945 года за №011. Для того чтобы доставить его из Ростова-на-Дону, видимо, потребовалось несколько дней. За один вечер нас переобмундировали. Опишу подробнее, как это происходило в то суровое время, когда враг был у самого Ростова — ворот Северного Кавказа. После мытья в бане нам выдали зимние суконные шаровары. Мне достались такого большого размера, что я их мог надевать даже на ватные брюки. Гимнастерка была цвета хаки грубошерстного сукна, но первого размера. Шинель выдали обычную солдатскую новую и по размеру. Зимних головных уборов не было, как и сапог тоже. Уезжали в своих курсантских поношенных «кирзачах». Мой буденновский шлем сделал не один выпуск в училище, да и сапоги верно и надежно мне послужили с апреля месяца. Командирского снаряжения не оказалось, как и обычных солдатских ремней, поэтому нам выдали кожаные ружейные ремни вместо поясных «комсоставовских». Но пряжка на них не держала затягивание, и мы сами делали «собачку» в пряжке и отверстия в ремешке. Кто додумался выдать нам в утешение повседневные комсоставские фуражки с малиновым околышем на фронт в наступившую зиму, не понятно до сих пор. Вот и весь наш выпускной реквизит будущих фронтовиков. По этому поводу я не услышал ни единого возражения. Возмущались только тем, что не дали вещевой мешок для сухого пайка в дорогу. Старшим команды в дорогу в нашем взводе назначили теперь уже лейтенанта Лебедя Максима. Он здорово был похож на нынешнего (уже покойного) генерала Лебедя. Может, это один из его племянников? Тот Максим был из донских казаков.

Нам выдали в руки сделанные из жести квадратики, покрашенные защитной краской, и мы прикрепили их на воротники новых солдатских шинелей. Чтобы положить наш дорожный паек, мы подобрали в углу казармы рюкзак с домашними вещами только что прибывших курсантов,  вытряхнули цивильное и поместили нашу еду на всю группу. Медленно тянулись ночные часы до нашего полуночного отбытия на железнодорожный вокзал. После зачтения приказа не было ни поздравлений, ни криков «ура». Я в последний раз прилег на сетку своей кровати, положив под голову рюкзак с дорожными харчами, и подумал о матери и всех близких. В последнем письме я писал ей о возможном ближайшем выпуске и отправке на фронт.

Фамилии многих курсантов взвода давно забыл. Сохранился в памяти только один самый близкий друг, Миша Лофицкий, с которым довелось пройти отделы кадров Южного фронта, 9-й армии, 339-й стрелковой дивизии и оказаться вместе в одном 1135 стрелковом полку. Максим Лебедь тоже попал с нами в одну дивизию, но в другой полк. Невероятно, но факт — за 33 года моей службы в армии я не встретил ни на фронте, ни на учебе в военно-учебных заведениях, ни в войсках ни одного человека из своего выпуска! Только сразу после войны в отделе кадров ЗакВО в 1947 году я узнал в одном из подполковников-топографов нашего преподавателя, тогда капитана, который предрек в ближайшее время нападение на нас Германии. Много лет спустя после войны я прочитал в армейской газете просьбу политического отдела нашего училища откликнуться бывших курсантов первого, теперь уже дважды Краснознаменного пехотного училища в городе Владикавказе.

Я послал свои воспоминания об учебе и дальнейшем боевом пути и упомянул фамилию нашего помкомвзвода, оставленного в штате училища лейтенанта Марчукова. Офицер из Музея боевой славы ответил мне, что Марчуков погиб под Сталинградом в 1942 году, где курсанты училища выступили в роли рядовых. Я встречал однокашников из группы на курсах «Выстрел», из Офицерской школы штабной службы, из Академии им. М.В. Фрунзе, но не встретил ни одного из нашего батальона грозного сорок первого. Видимо, нас очень мало осталось в живых. Узнал только о гибели своего дружка, Миши Лофицкого, и захоронении его в братской могиле станицы Эриванской в Краснодарском крае.

Моя родительница, получив последнее письмо, без моего приглашения решила навестить меня в училище перед отправкой на фронт. Доехала, но не застала меня, опоздав всего на одни сутки.