Глава пятьдесят пятая

Глава пятьдесят пятая

Последний народ. Взаимоотношения Сталина и Жукова. Сталин переоценивает возможности Красной армии. Рузвельт хочет войны. Пёрл-Харбор. Союзная конференция в Москве

Все чаще в рабочем дневнике командующего группой «Центр» фон Бока звучат сдержанные ноты тревоги. 30 октября он отметил: «Наши потери растут. В зоне ответственности группы армий более двадцати батальонов находятся под командой лейтенантов»⁴⁴⁰. Из записи 3 ноября: «Личный состав соединений утомлен до крайности».

Шестого и седьмого ноября Сталин провел два мощных пропагандистских удара: торжественное заседание Моссовета и военный парад на Красной площади в связи с 24-й годовщиной Октябрьской революции.

Заседание Моссовета проходило вечером на платформе станции метро «Маяковская». В мирное время такие мероприятия проводились в Большом театре. Трибуна была установлена в конце вестибюля, с одной стороны стоял поезд с открытыми вагонами, где были столы с бутербродами и чаем, с другой — подошел состав, откуда вышел Сталин, сопровождаемый Маленковым и Берией. Там был и Жуков. Собрание открыл председатель Моссовета В. П. Пронин, за ним выступил Сталин.

Все помнили его речь 3 июля. Теперь враг стоял у ворот столицы.

Сталин признал, что опасность стала еще больше, но его тон был оптимистичен: успехи противника — временные. Он сказал о провале блицкрига и определил главные задачи: превратить СССР в единый военный лагерь и «истребить всех немецких оккупантов до единого». Он сравнил потери сторон: по его словам, потери немцев были выше примерно в два с половиной раза, что было чистой фантастикой. На самом деле советские войска потеряли в несколько раз больше, чем немецкие. Он подчеркнул, что советский строй является наиболее прочным строем и что другие государства при таких потерях территории, вполне вероятно, «не выдержали бы испытания».

И еще. Он определил характер военных действий: «Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат». Реакция зала была единой: «Бурные, продолжительные аплодисменты».

Речь Сталина, по свидетельству очевидцев, дышала твердостью и уверенностью. Она была короткой и эмоциональной. Он сказал о скором военном крахе Германии, о моральной деградации, слабости тыла, непрочности ее союзников.

Заседание транслировалось по радио. Потом состоялся большой праздничный концерт — как в мирное время. Страна, в слезах слушавшая радиопередачу из Москвы, поняла, что столица держится.

Финал речи должен был подключить к силам сопротивления тайные резервы русской истории: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»

По сути, Сталин повторил мысли из обращения к народу митрополита Сергия от 22 июня 1941 года. Вождь вспомнил и Ленина, но отдельно: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина».

Когда Сталин, Маленков и Берия стали покидать президиум, им устроили овацию. Сталин остановился, подождал, потом показал на часы и покачал головой. Овация гремела. «По залу минут десять бушевали волны восторженного вдохновения» (П. Судоплатов).

На следующий день в восемь часов утра на Красной площади состоялся военный парад. Шел густой снег. Налета не ожидалось, тем не менее здесь дежурили радисты, готовые быстро предупредить об опасности. Военные части, проходившие по площади, получили приказ: что бы ни случилось, сохранять порядок и дисциплину. Это означало только одно: быть готовым и под обстрелом не сбиться с парадного шага.

Это был последний парад, суть которого отражена в знаменитой песне «Гибель „Варяга“», любимой Сталиным: «Наверх вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает…»

В итоге Сталин одержал великую пропагандистскую победу. Войска с Красной площади ушли на фронт, снег запорошил их следы, а сталинский голос на радиоволнах врезался в память воюющего народа.

Возможно, этот очевидный успех вызвал у вождя эйфорию, что вскоре привело к новому столкновению с Жуковым и гибели тысяч воинов.

Сталин позвонил Жукову, состоялся тяжелый разговор, закончившийся приказом нанести упреждающий удар по изготовившемуся к наступлению противнику.

Жуков возражал: «Считаю, что этого делать сейчас нельзя. Мы не можем бросать на контрудары, успех которых сомнителен, последние резервы. Нам нечем будет тогда подкрепить оборону войск армий, когда противник пойдет в наступление своими ударными группировками».

Сталин не стал слушать. Он перезвонил члену Военного совета фронта Н. А. Булганину и сказал: «Вы там с Жуковым зазнались. Но мы и на вас управу найдем»⁴⁴¹.

В воспоминаниях командира кавалерийского корпуса П. А. Белова говорится, что 10 ноября они с Жуковым были в Кремле у Сталина и что Жуков «говорил резко, в очень властной манере». Видно, взаимоотношения Верховного и командующего фронтом были сильно натянуты. Поэтому в угрозе Сталина («управу найдем») слышится скорее не угроза как таковая, а попытка еще раз повлиять на Жукова.

Четырнадцатого ноября перед началом немецкого наступления (15 ноября) Жуковым была проведена контрнаступательная операция севернее Серпухова и в районе Волоколамска. Упорные бои длились шесть дней, территориальных результатов не дали. В итоге было сорвано участие в наступлении войск правого фланга 4-й немецкой армии, но наши потери были значительны. Описание жертвенной атаки советских кавалеристов под обстрелом немецкой артиллерии леденит кровь.

В итоге Сталин и Жуков остались при своих мнениях.

Пятнадцатого ноября началось решающее наступление противника. «С утра 16 ноября вражеские войска начали стремительно развивать наступление из района Волоколамска на Клин. Резервов в этом районе у нас не осталось, так как они, по приказу Ставки, были брошены в район Волоколамска для нанесения контрудара, где и были скованы противником»⁴⁴². Жуков имеет в виду свой недавний спор со Сталиным.

В эти дни Сталин позвонил Жукову и задал вопрос, который проливает дополнительный свет на их взаимоотношения: «Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю у вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист».

Таким образом, Сталин подтверждал военный приоритет Жукова!

Генерал ответил, что «Москву удержим» и попросил две армии и 200 танков.

Двадцать первого ноября Жуков телеграфирует командующему 16-й армией К. К. Рокоссовскому: «Клин и Солнечногорск — жизненно важные центры», их надо удержать.

Двадцать третьего ноября противником захвачен Клин, 27-го — Солнечногорск.

Двадцать восьмого ноября немцы прорвались к каналу Москва — Волга и форсировали его южнее Яхромы.

Двадцать девятого ноября оперативная группа Московской зоны обороны была преобразована в 20-ю армию и включена в состав Западного фронта. Это означало, что Москва как территория вошла в управление Жукова.

Тридцатого ноября включенная в состав Западного фронта 1-я ударная армия резерва Ставки отбросила немцев с восточного берега канала Москва — Волга.

Первого — пятого декабря немцы продолжали наступление с юга (наро-фоминское направление). Они были остановлены контрударом на рубеже Лобня — Крюково — Дедовск — Звенигород — озеро Нарские Пруды.

В эти же дни велась героическая оборона Тулы, которую противник так и не смог взять. Гигантский фронт, от Калинина на севере и до Тулы на юге, в центре которого было сердце кампании — Москва, остановился.

Здесь и решился окончательно спор между Сталиным и Жуковым.

Двадцать девятого ноября Жуков позвонил Сталину и высказал свое мнение о необходимости начинать контрнаступление. Внешне это выглядело странным: две недели назад он доказывал, что нечего тратить силы в контрударах, а теперь говорил обратное.

Подчеркнем одно обстоятельство, о котором Жуков не мог знать. 29 ноября фон Бок ставит вопрос перед командованием сухопутных войск о приостановке наступления и переходе к обороне, то есть Жуков проявил стратегическое предвидение.

У него был выбор.

Во-первых, можно было сосредоточить резервы и, подготовившись, начинать контрнаступление. На это ушло бы полтора-два месяца, что позволило бы противнику перегруппировать силы и выровнять положение.

Во-вторых, можно было, опираясь на свежие армии, сразу контратаковать, не позволяя немцам укрепить ослабленные группировки, и, сбив их с шатких позиций, развить наступление. Этот вариант не гарантировал стопроцентного успеха, но «негативная сторона перекрывалась внезапностью действий, нанесением удара по ослабленным группировкам противника, не успевшего перейти к обороне» (М. А. Гареев).

Жуков уловил этот решающий миг. И Сталин понял. Он посоветовался с Шапошниковым и поздно ночью 29 ноября сообщил Жукову, что Ставка приняла решение о контрнаступлении.

Четвертого декабря случилось еще одно столкновение главных действующих лиц войны. В штаб Западного фронта, где Жуков проводил совещание с командующими армиями, позвонил Верховный. Вот как описан этот эпизод в воспоминаниях Рыбина: «Слушая его, Жуков нахмурил брови, побелел. Наконец отрезал:

— Передо мной две армии противника, свой фронт. Мне лучше знать и решать, как поступить. Вы можете там расставлять оловянных солдатиков, устраивать сражения, если у вас есть время.

Сталин, видно, тоже вспылил. В ответ Жуков со всего маху послал его подальше!»⁴⁴³

«Послать подальше» — означает, что Жуков покрыл Верховного матом.

И только через день Сталин первым позвонил Жукову и «осторожно спросил»: «Товарищ Жуков, как Москва?»

Командующий фронтом заверил вождя, что «Москву не отдадим».

Таким образом, очередной инцидент был забыт, он отразился только при награждении: Сталин вычеркнул имя Жукова из списка награжденных за победу под Москвой.

Но ведь если посмотреть на это с точки зрения Истории, то можно сказать, что у Сталина просто не оказалось награды, достойной Жукова, хотя, конечно, Верховный просто помелочился. Жуков тогда одержал две победы: над командующим группой армий «Центр» фон Боком и над самим Сталиным.

Шестого декабря в три часа утра началось наступление. Его результаты были поразительны: слабейшая сторона победила сильнейшую. К началу 1942 года противник был отброшен на 100–250 километров от Москвы. Одновременно на Ленинградском фронте был освобожден Тихвин и пресечена возможность соединения немцев с финнами; на Южном фронте освобожден Ростов-на-Дону, а в Крыму был высажен десант и занят Керченский полуостров.

Удары на севере и юге наносились как вспомогательные, чтобы не позволить немцам перебросить оттуда войска под Москву, и тоже дали хороший результат.

В целом Сталин по итогам Московского сражения в какой-то момент посчитал, что гитлеровские армии, как и наполеоновская в 1812 году, уже обречены и надо форсировать события.

И он перегнул палку, отдав приказ наступать по широкому фронту, на что у армии уже не осталось сил. В реальности возникла ситуация, в которой таилось несколько возможностей, в том числе и ремейк наполеоновского бегства. Но история — это только «черновик будущего», и на этот раз «беловик» оказался иным.

Гитлер приказал армии «обороняться до последнего патрона, до последней гранаты», ибо понял, что при отступлении она развалится. И не будем забывать, что военный потенциал Германии на тот момент был выше советского. И сам Гитлер был вовсе не таким, каким он представлен в мемуарах его генералов. Жуков знал, что говорил, когда дал ему такую характеристику: «Но это был коварный, хитрый, сильный военачальник»⁴⁴⁴.

В канун нового, 1942 года Риббентроп заговорил с Гитлером о мире с Москвой. Гитлер ответил, что это невозможно, речь может идти только о победе.

Пятого января Сталин навязал Ставке план общего наступления: «Чтобы не дать немцам этой передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны».

Жуков стал возражать, предлагал вести наступление только на западном направлении, где немцы еще не успели восстановить боеспособность, но под Ленинградом и на юге этого не делать из-за недостатка сил.

Василевский поддержал Жукова, сказав, что сейчас невозможно укрепить все фронты.

На Сталина это не произвело впечатления.

Жуков считал, что «с общей точки зрения» сталинские идеи были правильны, только оторваны от реальности. Так, фронт крайне плохо снабжался боеприпасами (это в период наступления!), норма расхода на одно орудие была один-два снаряда в сутки.

Широкое наступление началось. Девять резервных армий Ставка рассредоточила по всем фронтам, и в итоге только один Западный фронт под командованием Жукова смог продвинуться на 70—100 километров. Если бы резервы были сконцентрированы здесь, то успех мог бы стать решающим.

Приведем оценки Сталина Жуковым: «В стратегических вопросах Сталин разбирался с самого начала войны. Стратегия была близка к его привычной сфере — политике, и чем в более прямое воздействие с политическими вопросами вступали вопросы стратегии, тем увереннее он чувствовал себя в них.

В вопросах оперативного искусства в начале войны он разбирался плохо. Ощущение, что он владеет оперативными вопросами, у меня лично начало складываться в последний период Сталинградской битвы, а ко времени Курской дуги уже можно было без преувеличения сказать, что он в этих вопросах чувствует себя вполне уверенным.

Что касается вопросов тактики, строго говоря, он не разбирался в них до самого конца. Да, собственно говоря, ему как Верховному Главнокомандующему и не было прямой необходимости разбираться в вопросах тактики. Куда важнее, что его ум и талант позволили ему в ходе войны овладеть оперативным искусством настолько, что, вызывая к себе командующих фронтами и разговаривая с ними на темы, связанные с проведением операций, он проявлял себя как человек, разбирающийся в этом не хуже, а порой и лучше своих подчиненных. При этом в ряде случаев он находил и подсказывал интересные оперативные решения.

К этому надо добавить, что у него был свой метод овладения конкретным материалом предстоящей операции, метод, который я, вообще говоря, считаю правильным. Перед началом подготовки той или иной операции, перед вызовом командующих фронтами он заранее встречался с офицерами Генерального штаба — майорами, подполковниками, наблюдавшими за соответствующими оперативными направлениями. Он вызывал их одного за другим на доклад, работал с ними по полтора, по два часа, уточнял с каждым обстановку, разбирался в ней и ко времени своей встречи с командующими фронтами, ко времени постановки им новых задач оказывался настолько хорошо подготовленным, что порой удивлял их своей осведомленностью…

Профессиональные военные знания у Сталина были недостаточными не только в начале войны, но и до самого ее конца. Однако в большинстве случаев ему нельзя было отказать ни в уме, ни в здравом смысле, ни в понимании обстановки. Анализируя историю войны, надо в каждом конкретном случае по справедливости разбираться в том, как это было. На его совести есть такие приказания и настояния, упорные, невзирая ни на какие возражения, которые плохо и вредно сказывались на деле. Но большинство его приказаний и распоряжений были правильными и справедливыми…

А вообще, во второй период войны Сталин не был склонен к поспешности в решении вопросов, обычно выслушивал доклады, в том числе неприятные, не проявляя нервозности, не прерывал и, покуривая, ходил, присаживался, слушал.

В конце войны в нем как отрицательная черта заметна стала некоторая ревность, стало чаще и яснее чувствоваться, что ему хочется, чтобы все победы и успехи были связаны с ним, и что он ревнует к высоким оценкам тех или иных действий тех или иных командующих. Я, например, остро почувствовал это на Параде Победы, когда меня там приветствовали и кричали мне „ура“ — ему это не понравилось; я видел, как он стоит и у него ходят желваки»⁴⁴⁵.

Седьмого декабря 1941 года Япония напала на военно-морскую базу американского флота в Пёрл-Харборе, на острове Оаху. Соединенные Штаты вошли в мировую войну, в которой уже давно принимали участие, поддерживая Англию и Советский Союз и оказывая давление на Японию.

Рузвельт хотел спровоцировать японское правительство на это нападение, оно развязывало ему руки. Но и Япония стремилась, используя войну в Европе, быстро решить свои стратегические задачи, разгромить американские силы на Тихом океане и затем создать непреодолимую оборону по границам своей «Всеобщей зоны процветания». Целью нападения было не только решить военные задачи, но и подорвать волю американцев к сопротивлению.

К концу июля 1941 года Япония полностью захватила Индокитай. С начала августа США перестали поставлять в Японию нефть, в которой та крайне нуждалась. Теперь Японии ничего не оставалось, как воевать. Начав войну в Китае и Индокитае, она была вынуждена ввязаться еще в одну, чтобы добыть ресурсы для победы. Ко времени нападения на Пёрл-Харбор японский военный флот уже израсходовал четырехмесячный запас нефти из общего стратегического ресурса, который был рассчитан на полтора года. В известном смысле Япония повторяла путь Германии, для которой нефть Ближнего Востока и Кавказа была решающим призом.

Попытки японского правительства договориться с американцами ни к чему не привели, эмбарго не сняли.

Война уже заглядывала в окна Белого дома. Впрочем, Рузвельт ее не боялся, а только желал встретить в максимально выгодной обстановке. Одно из желаемых обстоятельств выразил лично Рузвельт, настаивавший на отправке крейсеров в японские воды: «Я только хочу, чтобы они продолжали крейсировать там и здесь и держать японцев в недоумении. Я не возражаю против потери одного или двух крейсеров»⁴⁴⁶.

В предвоенный период американцы имели информационное преимущество, так как при помощи устройства, названного «Магией», с конца 1940 года расшифровывали японские дипломатические коды.

Но Рузвельт не знал, что американцам придется заплатить слишком дорогую цену за его политическую игру.

В известном смысле он повторил ошибку Сталина, как и тот 22 июня, пришел в ужас, получив донесения об огромных потерях американского флота. Теперь США имели на Тихом океане всего два боеспособных линкора против десяти японских. Американцам еще повезло: их авианосцы во время атаки находились на учениях и потому уцелели.

Вслед за этим 8 декабря японцы двумя воздушными налетами потопили английские линкоры «Принц Уэльский» и «Рипалс». С этого момента, как горько сетовал Черчилль, «Япония господствовала над всеми этими водными просторами».

Восьмого декабря войну Японии объявили США, Голландия и Голландская Восточная Индия, Канада, Англия, Колумбия, Коста-Рика, Доминиканская Республика, Сальвадор, Гватемала, Гаити, Гондурас, Панама, Южно-Африканский Союз, Новая Зеландия, Австралия, правительство свободной Франции. 9 декабря — Китай, Мексика, Куба.

Одиннадцатого декабря Германия и Италия объявили войну Соединенным Штатам.

СССР же не стал объявлять войну Японии. Сталин в послании Рузвельту объяснил, что это «ослабило бы силу сопротивления СССР гитлеровским войскам и пошло бы на пользу гитлеровской Германии». Рузвельт согласился с его позицией.

Как выразился американский президент в телефонном разговоре с Черчиллем по поводу Пёрл-Харбора, «теперь мы все повязаны одной веревочкой».

Действительно, 7 декабря и 22 июня тоже были связаны между собой сходством общей картины, внезапностью и эффективностью нападения, недостаточной подготовленностью офицерского корпуса пострадавших сторон, ожиданием войны и неготовности к ней высшего руководства.

И доныне в США в этом порой обвиняют Рузвельта, что не умаляет его вклада в победу. Сталина обвиняют неизмеримо больше.

Однако успех японцев носил все же тактический характер. Им не удалось сломить моральный дух американцев, а повреждения линкоров были быстро устранены. Более того, вооруженные силы США после японского хирургического вмешательства оздоровились в короткие сроки.

Отныне союзники обладали военно-дипломатическим механизмом, в котором бесспорными лидерами были Рузвельт и Сталин.

Сначала Рузвельт смотрел на Сталина глазами Гопкинса и составил о нем очень хорошее мнение. По словам Гопкинса, Сталин был «прекрасным руководителем, уверенным в себе, решительным, трезво мыслящим человеком». Любопытен данный им портрет Сталина: «сильный человек, невысокого роста, с большими крепкими руками и таким мускулистым телосложением, какое хотел бы видеть у полузащитников тренер по футболу»⁴⁴⁷.

В сентябре в Москву прибыли посланники Рузвельта и Черчилля Аверелл Гарриман и лорд Бивербрук. Они провели переговоры со Сталиным о предоставлении помощи без всяких условий. Сталин на переговорах держался очень твердо, но дружелюбно. Он произвел на западных переговорщиков хорошее впечатление. Бивербрук назвал его «славным человеком».

Если не брать во внимание отдельные детали, то политика Рузвельта в отношении СССР и Англии опиралась на то, что Сталин будет его союзником в послевоенном переустройстве мира и создании коллективной системы безопасности, а Черчилль таковым не будет, так как Сталин «тяготеет к демократии», а Черчилль остается «империалистом». Этим и еще критическим положением всего западного мира объясняется бескорыстная позиция Рузвельта, не ставившего Сталину никаких условий в тот труднейший период, когда СССР был в шаге от поражения. США предоставили СССР беспроцентный кредит на один миллиард долларов.

У Рузвельта и Сталина сложилось прочное взаимопонимание, которое Сталин однажды описал со свойственным ему юмором: «Черчилль такой тип, что если не следить за ним, вытащит у тебя из кармана копейку… А Рузвельт не такой. Он руку засунет, но возьмет только крупные монеты»⁴⁴⁸.

Очевидно, споры о конкретных долгах и границах Рузвельт относил на будущее, что должно было устроить Сталина.

Тем не менее вождь не собирался пускать дело на самотек, доверяя благородству заокеанского партнера. Сталин не был бы Сталиным, если бы не проявил здесь настойчивости.

Шестнадцатого декабря 1941 года он принял министра иностранных дел Великобритании А. Идена. В присутствии Молотова Сталин рассказал, как он видит послевоенное устройство Европы. По сути, он предложил разделить Германию: отдельно — Австрия, Рейнская область, Бавария; Восточную Пруссию отдать Польше, Судеты — Чехословакии; восстановить целостность Югославии и передать ей некоторые итальянские территории; Турция могла бы получить некоторые районы в Болгарии и Северной Сирии, Греция — острова в Эгейском море. Сталин хотел, чтобы границы СССР сохранились по состоянию на 22 июня 1941 года, граница с Польшей — по «линии Керзона», а на территории Румынии и Финляндии располагались бы советские военные базы.

Семнадцатого и 18 декабря были еще две встречи с Иденом. На них Сталин особое внимание уделил признанию Англией советских границ, включая Прибалтику и новую советско-финляндскую границу, поставив это непременным условием заключения англо-советского договора.

Идеи отказывался, ссылаясь на Атлантическую хартию. Но для Сталина эта хартия не имела большого значения, хотя он и присоединился к ней. Его не интересовали, как Рузвельта, ближневосточные и заморские зоны влияния Великобритании. Он ставил вопрос прямо: давайте определим наши общие цели в Европе!

После встреч гостю показали освобожденный Волоколамск, разбитые немецкие танки, что произвело на него сильное впечатление.

Черчилль ответил (через Идена) так: «Первейшей нашей целью будет предотвратить возможность развязки Германией новой войны. Одним из важнейших вопросов, которые придется решить, будет отделение Пруссии от Южной Германии и фактически определение Пруссии как таковой». Он откладывал эти вопросы на будущее, так как считал, что подняв их сейчас, «мы лишь сплотили бы всех немцев вокруг Гитлера»⁴⁴⁹.

Отражение этих споров находим и в высказываниях Молотова: «…Черчилль наиболее умный из них как империалист. Он чувствовал, что если мы разгромим немцев, то и от Англии понемногу полетят перья. Он чувствовал. А Рузвельт все-таки думал: они к нам придут поклониться. Бедная страна, промышленности нет, хлеба нет, — придут и будут кланяться. Некуда им деться.

А мы совсем иначе смотрели на это. Потому что в этом отношении весь народ был подготовлен и к жертвам, и к борьбе, и к беспощадным разоблачениям всяких внешних антуражей»⁴⁵⁰.

После окончания переговоров гостям был дан прием в Кремле, а в Большом театре показан балет «Лебединое озеро». Спектакль шел ночью, зал был пуст, только в правительственной ложе — Сталин, Гарриман, Бивербрук и сопровождение. Немцы под Москвой. Звучит музыка Петра Чайковского, танцует гениальная Галина Уланова, и волшебная сказка о борьбе светлых и темных сил обретает черты пророчества.

Сталин, если смотреть на вещи с точки зрения стратегии, действовал логично, так как на тот период он был незаменимым и полноправным членом «большой тройки». Ему требовалось застолбить интересы СССР, пока это было возможно. Пользуясь его выражением, можно сказать, что он тоже нацеливался на крупные монеты в карманах партнеров.

Все они действительно были нужны друг другу, были достойны стоявшей перед ними задачи, но знали, что с каждым успехом приближается пограничный рубеж, после которого узы сотрудничества распадутся.

Это были любовь-ненависть, дружелюбие и холодный расчет. Убедительный пример этого можно найти в мемуарах Павла Судоплатова: английская разведка, создав еще в 1938 году аналог немецкой шифровальной машины «Энигма», поставляла через советского резидента-нелегала Шандора Радо дозированную информацию о планах немцев. Сравнив ее с данными из других источников, на Лубянке догадывались, что англичане регулярно расшифровывают немецкие радиограммы. Однако полученная от «кембриджской пятерки» советских агентов информация была более полной, это являлось доказательством, что британская разведка свои сведения дозирует и редактирует. «Сталин не доверял англичанам, и для этого были основания»⁴⁵¹.

Весной 1943 года, накануне сражения на Курской дуге, явившегося стратегическим контрапунктом всей войны, советская разведка получила полную информацию о целях, сроках, составе сил планировавшейся немецкой операции «Цитадель». Ценность полученных сведений была огромной, так как указывалось, что наступление нацелено на Курск, а не на Великие Луки, то есть не к западу, а к юго-западу от Москвы, — «там мы не ожидали немецкого наступления».

В сравнении с этим донесением информация, полученная из Женевы, была менее полна и точна. На Лубянке и в Кремле сделали вывод: англичане хотят, чтобы немецкое наступление было сорвано, но «они заинтересованы не столько в нашей победе, сколько в том, чтобы затянуть боевые действия, которые привели бы к истощению сторон»⁴⁵².

Вспоминая этот эпизод, необходимо, справедливости ради, подчеркнуть, что Черчилль настолько дорожил секретом «Энигмы», что, получив информацию о предстоящей бомбардировке города Ковентри, предпочел, чтобы она состоялась, но даже намеком не обнаружил своей тайны. Исходя из этого, Лондон должен был вводить и в другие сообщения, в основе которых лежала работа «Энигмы», необходимую редактуру. Свои интересы были дороже!

Здесь уместно осветить еще одну страницу взаимоотношений нашего героя с руководством других государств. Мы имеем в виду игру с политической верхушкой Германии.

Перед приездом в Москву Гопкинса Сталин через Берию и Судоплатова, а те — через болгарского посла Стаменова, предпринял попытку дезинформировать Гитлера о якобы готовности Кремля к мирным переговорам по типу брестских. Предполагалось, что Стаменов доведет информацию до царя Бориса, а тот — до Берлина. Любая приостановка немецкого наступления имела большое значение, но Стаменов, уверенный в победе русских, ничего в Софию не передал, и зондаж остался нереализованным.[32]

Но дело даже не в хитрости Сталина. Зондажем занимались все. Дело в его готовности использовать самый ничтожный шанс, идти на риск.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.