Глава сороковая

Глава сороковая

Сталин как властитель. «Генеральный продюсер» всей культуры. Гражданская война в Испании. Положение оппозиции в СССР. В стране не должно быть «теневых вождей»

Подтверждением правомочности аналогии с Иваном Грозным служит описание необыкновенного приключения, которое случилось со Сталиным в то время. Вечером 22 апреля в Кремль в квартиру Сталина пожаловали гости, родичи по первой жене. Был день рождения Александры Андреевны Бычковой, няни Светланы Сталиной, к которой девочка была очень привязана. О ней дочь Сталина оставила очень сердечные воспоминания, суть которых заключается в следующем: после смерти Надежды Аллилуевой няня «осталась незыблемым, постоянным оплотом семьи».

Поэтому неудивительно, что на ее день рождения собралось много людей: пришли сам Сталин, Каганович и Орджоникидзе.

Двадцать второго апреля — это еще и день окончания работы сталинской группы над проектом конституции — важное обстоятельство в эмоциональной картине вечера.

Вот как свидетельствует Мария Сванидзе: «Обедали. Мы присоединились. Очень оживленно говорили. И. был в хорошем настроении, кормил Светлану. Сейчас же открыли «Абрау» и начались тосты. Заговорили о метро. Светлана выразила желание прокатиться и мы тут же условились — я, Женя, она и няня проехаться. Л. М. заказал нам 10 билетов и для большего спокойствия поручил своему чиновнику нас сопровождать. Прошло 1/2 ч., мы пошли одеваться и вдруг поднялась суматоха — И. решил внезапно тоже прокатиться. Вызвали т. Молотова — он подошел, когда мы уже садились в машины. Все страшно волновались, шептались об опасности такой поездки без подготовки. Лазарь Моисеевич волновался больше всех, побледнел и шептал нам, что уже не рад, что организовал это для нас, если б он знал и пр.»²⁸¹.

Опасность поездки? Вот в чем фокус. С одной стороны, «Кремлевское дело» и «Клубок» вкупе с «троцкистско-зиновьевским» подпольем, о серьезности чего говорит и бледность Кагановича, а с другой — вызов Сталина этим страхам и желание участвовать в празднике любимой дочери. У него была возможность на месте продемонстрировать, что он прав, утверждая о переменах в народе.

Каганович старался оттянуть поездку до полуночи, когда метро закроется для публики, но Сталин настоял на немедленном отъезде. Доехали от Кремля до Крымской площади (станция «Парк культуры»), спустились на эскалаторе вниз и стали ждать на платформе. Ждали минут двадцать, так как поезда ходили еще с большими интервалами, это были пробные рейсы. Появление Сталина вызвало у руководства метрополитена настоящий шок, подъехали охранники, стали делаться попытки освободить на соседней станции состав. Публика же узнала вождя и стала громко выкрикивать приветствия.

М. Сванидзе пишет: «И. стал выражать нетерпение». Он понял, что его затея незаметно прокатиться провалилась. Тем временем прибыл переполненный состав и, пока охрана освобождала первый вагон, народ кричал «ура» и размахивал руками. Наконец поехали. На следующей станции, «Охотный Ряд», вышли, осмотрели роскошество мраморного вокзала, подобного древнегреческому храму, и эскалатор. Толпа кричала еще задорнее. «Нас всех разъединили, — пишет М. Сванидзе, — и меня чуть не удушили у одной из колонн. Восторг и овации переходили всякие человеческие меры. Хорошо, что к тому времени уже собралась милиция и охрана». Из ее описания вырисовывается действительно опасная ситуация: «Я ничего не видела, а только мечтала, чтоб добраться до дому. Вася волновался больше всех». Четырнадцатилетний подросток острее взрослых почувствовал свое бессилие перед человеческим потоком.

И что же Сталин? «И. был весел, обо всем расспрашивал откуда-то появившегося начальника стройки метро. Пошучивал относительно задержки пуска эксплуатации метро и неполного освоения техники движения». Более того, он вышел и на следующей станции, потом — поехал до Сокольников и обратно, хотя в Сокольниках всех ждали машины. На Смоленской площади поднялись на поверхность. Машины еще не успели сюда доехать, моросил дождь. Всей гурьбой пошли пешком по Арбату. Здесь к ним подъехала первая машина из особого гаража (вернее, ее остановили посреди пустынной улицы). Сталин отдал ее женщинам и детям.

Все кончилось благополучно, если не считать рыданий вернувшегося домой Василия. А женщины выпили для успокоения валериановых капель и долго не могли уснуть, обсуждая увиденное.

М. Сванидзе завершает запись с восторгом: «Метро — вернее вокзалы, изумительны по отделке и красоте, невольно преклоняешься перед энергией и энтузиазмом молодежи, сделавшей все это, и тем руководством, которое может вызвать в массе такой подъем. Ведь все было выстроено с молниеносной быстротой и такая блестящая отделка, такое оформление»²⁸².

Дневник сталинской свояченицы оставил истории единственное в своем роде — очень интимное — свидетельство, которое может служить фоном для его конституционного переворота.

Глядя на реакцию случайной московской публики, он укрепился в мысли, которая потом не оставляла его: народу нужен царь. Но одно дело «нужен царь», а другое — ощущал ли Сталин себя царем?

На этот вопрос он в какой-то мере ответил сам после своего выступления перед выпускниками военных академий, где говорил о новых кадрах. Выступление состоялось 4 мая, вскоре после экскурсии в метро, и стоит в одном смысловом ряду с работой над новой конституцией, доверием толпы и торжеством Метростроя.

Потом, в домашней обстановке, Сталин признался, что забыл прибавить, «что наши вожди пришли к власти бобылями и таковыми остаются до конца, что ими двигает исключительно идея, но не стяжание». Процитировав эти слова Сталина, М. Сванидзе добавляет: «Конечно, это обаяние чистой идейности и делает наших вождей любимыми и чтимыми для широких масс, да и отсутствие классовой отчужденности, как это было раньше, делает их своими „кровь от крови, плоть от плоти“ для народа».

Вождя Великой французской революции Максимильена Робеспьера называли Неподкупным. Ему принадлежат слова, имеющие отношение к нашему герою: «Они называют меня тираном. Если бы я был им, то они ползали бы у моих ног, я осыпал бы их золотом, я бы обеспечил им право совершать всяческие преступления, и они были бы благодарны мне!»²⁸³

Думается, Сталин мог бы подписаться под этими словами. Но почему тогда Робеспьер сегодня остается трагическим героем, а Сталин — тираном? Это уже вопрос не истории, а идеологии.

Наверное, Сталин слишком тотален, велик и страшен для современной российской и мировой политики, чтобы его опыт мирно хранился в анналах, никого не тревожа. Именно Сталин, а за ним Рузвельт и Мао Цзэдун определили лицо XX века. Без практики Сталина не было бы и свершений Рузвельта, и побед Мао. Но это отдельная тема, мы к ней еще вернемся.

А пока в июле того же 1935 года в Москве на Красной площади прошел парад физкультурников: мир увидел молодое, одухотворенное лицо Советской страны. Это звучит, конечно, пафосно, как и вообще все, что звучало тогда в массовой пропаганде. Однако начиная с апреля 1934 года, когда был вывезен самолетами экипаж затертого во льдах возле берегов Чукотки парохода «Челюскин», в общественной атмосфере появилось ощущение, что СССР как государство может добиться всего. Это можно назвать «духом времени», который для большинства заключался прежде всего в самом Сталине.

Вообще, лето 1935 года принесло много успехов: созданы продовольственные резервы (поэтому через год, когда случился неурожай, удалось избежать голода — этого бича российской деревни); развивалась легкая промышленность; расширялись инвестиции в экономику, начали работать новые предприятия.

Выходило, что сталинский курс побеждал не только в борьбе кремлевской группы с оппонентами, но и в хорошо видимой всеми повседневности. Эти победы и опора на огромную массу населения сделали Сталина настоящим советским «царем».

Осознание себя властелином происходило постепенно — сначала в виде общего представления о мироощущении народа, а затем, под влиянием обстановки, постепенным принятием полноты этого бремени. (Здесь уместно заметить, что в конце концов оно раздавило и его самого, и его детей.) Во всяком случае, свой 55-летний юбилей Сталин широко отмечать отказался, о чем специально заявил в Политбюро. Он также снял свое имя из списка обязательных для пропаганды героев Октября в конкурсе пьес и сценариев о революции.

Микоян в своих воспоминаниях, написанных уже после смерти нашего героя и окрашенных стремлением оправдаться, говорит, что среди членов Политбюро тогда никто не превозносил Сталина, кроме Кагановича. Сталин однажды отчитал Кагановича: «Что это такое, почему меня восхваляете одного, как будто один человек все решает? Это эсеровщина, эсеры выпячивают роль вождей».

Микоян считал, что тогда Сталин лукавил. Но объяснил, почему сам включился в процесс возвеличивания: если не хвалить Сталина, это воспримут так, будто ты против него и даже против партии.

На самом же деле сталинская группа осознанно укрепляла авторитет своего лидера, это было в интересах каждого ее члена. Конечно, психологические оттенки имели место, как и борьба за усиление своего влияния. Это объяснялось и тем, что у сталинского окружения были основания опасаться неожиданных решений вождя, ведь наметившееся изменение его политики могло коснуться каждого.

В интервью, данном американскому журналисту Рою Говарду 1 марта 1936 года, Сталин сказал: «Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти».

О чем тогда подумали Микоян и его коллеги, трудно сказать, но вполне можно представить.

Правда, Сталин был не так прост, чтобы принимать любые почести. Например, после Великой Отечественной войны он категорически отказался принять Звезду Героя Советского Союза, сказав, что звание героя присваивают за личное мужество, «а он такого мужества не проявлял». Сталин также сожалел, что поддался на уговоры и согласился принять звание генералиссимуса.

И объяснение Молотова показывает, что тут дело не в скромности: «Вождь всей партии, всего народа и международного движения коммунистического, и только генералиссимус. Это же принижает, а не поднимает! Он был гораздо выше этого! Генералиссимус — специалист в военной области. А он — и в военной, и в партийной, и в международной. Два раза пытались ему присвоить. Первую попытку он отбил, а потом согласился и жалел об этом»²⁸⁴.

Другими словами, постепенно Сталин принял правила игры, вытекавшие из его положения. Соратники были бы рады увешать его всеми орденами, чтобы приблизить к себе, но подлинные ценности для него находились в другом измерении. Награды давал он, а его мог наградить разве что Господь.

Одиннадцатого июня 1936 года ЦИК одобрил проект новой конституции. День спустя он был опубликован во всех газетах, и началось широкое обсуждение.

Публиковались отклики рядовых граждан и почти не было предложений партийных руководителей. Первый напечатанный материал — секретаря Сталинградского обкома И. М. Варейкиса — выдавал тревоги партийной элиты: «Нет сомнения, что попытки использовать новую конституцию в своих контрреволюционных целях будут делать и все заядлые враги советской власти, в первую очередь из числа разгромленных групп троцкистов-зиновьевцев»²⁸⁵.

Только неприятием новой конституции можно объяснить дружное молчание почти всех коллег Варейкиса. В лучшем случае, они не знали, что сказать, в худшем — бойкотировали обсуждение.

На этом фоне сталинская группа принимает решение продолжить репрессии против троцкистов.

Девятнадцатого июня Ягода и Вышинский представили в Политбюро список из 82 имен, которые могли быть обвинены в подготовке террористических актов, и предложили провести новый судебный процесс по делу Зиновьева и Каменева.

Санкт-петербургская политическая традиция, представляемая старым партийным руководством, должна была быть символически устранена из советской ментальности. Этот конфликт, как мы уже указывали, можно сравнить с расколом в Церкви во время царя Алексея Михайловича, укрепившим государство, но нанесшим тяжелый удар по психологии народа. Очевидно, что в стране не могли сосуществовать два руководства, легальное и нелегальное.

Сталинская группа считала, что двоецентрие реально существует. Оно, безусловно, существовало даже в самой тысячелетней российской истории, еще совсем недавно не ведавшей ни о каком Сталине и коммунистическом руководстве. А Сталин сам был двойствен: хотел опереться на государственническую традицию империи и при этом поднимал людей культуры допетровской Руси.

Можно без преувеличения сказать, что культурная атмосфера этой поры, отражавшая настроения верхов, была враждебна Сталину. Это чрезвычайно рельефно проявилось в его конфликте с композитором Дмитрием Шостаковичем по поводу оперы «Леди Макбет Мценского уезда».

Сюжет оперы по одноименной повести Николая Лескова таков. Купеческая жена Екатерина Измайлова в отсутствие нелюбимого мужа влюбляется в работника Сергея. Влюбленных выследил свекор, но она отравила его крысиным ядом. Вернувшегося мужа любовники убивают и прячут труп в погребе. Однако тело случайно обнаруживают, и Екатерина с Сергеем вместо свадебного пира попадают на сибирскую каторгу. Сергей остывает к Екатерине и увлекается новой пассией, веселой каторжанкой Сонеткой. Страстная Екатерина, увлекая соперницу, бросается с обрыва в озеро, и обе гибнут.

Как говорит биограф Шостаковича, в музыке оперы была разлита «обжигающая эротика». «Она была особенно приметной на фоне с давних пор присущей русской культуре сдержанности при отображении сексуальной стороны любовных чувств»²⁸⁶.

Сталин не терпел даже намека на изображение открытого секса в искусстве. К тому же, по словам Сергея Эйзенштейна, «в музыке „биологическая“ любовная линия проведена с предельной яркостью», а Сергей Прокофьев даже услышал в ней «волны похоти».

Однако поставленная в январе 1934 года сразу в Малом оперном театре в Ленинграде и в Музыкальном театре имени Вл. И. Немировича-Данченко в Москве опера имела большой успех. В течение года в Ленинграде прошло свыше пятидесяти ее представлений. Опера была поставлена в Англии, США, Швейцарии, Швеции. И вот 26 января 1936 года послушать «Леди Макбет» в филиале Большого театра пришли Сталин, Молотов, Микоян и Жданов.

Сталин любил театр и литературу и, что более важно, считал главнейшим вопрос повышения культурного уровня рекрутированного из деревень народа. Размышляя над проблемой языка культуры, он выдвинул формулу «простота и народность», что в какой-то мере повторяет идею министра просвещения графа С. Уварова (в царствование Николая I): «Православие, Самодержавие и Народность».

Шостакович был, бесспорно, авангардистом, близким к левому искусству, что в послереволюционной стране было естественным, так как левые продолжали революционные традиции в искусстве. Но что могло дать такое искусство миллионам людей?

Одно важное обстоятельство надо упомянуть, говоря о посещении Сталиным оперы Шостаковича: это курс на укрепление семьи. В 1920-х годах семья считалась «буржуазным институтом», символом патриархальности и закабаления женщины, почти контрреволюционности. В ту пору можно было не регистрировать браки, семьей считалось постоянное совместное проживание мужчины и женщины, а дети, родившиеся от таких связей, обладали всеми юридическими правами законных детей. Разводы производились на основании простого уведомления партнера, аборты были разрешены.

Но это в прошлом. Сталин понял, что «свободная любовь» нарушает социальную стабильность в стране: страдают дети, становящиеся сиротами, падает уровень рождаемости, остается низкой ответственность людей. Приняв новое законодательство о браке и отменив аборты, власть сделала ставку на традиционную семью.

В литературе и искусстве поощрялись и быстро сделались главными темы и образы преданных Родине героев, дружной семьи, самоотверженной любви и долга.

Сталин как вождь этих простых людей и руководитель бурно модернизирующегося государства не мог не управлять и воспитательным процессом, понимая, какой в нем таится ресурс развития.

Искрометная, но «буржуазная» опера сильно разочаровала «генерального продюсера» СССР. Это был не провал композитора Шостаковича, а неприятная и даже вредная страница в редактируемом Сталиным большом учебнике советской культуры.

Кремлевские зрители покинули театр без аплодисментов, а 28 января 1936 года в «Правде» была напечатана редакционная статья (без подписи) «Сумбур вместо музыки». Кто ее писал, доподлинно неизвестно. Скорее всего, два автора — Сталин и Жданов.

Вот ее основные выводы.

«Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно… Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме… Хищница-купчиха, дорвавшаяся путем убийств к богатству и власти, представлена в виде какой-то «жертвы» буржуазного общества. Бытовой повести Лескова навязан смысл, какого в ней нет… Это — музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот» — так, чтобы ничего не напоминало классическую музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью… Это левацкий сумбур вместо естественной человеческой музыки»²⁸⁷.

Вскоре в газетах прошло множество публикаций против формализма. Было понятно, кто стоит за ними.

Но при чем тут политические процессы? Сталин выступал за «народную культуру», и в этом здесь отражалась его политическая линия, противостоящая «троцкистско-зиновьевской».

Однако если разгром и уничтожение главных оппонентов в борьбе за власть проходили системно, то оппонентов в культурном пространстве, несмотря на создание вслед за Союзом писателей и других творческих организаций, было гораздо труднее повергнуть ниц.

Правда, в оппонировании своим противникам в культурной сфере Сталин действовал более изощренными методами, понимая, что иначе можно вообще остаться без деятелей культуры. Отсюда — широкий диапазон наград и наказаний, отчего у многих творцов создавался образ всемогущего и открытого к диалогу вождя. Не случайно в диалоге со Сталиным находились многие писатели — Булгаков, Пастернак, Шолохов, Фадеев, Симонов, Эренбург и ряд других.

Власти подсказывали творцам нужное направление. Создавалось государственное управление культурой и искусством, великий «советский Голливуд», который действительно стал эффективным воспитателем населения.

Показательна запись в дневнике (22 апреля 1936 года) Корнея Чуковского со съезда ВЛКСМ. Она многое объясняет: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“ — и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, заслоняет его!“ (на минуту).

Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей Радостью…»²⁸⁸

Но те, кто не захотели или не смогли работать в этом «прекрасном лесу» (именно так и переводится с английского «Голливуд»), должны были пенять сами на себя.

Впоследствии, когда партийный контроль ослабел, а потом и вовсе исчез — это произошло уже после смерти вождя, — именно эти не вписавшиеся в соцреализм творцы вместе с перебежчиками составили ударную группу разрушителей сталинской системы. Возможно, глядя на них из потусторонних далей, наш герой сожалел о том, что не смог перевоспитать их, но, объективно говоря, даже он никогда не располагал средствами для полного контроля над творцами.

Можно сказать, Сталину все-таки удалось «перевоспитать» Шостаковича. Лучшее тому подтверждение — популярная песня «Нас утро встречает прохладой» из кинофильма «Встречный», оратория «Песнь о лесах», оперы «Карл Маркс», «Молодая гвардия» и музыка к фильму «Падение Берлина», за которую композитор получил Сталинскую премию. Он также написал музыку к гимну СССР. Она понравилась вождю, но он выбрал музыку другого композитора, Александрова, бывшего регента хора храма Христа Спасителя. При этом Шостакович в душе ненавидел Сталина, о чем свидетельствуют его воспоминания.

Иногда Сталин ощущал потребность вторгнуться в таинственный процесс творчества и указывал, как надо переделывать киносценарии и пьесы. Возможно, тогда он вспоминал, что в молодости писал стихи.

Сочетание таких разных дел, как работа над проектом конституции, проведение новой культурной политики, принятие нового закона о семье, заключение договора о взаимопомощи с Францией, создает впечатляющую панораму государственного строительства. На этом фоне начавшееся следствие по делу новой антисоветской организации «троцкистско-зиновьевского блока» выглядит отдельным сюжетом.

Двадцать девятого июня 1936 года сталинская группа от имени ЦК партии утвердила Закрытое письмо к парторганизациям, в котором объявлялось о разоблачении террористических групп в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Горьком, Баку и других городах. Террористический блок возглавляли Зиновьев, Каменев, И. П. Смирнов, Мрачковский и др. Главная цель блока определялась так: «Одновременное убийство ряда руководителей партии в Москве, Ленинграде, на Украине расстроит ряды ВКП(б), вызовет панику в стране и позволит Троцкому, Зиновьеву и Каменеву прорваться к власти».

Все руководители блока давно уже были арестованы, поэтому руководство террором, как говорилось в письме, взял на себя Троцкий. ЦК призывал всех коммунистов бороться со «злейшими врагами» партии и повышать бдительность.

Таким образом, сталинская группа получала средство устрашения всех региональных партийных руководителей, которые в случае их отклонения от курса могли быть отнесены к троцкистам и пособникам таковых.

Но этот вывод может быть уточнен обращением к предыдущим этапам борьбы Сталина с Троцким, когда Сталин побеждал противников. Врядли новый процесс имел главной целью воздействовать на колеблющиеся областные и национальные кадры. Скорее всего, устрашение произошло после расстрелов 1936 года, сам же процесс против блока нужен был прежде всего для демонстрации всему миру, что в СССР нет и не может быть оппозиции, «теневых правительств», «теневых вождей».

Сталин доводил до конца практику, начатую после «Кремлевского дела» и убийства Кирова. Именно поэтому было принято решение о максимальной открытости судебного процесса и приглашении иностранных журналистов. Европа должна была стать главным зрителем и сделать вывод о никчемности сталинских врагов.

И только из второго ряда должны были наблюдать «свои». Наблюдать и делать выводы.

Восемнадцатого июня 1936 года умер Горький, как тогда писали, «великий пролетарский писатель». Он действительно был очень большим писателем и многое сделал для партии большевиков. Но в душе он оставался на социал-демократических позициях. Вздыбившаяся простонародная Русь его пугала, пролетарскую революцию он не принял. В своей газете «Новая жизнь» 22 марта 1918 года он написал: «Большевизм — национальное несчастье, ибо он грозит уничтожить слабые зародыши русской культуры в хаосе возбужденных им грубых конфликтов». С 1921 по 1933 год жил за границей, но часто приезжал в Советский Союз в надежде сохранить роль мудрого советника Сталина, о котором писал: «Отлично организованная воля, проницательный ум великого теоретика, смелость талантливого хозяина, интуиция подлинного революционера, который умеет тонко разобраться в сложных качествах людей, воспитывая лучшие из этих качеств, беспощадно бороться против тех, которые мешают первым развиваться до предельной высоты…» Но Сталин нуждался в Горьком как в символе, а не как в гуру. И великий пролетарский писатель был вынужден смириться. Не получив того, на что надеялся, он удовлетворился влиянием на культурное строительство, тем более что модернизация страны отвечала его представлениям о необходимости полной переделки традиционной России, которую он не любил.

Со смертью Горького Сталин терял последнюю духовную связь с дореволюционным временем, когда он был одним из партийных функционеров второго ряда. Отныне наш герой оставался один.

Можно сказать, Алексей Максимович ушел не только по причине болезни, но и от того, что убедился: русская стихия наконец усмирена железной волей и твердой рукой вождя.

Великого пролетарского писателя похоронили с государственными почестями. Он превратился в мертвое божество пропаганды, а его трагедия осталась за пределами повседневного знания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.