ПРИТВОРЯЯСЬ
ПРИТВОРЯЯСЬ
Наша жизнь есть то, что мы
думаем о ней…
Наша жизнь есть то, что мы
думаем о ней…
Марк Аврелий
Для непосвященных словосочетание «протокольный отдел» звучит веско, значительно и, может быть, даже красиво. На самом деле роль протокольного отдела международной службы любого ведомства достаточно скромна. (Конечно, если вы не работаете в протокольной службе президента страны или огромной корпорации и не находитесь близко к власти, умея извлекать пользу из этой близости.)
Протоколисты, или, как их чаще называют, протокольщики — технические исполнители в международной работе — это вспомогательная служба: встретить и проводить делегацию, организовать завтрак, обед, ужин, подписание документов, сопроводить иностранца в поездке по стране, обеспечить билеты в театр или цирк, то есть то, что на языке Управления международных связей называется «организовать и провести программу пребывания» делегации.
В значительной мере работа протокольных служб зависит от уровня развития системы услуг в стране — транспорт, общественное питание, гостиницы, индустрия развлечений, изготовление сувениров и прочее. С учетом того, что в нашей стране все это находилось и находится в убогом состоянии, легко понять, что работа протокольщиков — дело непростое и, помимо всего прочего, зависящее от личных качеств сотрудников и их связей.
Подписав Женевскую конвенцию по авторскому праву, СССР, с одной стороны, принял на себя обязательства по защите прав своих и зарубежных авторов, а с другой — в образе ВААПа стал частью международной системы, обеспечивающей эту защиту.
Для контрразведки это говорило об одном: грядет приезд совершенно неизвестных иностранцев, занимающихся непонятными делами, и выезд за рубеж наших граждан, таких же неизвестных и непонятных, словом, неясные контакты неизвестных лиц, в числе которых могут оказаться… — дальше понятно. «Пятая линия» придавала всему этому дополнительно тонкий аромат неисследованности, ведь тут предполагалось активное участие творческой интеллигенции, «проклятой непредсказуемой прослойки»…
Пока же, находясь на «передовой линии» работы с иностранцами, то есть первым встречая их в аэропорту, я внимательно вглядывался в их лица, теша себя надеждой, что по дороге из Шереметьева до гостиницы сумею «расколоть» сотрудника или агента ЦРУ.
Нетрудно представить себе, что и мои контрагенты так же осторожно «обнюхивали» меня и вообще всех ВААПменов — так мы себя тогда называли.
****
А пока еще предстояло изучать протокольную работу, о которой я имел весьма приблизительное представление, приобретать хватку, навыки, знания, чтобы не просто занимать место, а стать полноценным сотрудником Агентства. Только при этом условии я мог надеяться, что смогу успешно выполнять свою основную работу.
Я начал разбираться в структуре ВААПа, в людях, которые там работали, взялся за изучение «коридора власти» — так называли третий этаж Агентства, где располагались кабинеты Б. Д. Панкина и его многочисленных заместителей.
Панкину меня представил В. Р. Ситников. Б. Д. меня, кажется, не узнал — наши встречи в «Комсомольской правде» по поводу моей публикации о Лизе У. были эпизодическими и вряд ли остались в его памяти. Я с напоминаниями не полез (может быть, и зря), так — познакомились, и все.
Борис Дмитриевич был лучшим председателем Правления из трех, под руководством которых мне пришлось работать в ВААПе. Выросший из рядового репортера в главного редактора одной из популярнейших газет страны, блестящий администратор, прекрасно разбиравшийся в людях, он сумел остаться еще и незаурядной творческой личностью. Пошучивали, что аббревиатура ВААП расшифровывается как «Всесоюзное агентство авторов Панкина»…
Ну что ж, его друзьями были Симонов и Паустовский, Трифонов и Айтматов, и никакое литературное агентство не погнушалось бы иметь таких авторов в своей «обойме».
Не проходило недели, чтобы Агентство не содрогалось в ожидании «завтра» или «послезавтра» визита одного из таких авторов к Б. Д. Нужно было подготовить материалы об ожидавшихся, осуществлявшихся или осуществленных изданиях их произведений за рубежом, ходе работ, гонорарах и т. д.
Крупнейшие наши иллюстраторы, художники, литераторы, композиторы были частыми гостями ВААПа, участвовали в его работе, выезжали в составе ВААПовских делегаций за рубеж. Работа в Агентстве была интересна, Б. Д. с самого начала и вплоть до своего отъезда в Швецию поддерживал нужный темп и ритм этой работы.
Вторым человеком в Агентстве тогда был один из заместителей Панкина, Юрий Федорович Жаров, раньше работавший в МИДе в ранге советника. Германист, выпускник МГИМО, он долгие годы прослужил в нашем посольстве в ГДР, начав карьеру с низших дипломатических должностей.
Жаров блестяще владел языками, имел обширные связи среди руководства ГДР и СЕПГ, переводил с немецкого. В Агентстве он курировал международные службы и входивший в них Протокольный отдел. Именно Жаров возглавил и успешно провел огромную работу по установлению, развитию, расширению контактов с зарубежными и международными авторско-правовыми организациями.
Руководителем УМС был Александр Александрович Лебедев, после работы в ВААПе — посол в Чехии, там же он долгое время работал до ВААПа. Он отлично говорил по-французски, по-английски, по-чешски, прирожденный дипломат, легко ладил с людьми.
Мне было особенно приятно после мрачневших с каждым днем коридоров «Дома» оказаться среди живых, эрудированных людей, с энтузиазмом осваивавших новое дело.
Разумеется, энтузиастами были далеко не все. В ВААПе было «всякой твари по паре», как и в любой только что созданной организации, — немало «позвоночников», устремившихся в экспортно-импортный ВААП в предвкушении загранпутешествий и прочих прелестей, но также и значительное количество «межкнижников» — бывших сотрудников внешнеторгового объединения «Международная книга» — очень знающий, грамотный народ. В тематических подразделениях трудились литературоведы, эксперты.
Огромное число хозяйственников, управленцев — ну эти в основном обслуживали третий этаж. Помню долгую борьбу управделами ВААПа с ГАИ за право установить на персональной машине председателя Правления «мигалку» и сирену… Зачем? Да кто же знает, наверное, нужно было…
Через неделю после прихода в Агентство, в столовой я услышал, как за соседним столом изящная дама из парткома с искренним недоумением рассказывала, что в Краснопресненском райкоме КПСС не могла найти учетных карточек некоторых сотрудников (далее следовали фамилии всех представителей резидентуры КГБ в Агентстве), а потом ей объяснили, что «эти люди» состоят на специальном учете. Соседи по столу, видимо опытные аппаратчики, тут же рассказали ей, почему «эти люди» состоят на спецучете, и снабдили свои пояснения комментариями о майоре Пронине и Штирлице.
«Крыша» с грохотом рухнула в одночасье. Потом нас уже не раз «продавали» в розницу и оптом — и своим, и иностранцам.
— В конце концов, — успокаивал меня Ситников, — в этом есть и рациональное зерно: случись что, люди будут знать, к кому обратиться за советом или за помощью.
Полковник Василий Романович Ситников прожил интересную жизнь (рассказывал он много, но умел и слушать). Он смолоду работал в разведке, во время войны занимался заброской в тыл немцев наших разведчиков. После войны работал в Австрии, потом в ГДР, считался неплохим германистом. В Австрии он был, видимо, уже на заметных ролях. Когда эта страна праздновала круглую дату своей независимости, в числе приглашенных на торжества в Вене был и «Дядя Вася».
Он тщательно скрывал, что в Высшую дипломатическую школу попал когда-то, не имея за плечами вуза, видимо, «протолкнуло» ПГУ. Любил выдавать себя за генерала…
Не попади он в 5-е, стал бы, наверное, и генералом, да вот как нами распоряжается служба…
Его взгляды были необычны даже для ПГУ — не говоря уж о 5-м Управлении. По «палкинским» стандартам, он был просто диссидент, почти антисоветчик. Отношения между ними не сложились сразу и навсегда. На долгое время это сблизило меня с «Дедом» — и его взгляды, и нелады с «Палкиным».
До ВААПа Ситников успел поработать «под крышей» в Институте США и Канады, потом в группе советников Ю. В. Андропова, когда тот был Председателем КГБ. Примерно в то время он попал в книжку Джона Бэррона «КГБ»: была там фотография с подписью под ней — «Василий Романович Ситников — заместитель начальника Управления дезинформации ПГУ».
Выдали его американцам сбежавшие на Запад знакомцы из разведки.
«Дядю Васю» «расшлепали», и направлять его на работу в ВААП было довольно рискованно… В нужных случаях он давал понять, что он теперь пенсионер, безобидный такой старичок…
Был он толстый, неуклюжий, болело уже и то, и это, но работал с удовольствием и огромный жизненный опыт использовал с большой отдачей для ВААПа и с несколько меньшей — для КГБ. Его положение в Агентстве и значительный круг связей в творческой среде давали массу возможностей для работы по обеим линиям, но ранжиры 5-го Управления были ему тесны.
«Дед» хорошо говорил по-немецки, отлично знал «немецкий менталитет», ловко общался и работал с иностранцами — до тех пор, пока старость крепко не схватила его за горло.
Одной из главных его ошибок (как легко рассуждать об ошибках других!) было то, что он не удержался от соблазна поучаствовать в тихой, но жестокой грызне, которая происходила между обитателями третьего этажа.
Все трое описанных выше людей были незаурядны, талантливы, но всех троих объединяло еще одно: они были выходцами из «непривилегированных слоев», добивались всего в жизни сами и, видимо, растеряли при этом значительную часть душевного здоровья, обычной человеческой доброты. Наблюдая за их тайным и чаще всего непонятным противостоянием, я вновь и вновь возвращался к своим размышлениям о разобщенности нашей славной номенклатуры. Постепенно я пришел к выводу, что эта хворь поразила их всех без исключения.
«Дед», конечно, был постарше и поумнее, гораздо осторожнее, но и опыт интриг и закулисных борений, приобретенный в ПГУ, был у него побогаче, чем у прочих, и явно требовал практического применения…
Руководство в «Доме», слушая рассказы об этих дрязгах, строго-настрого запрещало даже обсуждать их в Агентстве, не то что принимать чью-либо сторону или высказываться в чью-либо пользу: часто все или почти все, что говорил сотрудник КГБ в ведомстве, где он сидел «под корягой» (еще один арготизм), рассматривалось собеседниками как позиция или мнение КГБ. Постепенно мне становилось ясным поведение некоторых чекистов старшего поколения, которые в «ведомстве прикрытия» придерживались трех тем: анекдоты (бытовые), погода (дача), передовицы из «Правды». Ну, еще — очень осторожно — футбол или хоккей…
В эти первые годы существования ВААПа мы вместе с коллегами, помогавшими нам из «Дома», провели незаметную, но огромную работу по проверке практически всех работавших в сколько-нибудь значительных подразделениях Агентства. Выявляли «крамольников» (но так, по-моему, и не выявили никого), искали тех, кто ранее сотрудничал с КГБ в Союзе и долгосрочных загранкомандировках, чтобы опереться на них в наших «исследованиях», присматривали за теми, за кем тянулись «хвосты» проступков и проколов за рубежом. На них противник мог обратить особое внимание.
Никогда не старался вылезти в «передовые», но первую вербовку в ВААПе осуществил я — и неплохую. Я поставил себе целью иметь в агентурном аппарате только самых перспективных сотрудников Агентства, самых грамотных и подготовленных — тех, кому поручались наиболее интересные и ответственные задания, переговоры, командировки. Только эти люди владели подлинной информацией, могли оказывать влияние на ход событий.
Этот зарок я выполнил — труды мои не остались втуне, и я гордился моими помощниками. С их поддержкой за долгие годы работы в ВААПе не осталось невыполненным ни одно задание, они не допустили в своей работе ни одного «прокола», никто из них не расшифровался ни внутри ВААПа, ни за границей — во всяком случае, таких данных «не поступило».
Почти все они стали и моими хорошими товарищами, а в наше мерзкое время товарищество — лучшее украшение жизни.
Итак, основной задачей ВААПа было «продвижение лучших произведений советских авторов за рубеж». Задачей «д/р» было, чтобы туда, за рубеж, не попадали «худшие» (какие — мы уже знаем) — ни через ВААП, ни минуя его. А также изучение творческой интеллигенции, установление с позиций Агентства контактов среди соотечественников и иностранцев — партнеров ВААПа.
И руководство Агентства не теряло времени зря — использовало свое положение для установления и укрепления связей «наверху», проталкивая в зарубежные издательства труды сильных мира сего. Например, все, у кого собственные дети, дети родственников или друзей поступали или учились в МГИМО, из кожи вон лезли и добивались — особенно в бывших соцстранах — издания какой-нибудь книжки тогдашнего ректора этого престижнейшего из вузов.
Назначение же Б. Д. Панкина послом в Швецию, как твердили злословцы, было напрямую связано с тем, что все труды всех, носивших фамилию Громыко (и некоторых родственников министра, носивших другие фамилии), были изданы за рубежом — везде, где этого удалось добиться. А добивались с большой заинтересованностью и настойчивостью…
Кстати, вааповский нахрап и нажим по продвижению «лучших произведений» в бывшие соцстраны привел к печальным результатам. Там советская книга «шагала триумфальным маршем» под напором СССР, ВААПа и отдельных влиятельных лиц, ее издавали валом, в ущерб собственным авторам, теряя дорогостоящую бумагу, выплачивая весомые гонорары. В конце концов победное шествие «передовой, прогр И.» (помните?) обернулось в этих странах ее трагическим крахом. Болгарский, скажем, юноша вряд ли мог с ходу выбрать с прилавка, заваленного переводами с русского, действительно хорошую книгу — для этого надо было хоть немного знать советских писателей, да и литературу вообще.
Та же самая картина, как рассказывали, была с кино: среди десятков закупленных лент пойди, найди хорошую…
А вот за твердую валюту, которой всегда не хватало, в США, Англии, Франции старались покупать «по карману» — поменьше, да получше.
Вот и получалось: что ни книга или фильм с «загнивающего Запада» — то чуть ли не шедевр. Что ни книга или фильм с «процветающего Востока» — скука, трата времени и денег.
Количество, как мы убедились в середине 80-х, прямым ходом уверенно перешло в качество. Но этот переход происходил постепенно, и прийти к явным сейчас выводам смогли тогда немногие. Под грохот ежегодных победных рапортов об издаваемой в дружеских странах макулатуре, демонстрируемых там десятках советских фильмов, голоса этих немногих звучали неразборчиво.
Совсем другая ситуация складывалась на Западе: протолкнуть туда книгу советского автора было нелегко, исключения, как всегда, подтверждали правила.
Да и внутри страны у ВААПа с самого начала возникли немалые трудности. Дело в том, что своим появлением и существованием он испортил жизнь многим людям и целым организациям. Агентство монополизировало экспортно-импортные операции в области авторского права как часть внешней торговли страны — это было заметным вмешательством в дела издательств и авторов. Экспорт и импорт прав были полностью изъяты у издателей (они, правда, в этих делах совершенно не разбирались), а валютные авторские гонорары были обложены существенным налогом, в начислении которого могла разобраться только соответствующая служба ВААПа. Налог был прогрессивным (это помимо комиссионных!), и в некоторых случаях изъятия из гонораров были просто несусветные.
Обвинять ВААП в высоких налогах — этим занимались многие — было, однако, безграмотно: и налоги, и комиссионные, и ставки авторских гонораров устанавливались Минфином, Госкомиздатом, Минкультом, в общем, правительством. ВААП же в любой сделке с зарубежными партнерами старался оттягать максимально возможные гонорары — ведь на комиссионные он и существовал…
Личные качества сменявших друг друга председателей и их заместителей — людей властных, решительных, иногда капризных, тоже не добавляли любви к Агентству. Слышал как-то жалобы одного из сотрудников ЦК КПСС на Панкина — в ЦК Борис Дмитриевич, минуя отделы, шел «по верхам» и все вопросы решал там (правильно делал — только там и можно было их решать). Отделы и их руководителей это сильно раздражало.
Была еще и зависть. При всех его недостатках — ведь все делалось впервые и ошибки были неизбежны — ВААП долгое время был энергичной, эффективной организацией — это отмечали и многие зарубежные партнеры. Они часто хвалили Агентство, например, в Госкомиздате, не зная о глухой взаимной неприязни между этими организациями и их руководителями.
Были и противостояние, и противоречия. С некоторыми из них я ознакомился довольно необычным образом. Эту несложную операцию мне удалось провести примерно через год после прихода в ВААП.
В Москве находилась представительница одного из американских издательств в Европе — дама экзальтированная, несобранная. Она захаживала и в ВААП — не помню, зачем. Однажды я сопроводил ее в кабинет то ли к Жарову, то ли к Панкину, и переводил их беседу. Портфель дамы был набит какими-то документами, в которые она поминутно заглядывала, вороша их на столе. По приобретенной в КГБ (дурной, конечно) привычке я через стол косил глазом на них, лопоча перевод, и вдруг заметил в углу одного из документов гриф «конфиденшиэл» — примерно соответствующий нашему «секретно».
«Ну вот, — подумал я. — Попался, который кусался…» Через час-другой я уже несся бодрым скоком в «Дом», к Ник. Нику.
Похвалив меня «за цепкость глаза», тот остудил мой энтузиазм.
— Дело, конечно, несложное, но тут нужны и подслушка, и подглядка, и «сезам, откройся». Под иностранца это сейчас почти невозможно получить — все у разработчиков, все пристегнуто к диссидентам… Подумаешь, скажут, «конфиденциально»… Чего у нее конфиденциального может быть? Тем более — потащит она что-нибудь сюда, в СССР…
Неожиданно для себя я ощутил прилив творческой энергии — прямо «потные валы вдохновения» окатили.
— А она упоминала среди своих знакомцев Евтушенко. Что, если нам под это дело предположить, что она собирается вывезти за рубеж для опубликования какую-нибудь его рукопись? Под это дело нам дадут все…
Ник. Ник. посмотрел на меня с интересом.
— Это уже что-то. Да и Евгений Александрович нас, наверное, простил бы за упоминание имени его всуе… Пиши, давай, справку.
Я написал, написанное полетело «наверх», и нам санкционировали все, что требовалось. А в ВААПе мне сильно помогли пэгэушники, один из которых был знаком с дамой и мог ее куда-нибудь пригласить…
Через пару дней у меня на столе (в «Доме», конечно, не в ВААПе) лежала груда фотокопий всех ее документов.
Да, было что почитать… Гриф «конфиденшиэл» имели почти все документы, а некоторые еще были помечены и штампом «В СССР и страны Восточной Европы не вывозить»…
Целую неделю я переводил документы на русский язык, потом их долго печатали — спешить было некуда. ПГУ попросило копию материалов, и она была туда отправлена.
Одним из самых интересных документов «коллекции» был отчет тогдашнего президента Ассоциации Американских издателей Таунсенда Хупса о поездке в Москву в 1973 году. Во время поездки Хупс и его коллеги провели переговоры в ВААПе, Госкомиздате, ССП и посетили… А. Д. Сахарова. Раз уж копии отчета рассылались таким дамам, как описанная выше, вряд ли отчет (или его вариант, попавший ко мне в руки) был уж очень секретным. Тем не менее, он содержал подробные оценки деловых и личных качеств людей, с которыми встречались американцы, высказывались предположения о принадлежности некоторых из них к КГБ (не угадали никого), давалась интересная картина деятельности ВААПа и перспектив Агентства. Чрезвычайно интересными были и выводы. Цитирую один из них по памяти:
«…Мы должны использовать естественные противоречия, сложившиеся между ВААПом, Госкомиздатом и издательствами для продвижения на советский книжный рынок таких произведений американских авторов, которые окажут наиболее эффективное воздействие на советского читателя…». И далее:
«…Панкин и его команда в этих условиях (то есть в условиях гонки за валютой. — Е. Г.) будут вынуждены способствовать продвижению таких произведений, а права на них будут уступаться по доступным издательствам ценам…»
Еще дальше — о визите к Сахарову. Зачем бы сотрудникам Ассоциации издателей к нему ходить? А вот зачем:
«…Нет, Сахаров вряд ли будет представлять собой значимую политическую фигуру, он не подходит для роли политического лидера. Пожалуй, его можно сравнить с Дэниэлом Элсбергом, не более…» (Элсберг в свое время опубликовал в американской прессе весьма серьезные секретные материалы Пентагона. Скандал был страшный.)
Отчет о поездке больше напоминал ответы на тщательно подготовленный заранее вопросник — мне уже приходилось встречаться с образцами такой «литературы». Я без особого труда мог представить себе, где готовят такие вопросники и где получают гонорары за ответы на них.
В отчете было немало ссылок на источники: «…один из моих информаторов сообщил…», «другой мой информатор заметил по этому поводу…» Какой знакомый штиль!
Первый отклик на добытый материал я получил от коллег из ПГУ, работавших в ВААПе, — они знакомились с копией, отправленной по их просьбе в разведку. Затащив меня в свой кабинет в Агентстве и тщательно закрыв дверь, один из них, тряся мою руку, восторженно зашептал:
— Ну, старик! У нас твоя писуля пошла аж на самый верх! Тебе небось теперь обломится что-нибудь? Поощрят?
У нас «писуля» не пошла никуда. Ситников, прочитав материалы, пробурчал что-то невнятно-одобрительное и не более того. Он не участвовал в операции, но уже тогда был страшно ревнив к успехам других.
Палкин, убедившись в том, что «рукопись Евтушенко» не перехвачена, вообще вряд ли читал добытое нами. Во всяком случае, когда я процитировал кое-что из документов на одном из оперативных совещаний, он проявил внезапный интерес и попросил сделать для него выписки…
И все же польза из этой операции была извлечена. С явной неохотой «Пропойца» — он был тогда начальником отдела — разрешил ознакомить с документами, касавшимися работы ВААПа, Б. Д. Панкина.
Добиваясь разрешения на это, я исходил из того, что раз уж мы сидим «под крышей» ведомства, прикрываемся им, то должны в разумных пределах делиться получаемой информацией, особенно в случаях, когда она напрямую связана с деятельностью Агентства.
Я подготовил копию, на которой не было никаких наших «нашлепок» — резолюций, штампов, и конфиденциально передал ее Б. Д., предупредив, что материал получен оперативным путем и ссылаться на него нельзя. Через некоторое время он вернул мою папку, сдержанно поблагодарил. На этом я счел операцию законченной.
Я вспомнил о ней, когда сидел перед экраном телевизором: толстомордое и косноязычное большинство союзного парламента «захлопывало» одинокого нескладного академика, стоявшего на трибуне.
Хупс был прав: Андрей Дмитриевич не стал политическим лидером — явно не его это было дело. Да и не смог бы он им стать — для этого в нашей стране нужно иметь партийное прошлое, связи с преступным миром, быть малограмотным, говорить «ложить» вместо «класть», не знать языков, да и вообще знать и уметь как можно меньше.
Интерес американцев к перспективам академика стать лидером был понятен. Во-первых, они давно привыкли смотреть далеко вперед — любят и умеют по-настоящему планировать все и вся. Во-вторых, в чем мы с запоздалой печалью убедились в последние годы, у них накоплен весьма внушительный опыт управления любыми политическими фигурами, и они в довольно короткое время уверенно превращают эти фигуры в марионеток. Остается подергивать за ниточки — «фонды», взятки, «гонорары», славословия, особняки, виллы, местечки для детей в престижных университетах, «кадиллаки»… Не получается? Ну тогда «Буря в пустыне»…
Не став политическим лидером, А. Д. Сахаров оказался-таки знаменем для созидательной части населения нашей страны — интеллигенции (если можно считать интеллигенцией то, что мы ею считаем). А «знаменем» управлять невозможно. В крайнем случае, можно использовать в чуждых ему целях, но управлять — нет.
Зал съезда, источавший злобу, и Сахаров, ссутулившийся на трибуне, — вот иллюстрация «классовых противоречий», о которых так много говорили большевики. Знамя, но лишь для небольшой части населения. Именно населения, потому что мы, кажется, давно утратили право называться народом.
****
Увеличивалось количество соглашений с издательствами и авторами, произведения которых планировалось издавать в СССР. Но от этой самой интересной работы я был пока далек — я по-прежнему «окучивал», «перелопачивал», «просеивал» весь поток иностранцев. Встречал, провожал, сопровождал в поездках по стране, собирал информацию о них по крупицам, но к коммерческой работе Агентства отношения не имел. За исключением тех случаев, когда я выступал как переводчик, я оставался «за дверями».
Все равно было интересно: я осваивал протокольную работу, меня учили обходить «подводные камни», составлять и осуществлять программы пребывания гостей, выбирать «точки» питания для иностранцев, договариваться с официантами, чтобы они не писали в счет водку, при встрече иностранца в аэропорту проверять, все ли города, намеченные к посещению, проставлены в визе, смотреть в паспорте день рождения — не приходится ли на пребывание в Москве, сохранять корешки от билетов в театр для финансового отчета, заботиться, чтобы гость обменял часть своих денег на рубли, уточнять, что номер в гостинице действительно заказан, а в самой гостинице действительно ждут приезжего — и многому другому. Просто? Где-нибудь в Нью-Йорке — может быть.
В «Доме» я теперь бывал не часто — примерно раз в неделю, если не принимал участия в каком-то «мероприятии», тогда приходилось мотаться взад-вперед и по нескольку раз в день.
И все же работалось первые годы «под крышей» легко. Единственное, что меня действительно потрясало до глубины души, это «работа» советских чиновников (и не только в ВААПе), полное отсутствие исполнительной дисциплины и дисциплины вообще. Дело в том, что до прихода на оперативную работу в КГБ я практически не работал «на гражданке» — так, чернорабочим на Москве-реке, грузчиком в Хозяйственном управлении Комитета. Позже, на «курируемых» — ненавижу это слово — мною объектах хоть и проводил немало времени, но был все же посетителем, от которого многое старались скрыть.
Теперь же я видел жизнь и работу советского учреждения — не самого, кстати, плохого, не через агентуру и другие возможности, а собственными глазами, «в упор».
Мне было непонятно, как это можно приходить на работу не тогда, когда положено, а когда тебе хочется, целыми днями бездельничать, торчать в коридорах, выпрашивать у знакомых врачей освобождения от работы, и при этом не выполнять толком даже то немногое, что требовалось по вааповским стандартам. Некоторое оживление наблюдалось, когда приезжали партнеры из-за рубежа, а особенно когда ваапмены сами готовились к зарубежным поездкам. В Агентстве было много женщин, а среди них хватало жен, родственниц, любовниц кого-то там, «наверху». Многие из них не давали окружающим забыть о своих привилегиях, а уж в вопросах выездов за рубеж была возможность полностью «раскрыть свою индивидуальность». При этом те, кто обожал зарубежные вояжи, терпеть не могли работу с делегациями партнеров, которые принимали их у себя в стране.
После аскетической поездки в Англию я плохо представлял себе, как можно ездить за границу, и глухая возня вокруг вааповских выездов долгое время была мне не очень понятна.
Задним числом я начал припоминать, что нечто подобное имело место и в «Доме»… Естественно, в военной, да еще секретной организации многое было скрыто. Человек иногда уезжал за границу — как сквозь землю проваливался. Но часто весьма искусно эксплуатировались возможности ведомств, за которыми надзирал оперсостав. «Черный», который «заведовал» спортом, выезжал за рубеж два-три раза в год. Поцвыкивая зубом и почесываясь, он объехал полмира, без особых усилий «выбивая» себе эти поездки. В таких выездах, а особенно в больших мероприятиях, нелишне иметь в составе команды толкового спецслужбиста, хорошо знающего страну, языки, обычаи и т. д. Но ведь наш «Черный» по этим стандартам никак не подходил. Зато он был очень «пробивной»…
Дележ «выездного пирога» в ВААПе начинался на третьем этаже. Руководство распределяло между собой самые «вкусные», представительные поездки. Там же решались вопросы и с назначением представителей ВААПа за рубежом — исключение составляли должности, занятые разведкой. Там работали свои, пэгэушные, принципы, не сильно, правда, отличавшиеся от вааповских.
Одно такое назначение обернулось драмой.
Вопрос о представителе ВААПа в США долго висел в воздухе. Я удивлялся, почему и это место не было отдано разведке. Наконец Б. Д. Панкин постановил, что в Штаты поедет М., заместитель директора одного из институтов АН СССР, хороший его друг. У меня оказались общие с М. знакомые, а в их числе и знавшие его с детства. Один из них был сотрудником ПГУ — он, как и другие мои «источники», направленные на изучение кандидата, характеризовал М. как человека незаурядных способностей и знаний, хорошо владевшего языком и знавшего культуру США. Известно было также, что под руководством М. и при его участии защитили диссертации детишки многих весьма ответственных лиц. Почему бы и нет? «Компроматов» на М. не было.
ПГУ, которое вело свою проверку, в том числе и с позиций ВААПа, заняло негативную позицию относительно этой кандидатуры: М. злоупотреблял спиртным, не умел целенаправленно и планомерно трудиться, работа чиновника была ему совершенно чужда — а представитель ВААПа в Вашингтоне был еще и первым секретарем посольства СССР, членом «команды» дипломатов. М. не умел водить машину, что в Америке делает человека почти беспомощным — шоферские обязанности намеревалась выполнять его молодая (вторая или третья) жена — существо вертлявое и пролазливое. Она претендовала также и на должность секретаря своего мужа — вещь в советских колониях небывалая, и добилась этого — Б. Д. по-дружески разрешил ей скромный приработок. М. собирался взять с собой в США дочь от предыдущего брака и маленького ребенка от молодой жены, кажется, в это время они ждали еще одного. И вот он с молодой женой и детьми отбыл в цитадель империализма.
То, что через три года в конце концов произошло, не грянуло внезапно, а накапливалось исподволь. Довольно быстро в ВААПе всем, кроме председателя Правления, стало ясно, что М. работу «не тянет». Жена, которая, может, была неплохим шофером и секретарем, заменить его не могла, хотя и окончила у него аспирантуру. Затем из посольства и от делегаций ВААПа, посещавших США, стало известно, что схватку с зеленым змием, разгоревшуюся на американской земле, М. явно проигрывает.
Доходили слухи о неладах в семье, заметных окружающим. Этажом выше в доме, где жил М., случилось жить американцу литовского происхождения, которого мы сильно подозревали в сотрудничестве с ЦРУ и который очень задружил с М. и его молодой супругой…
Вместе с тем и из посольства, и из резидентуры ПГУ звучали голоса и в поддержку М. — как позже выяснилось, они принадлежали тем, чьи дети в свое время у М. успешно защитились. Дело житейское… А время все шло. Подошел момент, когда нужно было либо продлевать М. командировку, которая провалилась, либо достойно откомандировать его в Москву.
Баланс «за» и «против» некоторое время покачивался вверх-вниз, потом посол Добрынин с неохотой (говорили, что М. положительных эмоций у него не вызывал) подписал телеграмму в ВААП, подготовленную теми дипломатами, которым М. нравился.
В телеграмме веско говорилось о том, что М. незаменим в США, что командировку необходимо продлить, давалось понять, что М. вот-вот покажет высший класс работы. Злые языки поговаривали, что инициировал телеграмму сам Б. Д., что вполне возможно — он всегда горой стоял за друзей. Казалось, вопрос благополучно решен, но нет, точка не была еще поставлена. Ее поставили ЦРУ и ФБР.
Жена М. давно уже установила секретные связи с этими службами и была их агентом: домохозяйка, куснувшая «американского образа жизни», она твердо решила в СССР не возвращаться. В Америке она занималась личными делами, американские спецслужбисты ей, само собой разумеется, помогали. Ей даже удалось тиснуть в одном американском издательстве брошюру своего отца — что-то «о стрельбе из малокалиберного оружия» — все-таки деньги…
С ее помощью американцы занялись «мягкой» обработкой М. — им, конечно, было интересно оставить в качестве невозвращенца именно его, профессора, доктора наук…
В один далеко не прекрасный день бедняга, вернувшись домой, не застал там никого. Ему было оставлено письмо, в котором молодая жена извещала о принятом решении и советовала мужу присоединиться к ней. Она, помимо прочего, писала, что хочет вырастить детей в свободной стране, что мужу по возвращении грозят репрессии и т. д.
В течение трех дней М. в посольство ничего не сообщал, объясняя это впоследствии желанием поговорить с женой и разубедить ее. На самом деле, ожидая звонка от жены, он здорово пил, не выходя из дома.
Наконец она позвонила и попросила спуститься вниз, на улицу, где будет ждать его около теннисных кортов. М. вышел, она действительно его ждала. Но не одна.
Рядом были припаркованы машины с работающими двигателями. В машинах и рядом с ними были люди, в принадлежности которых к ФБР мог усомниться только слепой. Они обеспечивали операцию «вербовочный разговор»… Он состоял из попыток жены убедить М. не возвращаться на Родину, присоединиться к семье и его отказа сделать это. На том и расстались.
Поднявшись к себе, М. позвонил в посольство. Проведя соответствующие собеседования, его отправили в Москву.
Через пару дней мои коллеги-подкрышники из ВААПа и я сидели в кабинете Ник. Ника и читали длиннейшую телеграмму из вашингтонской резидентуры, в которой излагалось примерно то, что изложено выше. Но оттенки (ах, эти оттенки!) убедительно говорили о том, что ничего особенного не произошло, что потеря это небольшая, что ничего интересного дама рассказать американцам не могла (могла, могла…), а М. был выставлен почти как герой. Может быть, и правильно — нетрудно представить, сколько ему пришлось пережить в те дни. Но, скорее всего, сотрудники резидентуры берегли собственные зады — ведь они были в числе тех, кто из кожи лез, чтобы продлить командировку М.
Они подвели и посла, подсунув ему «продлительную» телеграмму. С тех пор, говорили, он невзлюбил ВААП.
По тем временам и для М., и для Агентства это был горестный эпизод. На «д/р» в ВААПе он никак не отразился — проверкой М. перед поездкой в США занималась, как всегда, целая куча подразделений, да и, скажи они «нет», Панкин все равно настоял бы на своем.
Наши контрагенты праздновали, наверное, победу, но не очень большую — ведь им не удалось пристегнуть М. к его жене…
Мы допускали и еще одну неприятную для нас вероятность. До замужества за М. и учебы под его чутким руководством дама работала в ленинградском «Интуристе» — она родом из Ленинграда. Маловероятно, но возможно, что американцы — и не обязательно именно они — «подцепили» ее еще тогда. Всякое бывает в сумеречной возне, которую ведут спецслужбисты по всем мире.
В Тбилиси проводился фестиваль «Закавказская весна», в котором принимали участие лучшие исполнители и музыкальные коллективы из Грузии, Армении и Азербайджана, творцы современной «серьезной» и легкой музыки.
К фестивалю проявили интерес американские и западногерманские партнеры ВААПа — в СССР приехали известный американский дирижер Марио Бонавентура, работавший тогда в компании «Ширмер», немец, владелец музыкального издательства Ганс Сикорски и его сотрудник, композитор, имени которого не припомню. Эксперту из Управления музыки ВААПа Нами Микоян и мне было поручено сопровождать иностранцев в Тбилиси, споспешествовать их контактам с музыкальными деятелями, организовать все, что нужно было организовать. Задачи наши были не очень сложны: Нами, изысканная и знающая дама, была на короткой ноге практически со всеми известными участниками фестиваля и сделала нашу программу пребывания в Тбилиси насыщенной и в творческом, и в гастрономическом смысле, а наши грузинские друзья в годы «застоя» имели еще возможность блеснуть традиционным грузинским гостеприимством.
Нам помогали руководитель грузинского отделения ВААПа, бывший партийный работник Нукзар Церетели, его заместитель (мой коллега по «д/р»), блестящая пара друзей — дирижер Джансуг Кахидзе и композитор Гия Канчели, руководитель Союза композиторов Армении Эдуард Мирзоян. Мы встречались с министром культуры Грузии Отаром Тактакишвили, с руководителями издательства. Я занимался протоколом, переводом.
Поездка оказалась довольно трудной в совершенно неожиданном плане. Каждый день примерно семь-восемь часов уходило на прослушивание музыкальных программ, что даже для любящих музыку — очень нелегкий труд. Иностранцы без конца делали пометки в своих записных книжках, оценивая услышанные произведения и исполнителей, я переводил и записывал для них по-английски грузинские, армянские, азербайджанские имена, названия произведений.
В Тбилиси тогда прекрасно уживались люди десятков национальностей. Когда на фестивале выступали солисты или коллективы из Азербайджана или Армении, большую часть зрителей составляли их соотечественники, жители Тбилиси. «Болея» за своих, они устраивали долгие овации, зал сотрясался от их восторгов, кстати, вполне заслуженных. Рядом так же неистовствовали грузины — музыка была одинаково понятна всем.
Что потрясало меня более всего — необыкновенная, врожденная, что ли, музыкальность грузин. Двое, трое, четверо впервые встретившихся людей затягивают за столом песню и сразу же «раскладывают» ее на два, три, четыре голоса!
Зрительская масса состояла вовсе не из рафине или заумных ценителей, я видел, что в зале были люди, принадлежавшие к самым разным социальным слоям. И никаких «межнациональных» конфликтов, никакой милиции или ОМОНа… Сейчас я часто вспоминаю этот фестиваль, когда смотрю на карту СССР, висящую дома…
Даже при этой напряженной программе я не мог избавиться от оперативного зуда. Я заметил, что Марио везде таскает с собой здоровенную зеленую папку и явно бережет ее. Сделав Открытое Сочувственное Лицо, я посоветовал ему не мучиться и сдать папку на хранение в сейф администратору гостиницы «Иверия», где мы остановились. Марио последовал моему совету с удовольствием…
Когда я вернулся в Москву, фотокопии были уже там. Ничего особенного, но все равно интересно: это были материалы, подготовленные для Марио перед его поездкой кем-то, кто очень хорошо знал реалии жизни в СССР.
Диссидентство, самиздат, «коварные методы КГБ», творческие союзы, литература, музыка — все было очень добросовестно отражено там в духе передач радиостанции «Свобода».
Помню, как назван там был Ильичев, — «сторожевой пес советской идеологии»…
Немцы в сопровождении Нами улетели в Москву, а мы с Марио оказались гостями Эдуарда Мирзояна. Вместе с ним и его мамой отправились посмотреть на его гордость — Дом творчества Союза композиторов Армении в Дилижане. Он расположен в живописной местности у подножья огромной горы. Снизу видна снеговая шапка на вершине — оттуда по трубам поступает чистейшая горная вода. Есть небольшой административный корпус с рестораном (повар — отличный), баром и красивой гостиной. Есть зрительный зал человек на 300–400. Есть десятка полтора дивных коттеджей — у каждого гараж, несколько комнат. Расположены они в отдалении друг от друга, чтобы звуки музыкальных инструментов не мешали соседям. Наверное, все уже «приватизировано»…
Одна из существенных трудностей работы в ВААПе заключалась в том, что здание бывшей школы было плохо приспособлено для офиса. Третий этаж, разумеется, был комфортабелен, а кабинеты председателя Правления и его заместителей просторны.
Хуже всех «сидели» те, кто вел основную работу — зарабатывал валюту для государства, «продвигал за рубеж лучшие произведения…» В среднем в комнатах экспортно-импортных управлений работало по семь-восемь человек. В комнате, где поначалу сидел я, было девять-десять. Пришлось учиться не замечать чужих телефонных разговоров (или, наоборот, очень даже замечать), хитрым образом разговаривать с коллегами из «Дома». Чаще всего для этого приходилось выходить на улицу и звонить по телефону-автомату. Когда была возможность, звонил из кабинета Ситникова.
Примерно через год работы в Протоколе меня вызвал один из заместителей Панкина — Марк Владимирович Михайлов, покойный ныне:
— В Варшаву едет делегация ВААПа во главе с Рудаковым (другим заместителем — по юридическим и финансовым делам в Агентстве). Делегация будет открывать представительства ВААПа в Польше, там и протокольные вопросы есть. Хочу предложить твою кандидатуру. Ты как?
— Я с удовольствием бы. Как начальство посмотрит, как Ситников…
— Ну, с Василием Романовичем я говорил, а он уж пусть с «Дзержинкой» решает.
«Дзержинка» дала «добро», и я попал в состав маленькой делегации.
****
Что можно рассказать о технических «штучках», которыми пользуются спецслужбисты?
Да, многократно описанные в детективах миниатюрные — впрочем, не такие уж и миниатюрные — фотоаппараты для секретной, скрытной фотосъемки существуют, хотя они, конечно, помещаются не в пуговице — такие, по-моему, пока невозможно измыслить. Они за ней. Пуговица прикрывает объектив.
Даже бытовая, не говоря о профессиональной, фототехника дает возможность снимать с дальнего расстояния, при плохом освещении, а то и ночью. Оперативная техника эти возможности раздвигает. Самая мощная оптика, наверное, на спутниках. Мне с трудом верится, что оттуда, сверху можно прочитать автомобильный номер, а то и заголовок газеты: нужны идеальные погодные условия, опять же освещенность, опять же зернистость пленки самых лучших образцов вряд ли позволила бы добиться таких результатов. Хотя, говорят, что новая цифровая система чудеса творит в этих областях. Можно быть уверенным в одном — и навсегда: все, что задумано и намечено человеком, каким несбыточным это ни кажется, будет выполнено и осуществлено. Вопрос лишь в том, сколько времени потребуется на практическое воплощение. И денег… А если все это умножить на сатанинскую изобретательность спецслужб…
Фотомонтаж? Да, возможен. Я слышал, что существуют фотоподделки, которые не может определить никакая экспертиза. Но мне кажется, все это штучки бытовых шантажистов, бандитов средней руки, но не спецслужбистов. Основные принципы работы спецслужб построены на добывании и анализе подлинной информации, а не на выдумывании мнимой. Естественно, исключения бывают и здесь, но, насколько мне известно, они вызываются совсем уж необычными причинами.
Разглагольствовать о том, что ваш телефон «со вчерашнего дня» подслушивается — там, дескать, треск и шорох появились, — глупо и даже неприлично. Сами принципы техники подслушивания исключают любые посторонние шумы. А если в вашей трубке трески или шорох, обратитесь в бюро ремонта, но при этом не забудьте, что наши телефонные аппараты, и вообще вся телефонная сеть, и вообще почти все системы связи в стране сравнительно с мировым уровнем — антиквариат.
Есть категории людей, чьи телефонные аппараты постоянно прослушиваются — сотрудники некоторых посольств, журналисты, разведчики, объекты оперативных разработок, да мало ли кто еще. Часто они знают об этом и давно к этому привыкли, хотя вообще разговаривать по телефону на любые темы, зная о наличии третьего, безмолвного, абонента, мне, например, было всегда неприятно. Ну что ж, ведь это обычные «издержки производства»…
Хорошо помню, как стушевался, засбоил Бакатин во время одной из своих бездарных пресс-конференций, кои он так любил давать в бытность председателем КГБ. Норвежская журналистка спросила его, когда же перестанут подслушивать ее телефон. Бакатин смутился, что-то начал переспрашивать… Любой опер из «Дома» тут же ответил бы — да через полчаса после того, как узнаем, что перестали подслушивать наших журналистов.
Так что не притворяйтесь перед друзьями (и перед собой тоже), что вы такая важная шишка. Если у вас есть серьезные основания думать, что к вам прислушиваются — никогда не выдавайте своей осведомленности и, наоборот, старайтесь использовать ваших подслушивателей в ваших же интересах, подбрасывая им выгодную вам информацию или дезинформацию. Как уже говорилось выше, «подслушка» — дело дорогое, сложное — установить, слушать или записывать, расшифровывать, стенографировать, печатать, пересылать и хранить материалы — не обольщайтесь на свой счет. Ну, если уж очень хочется, чтобы вас слушали, займитесь шпионажем, возглавьте группу серьезных преступников, создайте партию наподобие Жириновского…
«Жучки?» Да, дело известное. Джеймс Бонд, войдя в номер гостиницы, тут же либо на глаз, либо с помощью утыканного разноцветными огоньками ящичка начинает выдергивать из стен, мебели, букетов микрофончики…
Никогда не пытайтесь их обнаружить, не для того их ставят, чтобы их нашел эсэнгевский турист, приехавший в Рим из Урюпинска на полтора дня. Чтобы уж совсем успокоиться, имейте в виду, что микрофоном и передающим устройством может стать все, что вы привыкли иметь при себе: кейс, очки, брошь, расческа, пуговица, зубочистка…