НАДЗИРАЯ

НАДЗИРАЯ

Контрразведка — это институированное недоверие…

Контрразведка — это институированное недоверие…

Из статьи о Джеймсе Хесусе Энглтоне, начальнике контрразведки ЦРУ

21 сентября 1967 года я вышел на работу в 1-е отделение 1-го отдела 5-го Управления. Вошел в «Дом», поднялся на пятый этаж к Лебедеву.

Вскоре я заметил, что стучать в дверь здесь не принято: начальству всегда или почти всегда звонят, спрашивая разрешения зайти, но не стучат никогда.

«Пойдем, отведу к ребятам». Пришли в комнату 547, в которой мне предстояло трудиться. В комнате было трое. Лебедев представил меня, продребезжал в мой адрес что-то любезное, сказал заглянуть через полчаса и, окутанный табачным дымом, удалился. Я хорошо помню всех троих и сейчас.

Федор Иванович К., темноволосый, с большими залысинами, живыми цепкими глазами, хорошо сложен, широкие запястья — признак физической силы. Видно сразу, что неглуп и непрост, даже хитер. Сдержан, ироничен, пытается выглядеть интеллигентнее, чем есть на самом деле, и не без успеха: дает о себе знать определенная внутренняя культура. Не употребляет бранных выражений, опрятно одет, свежая сорочка. Участок работы — культурно-общественный обмен (я понятия не имел, что это такое, но именно «обмен» мне и предстояло унаследовать от Федора Ивановича; как крупно мне повезло, я, конечно, не понимал).

Анатолий Сергеевич С. Позже я узнал, что иначе, чем «Черный» его в Управлении за глаза и не звали: черноволосый, смуглый, весь какой-то кубический, налитой огромной физической силой, которая так и прет из него. Движения быстрые, ходит почти бегом, шепелявит, речь малограмотная, манеры жуткие — может в любую минуту почесать самые неожиданные места, беспрестанно цвыкает зубом, всегда лезет посмотреть через плечо пишущего или читающего, вмешивается в любой разговор, перебивая говорящих и только что не расталкивая их руками. По телефону обычно орет, орать любит, и работать в одном с ним кабинете очень нелегко. Мгновенно тишает и вообще меняется в присутствии любого начальства — черта, которая меня сразу насторожила, и не зря, ох как не зря! Участок работы — спорт.

Владимир Иванович К. — здоровенный, почти лысый, лицо и движения, как у крупной человекообразной обезьяны. Добрый, всегда готов расплыться в улыбке, в разговорах часто поминает Вену, где работал недолго по линии ПГУ, из которого, судя по всему, его «попросили». Тоже шумный, но не скандальный. Судя по всему, из интеллигентной семьи, брат — довольно известный музыкант из Большого. Единственный из работающих в комнате немного говорит по-английски, но мои пижонские попытки «потарахтеть на языке» не поддерживает — стесняется. В одежде и манерах признаки некоторой потрепанности. Участок работы — некоторые из институтов общественных наук.

Все трое — выходцы из 2-го Главного управления, которое, как и другие подразделения КГБ, «делегировало» часть своих сотрудников в новое 5-е. Мои соседи по комнате принадлежали к старшему поколению чекистов, у каждого 15–17-летний стаж работы в КГБ, они считались грамотными агентуристами. Для таких, как они, перевод в новое Управление означал повышение по службе и какие-то перспективы на будущее, а для таких, как я, — новичков в агентурной работе — вообще начиналась новая жизнь.

Итак, участок работы агентуриста-контрразведчика, мой «культурно-общественный канал» представлял собой вот что:

Союз советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами, где работало около 200 человек в Москве и почти столько же в многочисленных представительствах за рубежом на должностях от советника посольства до зав. библиотекой или фильмотекой в местном Доме науки и культуры СССР. Ежегодный приезд иностранцев — 500–700 человек.

Курсы русского языка ССОДа при МГУ: ежегодно там учились примерно 50 человек из различных стран мира, на учебу их направляли местные общества дружбы с СССР, иногда компартии.

Такие же курсы, но летние, трехмесячные, при МАДИ, тоже по линии ССОДа, куда приезжало человек по 300 ежегодно.

Комитет защиты мира — сотрудников человек 50, приезд иностранцев небольшой — человек 200 в год.

Комитет советских женщин: сотрудников человек 20, приезд иностранцев — не более сотни в год, считая участников различных форумов, съездов и прочее.

Институт государства и права АН СССР — около 200 сотрудников и совсем пустяковый выезд-приезд.

Что требовалось от меня и как я должен был вести контрразведывательную работу на этом не самом «остром» и важном участке?

Я должен был установить (или получить в наследство) «официальные контакты» с представителями руководства этих ведомств на предмет обмена с ними (читай — получения от них) нужной мне информации. Чем доверительнее такие контакты, тем большим влиянием в «обслуживаемом» ведомстве обладает куратор КГБ. Как руководители, так и кураторы — люди разные и по характерам, и по взглядам, порой притираются друг к другу годами, и по-настоящему крепкие рабочие отношения складываются нечасто: руководители учреждений и ведомств — люди номенклатурные, и чаще всего опасаться КГБ им нечего, а иные не прочь и поэпатировать некогда страшную организацию. В отместку уж очень озлобленный куратор может накатать «телегу» в ЦК, а его начальство эту «телегу» поддержит и доложит в соответствующий отдел Центрального Комитета, откуда может посыпаться и «град из кирпичей».

Официальные контакты необходимы и с руководителями подразделений ведомства — в ССОДе это были заведующие территориальными и другими отделами: кадров, выездов и прочими. КГБ интересовалось выездами советских граждан за рубеж почти столько же, сколько и приездами иностранцев в страну — не только с намерением кого-то на чем-либо поймать, но и стремясь получить от выезжавших информацию самого разного рода. Контакты разной степени доверительности устанавливались со многими выезжавшими.

****

С каким бы недоверием или даже пренебрежением ни относились штатские или спецслужбисты к многочисленным «экшн» фильмам и книгам, непосвященные именно из них черпают представление о работе спецслужб как о непрерывной цепи операций, гонок, стрельбы и т. д. Все эти атрибуты тоже, конечно, имеют место, но главная цель — Знание. Знание противника, методов его работы, знание той или иной страны и ее политико-экономических реалий, а также прогноз на завтра, послезавтра. Знание сколько-нибудь известных людей во всех областях жизни своей или чужой страны — их привычки, образ жизни, планы, карьера, связи, любые данные, которые могут в определенный момент быть использованы либо для компрометации этих людей, либо для оказания на них нужного влияния, либо для выдвижения их на нужные кому-то рубежи. Такие знания добывают и копят годами, десятилетиями. Их подновляют и пересматривают, подгоняют под сегодняшнюю или послезавтрашнюю обстановку, видоизменяют, чтобы сделать кому-то приятными или чтобы кого-нибудь напугать. Главное — иметь их. Они стекаются к вершинам спецслужб из периферийных точек страны, с погранзастав, из зарубежных резидентур и радиоперехватов, их получают от своей, местной и зарубежной, агентуры, из дружественных спецслужб и от людей, внедренных в спецслужбы противника. Профессионалы всегда пользуются термином «информация», но мне кажется, что на определенном уровне накопления можно говорить именно о Знании.

****

Я должен был иметь и значительное количество так называемых «доверенных лиц», на оперативном жаргоне их иногда в шутку называют «доверчивыми лицами», — это не агенты, и их отношения с оперработником не конспиративны, но более доверительны, чем при «официальных контактах»: предполагается, что от них можно получать интересную и не всем доступную информацию.

Бывает, что доверительные отношения перерастают в агентурные.

И, наконец, самый главный, самый скрытый и самый ценный источник получения информации — агентура. В наше время, когда из бывших советских спецслужб сделали «мальчика для битья», добрались не только до оперработников, которых расшифровывают пачками, но и до агентуры — деяния, которые в США (на реалии политической жизни этой страны у нас особенно любят ссылаться все, кто побывал там неделю или две) преследуются в уголовном порядке.

Декларируется, что сотрудничать с секретными службами своей страны — позор. Перебежчиков и предателей различных мастей торопливо обряжают в белоснежные тоги борцов за гражданские права и носителей светлых демократических идеалов. Нечего и голову ломать, чтобы ответить на вопрос, кому все это нужно?

Никакая самая совершенная техника не заменит хорошего агента на хорошем месте: только человек может дать оценку происходящего, анализ обстановки, прогноз на будущее — никакой компьютер ничего подобного сделать не в состоянии. Наконец — и это, может быть, самое важное, — только человек может воздействовать в «нужном» плане на другого человека — побудить его на какие-либо действия либо, наоборот, удержать от них. В КГБ работе с агентурой всегда уделялось огромное значение, а уж в только что созданном 5-м Управлении — просто невероятное.

Бесчисленное множество совещаний, заседаний, собраний в Управлении и отделе было посвящено созданию новой и перевоспитанию старой агентуры для использования ее в борьбе с «идеологической диверсией». (Термин «диверсия» нами, русскими, понимается не так, как в англоговорящих странах, откуда он пришел к нам. Диверсия — это какое-то второстепенное действие, должное отвлечь, отвести внимание противника от основного, главного, решающего. У нас же диверсия обычно понимается как некая острая акция, стоящая, наоборот, в центре событий и чуть ли не во главе их.)

Собрания и совещания я возненавидел страстно еще в «семерке» из-за необходимости долго слушать малограмотную болтовню говорунов, уверенных, что они изрекают бессмертные истины. Мне всегда казалось, что особое наслаждение они получали не только от процесса назидательного говорения, но и от беззащитности слушателей, никто из которых, разумеется, не мог встать и выйти из зала. Вечной, неразрешимой загадкой до сих пор для меня осталось то обстоятельство, что именно те, кто имели что сказать и умели это сделать, как раз и не стремились выступать…

Однако, высиживая долгие часы на этих сборах, я начинал понимать, что с моим участком культурно-общественного обмена мне здорово повезло. Дело в том, что там продолжалась обычная контрразведывательная работа, и поиски «крамолы» носили чисто декларативный характер. Другое дело, например, работа по творческим союзам — писателей, художников, даже Союз композиторов стал зоной пристального внимания «искусствоведов в штатском» — так мы прозвали своих коллег, трудившихся на этих направлениях. «Остро» стояли и вопросы «оперативного обеспечения» (то есть надзора) институтов общественных наук АН СССР, где среди «слабозакаленных в идейном отношении» обществоведов уже появлялись первые ростки вольтерьянства, свободомыслия и отклонений от набившей всем оскомину «генеральной линии».

Одно из подразделений вело разработки «антисоветчиков» — слово «диссидент» все еще не было в ходу у широких оперативных кругов, оно появилось в нашей среде гораздо позже, почему-то в связи с публикацией на Западе известных «мемуаров Хрущева». В этом подразделении не спали ночей, часто проводили оперативные мероприятия, готовили материалы для арестов, следствия, суда.

****

Кстати, о следствии.

В правоохранительной системе нормальной страны существует разделение на органы дознания и органы следствия. Дознаватель — оперативный сотрудник, ведущий розыск преступника, его разработку, поиски вещественных доказательств. Он использует агентов, организует наружное наблюдение за объектом разработки, подслушивание телефонных разговоров, негласно обыскивает квартиры и служебные помещения, напихивает, где это нужно, микрофоны, словом, использует все имеющиеся у него возможности — для чего?

Да для того чтобы получить не просто доказательства преступной деятельности объекта разработки, а такие доказательства, которые позволят передать имеющиеся материалы следствию, а позже — суду. Далеко не все полученные дознавателем материалы можно использовать в следствии и на суде — так, у нас с завидным упрямством отказывались официально признать, что существует, например, перлюстрация корреспонденции, средства подслушивания и многое другое. Нельзя было использовать в суде показания оперработников, не говоря уже, понятное дело, об агентуре, ибо это привело бы к ее расшифровке. Словом, блестящий на первый взгляд материал следствие может возвратить на доработку либо за недоказанностью улик, либо за невозможностью использовать полученные материалы без расшифровки методов, которыми они были получены. Дело непростое, казавшееся мне, не юристу, на протяжении всех моих долгих лет работы в контрразведке уделом невероятных знатоков, настоящих, а не телевизионных.

В ЧК или, скажем, НКВД никаких сложностей в этом плане не существовало, так как оперативный работник, занимавшийся дознанием, сам же вел и следствие.

Не нужно было, передавая материалы следствию, доказывать, что объект разработки нарушил закон, не нужно было обосновывать законность собственных действий и методов, «легализовать» материалы, полученные в результате секретных оперативных мероприятий. Что же тогда передавали в суд для организации и ведения процесса? А признание обвиняемого, вот что.

Доказывать, обосновывать или объяснять что-либо оперработник должен был только своему начальнику, основываясь исключительно на «классовом чутье»…

И никакие законы при этом не нарушались: как раньше, так и в мои годы работы в контрразведке, все делалось только по закону. Но придумывали законы не в ЧК и не в КГБ, там обеспечивали соблюдение и исполнение этих законов законными же, по тем временам, средствами. О некоторых из них один старослужащий рассказывал вот что.

«… Не знаю, что было раньше, до моей службы в НКВД: ни я, ни мои товарищи об этом никогда не расспрашивали ни старослужащих, ни начальство. В архивных материалах тоже никаких следов видеть не приходилось. Потом я понял, почему. Даже те «методы воздействия», которые применялись в «Доме 2», — а из известных мне это были оплеуха или зуботычина во время допроса, карцер, лишение чего-нибудь уже и так обездоленного человека, вполне осознавались оперсоставом и руководством как антигуманные и возможность нести ответственность представлялась вполне реальной. Поэтому существовали казуистические «ходы» по оформлению и разрешению применять эти «методы».

Писался такой приблизительно рапорт: «Начальнику… отделения… отдела… управления тов…

Арестованный имярек подозревается в принадлежности (или в связях) с уругвайской (или мексиканской, или американской) разведкой. Показаний не дает, на следствии ведет себя вызывающе (или провокационно).

Прошу санкции». Подпись.

Какой санкции, на что, в связи с чем?

А начальнику все было абсолютно ясно, и он (если соглашался с сотрудником) писал: «Согласен» или «Не возражаю». Да с чем согласен, против чего не возражает?

А оперу тоже все было ясно, и теперь во время допроса уже можно было, наорав на арестованного, еще и стукнуть его по голове увесистым томом, помахать перед носом ножкой от стула, надавать пощечин. Редко кто решался на большее — за злоупотребления такого рода еще в ЧК было расстреляно достаточно много сотрудников, и весь оперсостав прекрасно понимал пределы таких «возможностей». О более серьезных вещах, не говоря уже о пытках, мне слышать не приходилось никогда…»

Ну, это в контрразведке, в Москве, в «Доме 2», в 50-е годы. Бог знает что творилось на периферии, в тюрьмах, в лагерях, как писались тамошние рапорты и какие резолюции на них «ложили»… Во всяком случае, автор приведенного выше рассказа пользовался моим полным доверием, да и приукрашивать действительность ему не было никакого резона — мы делились куда более интересными вещами.

****

Начальником 5-го Управления назначили, конечно, партийного деятеля — секретаря областного, кажется, комитета партии, человека настолько бесцветного и неинтересного, что вспомнить о нем решительно нечего. На многочисленных совещаниях и собраниях он чувствовал себя явно не в своей тарелке, добродушно пошучивал, но его некомпетентность была просто вопиющей — даже «наверху» это, видимо, почувствовали и вскоре его заместителем стал Филипп Денисович Бобков.

Колеса бешено завертелись, все изменилось враз. Все почувствовали — это человек, который знает дело, знает, чего он хочет от подчиненных, и было совершенно ясно, что он этого добьется.

Забегая вперед, к временам, когда Крючков и K° отделались от Бобкова, отмечу: они позаботились о том, чтобы во всех публикациях о его увольнении на пенсию было подчеркнуто, что он был чуть ли не главным борцом против вольнодумства и диссидентства… Ни слова не было сказано, что Бобков воевал и был многажды тяжело ранен, что он прошел путь от рядового опера до заместителя Председателя КГБ, что он был выдающимся контрразведчиком, что он работал с агентурой, возле которой партчекисты вроде Крючкова и рядом-то не стояли, что он задумывал и проводил операции, по сравнению с которыми любое детективное чтиво выглядит пресным и убогим…

****

Я потихоньку осваивал свой участок. Помимо официальных контактов, десятков доверительных связей, переданных мне агентов, я обрастал и просто приятельскими отношениями с сотрудниками учреждений, за которыми надзирал, работал с поступавшими ко мне документами, учился понимать иногда скрытый их смысл, овладевал штампами оперативной переписки, которые вскоре возненавидел. «Считал бы целесообразным не препятствовать…», «Полагал бы не возражать…», «Комплексом агентурно-оперативных мероприятий установлено…» Русский язык терялся в этой мешанине, и на ум все время приходил оруэлловский «новояз».

Кстати, о документах. С первых же дней меня поразило почти полное отсутствие не то что штабной культуры (особенно у оперов старшего поколения), а простого умения работать с документами и хранить их. Будучи педантом по природе, я решил показать, как нужно организовать делопроизводство. К документам я всегда относился уважительно, порядок на своем «участке» навел довольно быстро и среди ночи мог сказать, на какой полке моего сейфа лежит или стоит тот или иной том дела или документ. Идеальным порядком в этой части моей работы я гордился безгранично до 1972 года, когда «погорел», поскользнувшись именно на этой «банановой корке».

И все-таки иногда накатывали приступы малодушия: уж слишком все, чем я занимался, отличалось от прежнего. С одной стороны, я понимал, что вряд ли глупее тех, кто вокруг, с другой — мне не хотелось работать так, как работали они, — кое в чем я уже начал разбираться.

А дело просто было в том, что я еще не накопил знаний, навыков, профессиональных привычек. Тем не менее, накопление шло — незаметно для меня, я исправно выполнял все, что полагалось, встречался с людьми, торчал в подведомственных мне учреждениях, легко устанавливал знакомства и связи. В некоторых конкретных поручениях и заданиях потихоньку проявлял себя: мог, например, быстро перевести и отпечатать на машинке текст (среди оперсостава это умели в то время единицы), мог часами сидеть в наушниках и расшифровывать с магнитофонной ленты запись чьих-то голосов и опять-таки сразу печатать текст на машинке — сейчас это кажется такой мелочью… Мог организовать и провести простенькую операцию по добыванию чьих-то ключей от квартиры, где лежали не только деньги. Этими «практическими» приемами, к моему удивлению, многие из новых коллег не владели, так как привыкли во всем полагаться на вспомогательные службы.

Кстати, всеобщее убеждение в том, что в КГБ стоило нажать на кнопку — и результат на столе, совершенно ошибочно. Как и во всей стране, там так же не хватало (и сейчас, наверное, не хватает) самого необходимого, начиная с канцелярских принадлежностей, иногда и бумаги, и кончая техническими средствами, постами наружного наблюдения, «точками» секретного подслушивания и т. д. Разумеется, в определенных разработках и делах хватало всего — когда игра стоила свеч или казалось, что она их стоила… «Всего хватало» в делах по шпионажу и в разработках крупных «антисоветчиков» — государство чувствовало угрозу своему существованию и не жалело средств. И еще: у сильных мира сего всегда хватало средств на слежку друг за другом. Но тут привлекали незначительное количество столь доверенных людей, что мы узнавали об этом урывками и чаще всего случайно.

Сотрудники нашего отделения, «занимавшиеся» медициной, однажды с огромными трудностями убедили руководство в необходимости слушать телефонные разговоры какого-то медицинского бонзы. И что же? В первые же дни на их столах лежали сводки телефонных разговоров с одним из престарелых «отцов» города. Собеседники подробно обсуждали бывшие и предстоявшие оргии, искусных утешительниц, устройство отдельных кабинетов в московских ресторанах и т. д. Интимные изыски обсуждались в таких подробностях, что у читавших сводки потели лбы. Лебедев, когда сводки попали ему на стол, схватился за голову: «Вы что, на пенсию меня хотите отправить? Немедленно сжечь все, пепел разжевать и проглотить!!!» Он даже перестал заикаться…

На участке медицины работали особенно сильные агентуристы, может быть, еще и потому, что начальство считало его самым «блатным». Так в «Доме 2» называли участки работы, где оперработник, руководство и КГБ в целом имели возможность извлекать не только оперативную выгоду, но и выгоду практическую: достать редкое лекарство, положить в хорошую больницу «нужного» человека, обследовать кого-то на уникальной аппаратуре, организовать консультацию у хорошего специалиста. Некоторые начальники использовали эту линию работы для укрепления собственных позиций, но ведь упрекнуть кого бы то ни было нельзя: речь всегда шла о чьем-либо здоровье.

Борис Королев, умерший вскоре от тяжелого заболевания мозга (так и не помог сам себе), Женя Б., изгнанный из КГБ за то, что «протянул язык» не там, где нужно (отдельная история), Евгений К. — работники с участка медицины, люди с большими запасами душевного здоровья, всегда готовые помочь и имевшие для этого возможности, годами создававшиеся на этом участке. Понятное дело, Ф. Д. Бобков был в прекрасных отношениях с медицинским руководством страны, ясно, что многие начальники КГБ поддерживали такие же отношения с различными начальниками от медицины, дружили с ними, но Женя Б., например, умея дружить ничуть не хуже любого начальника, был еще и завзятым меломаном и (не без использования опервозможностей) пропускал через свои супермагнитофоны практически все пластинки, попадавшие в СССР из-за рубежа по почтовым каналам. Евгений К. прекрасно играл в теннис, и однажды, сидя в его кабинете и подняв телефонную трубку (Женя за чем-то вышел), я услышал: «С вами говорит секретарь профессора такого-то. Передайте, пожалуйста, Евгению Васильевичу, что профессор сможет приехать на корт на полчаса позже…» Названа была фамилия одного из руководителей Минздрава СССР, и я понял, что с официальными контактами в «группе медицины» дела обстоят неплохо.

Вскоре после моего прихода на работу в «Дом 2» разразилась эпидемия холеры в Казани — страшный позор для страны, гордившейся «самой лучшей» системой здравоохранения. Наши «медики», конечно, помчались туда во главе с покойным ныне заместителем начальника Управления генералом Н. Вернулись через месяц. Н. почему-то сразу получил орден Красной Звезды (считалось, что за борьбу с холерой), но ребята рассказывали, что серьезная борьба шла и с медицинским начальством.

При подготовке отчета для ЦК возникли некоторые противоречия между представителями медицины и КГБ. Медикам было стыдно признать в отчете, что санитарное состояние городов, где были вспышки холеры, привело их самих в ужас. Поэтому они оказывали посильное давление на Н., стремясь отметить в отчете, что инфекция занесена из-за рубежа через Астрахань. Но в этом случае не исключались «шишки» на голову КГБ, который, выходит, просмотрел завоз из-за рубежа холерных палочек (считалось, что КГБ в ответе за все, что могут привезти из-за кордона и вывезти туда). В конце концов договорились о какой-то эластичной формулировке, которая весьма близко к действительности определяла причины массовых холерных заболеваний, но допускала и возможность завоза инфекции «оттуда».

Немало проблем было связано с использованием психиатрии в борьбе с инакомыслящими. Наши «медики» постоянно таскали какие-то документы из Института Сербского, участвовали в конгрессах психиатров в стране и за рубежом, готовили эти конгрессы и симпозиумы, снабжали материалами наших и зарубежных участников, получали материалы от них и т. д. Насколько я понимал, вся эта деятельность была направлена, во-первых, на то, чтобы скрыть истинные масштабы происходившего, и, во-вторых, чтобы «замазать глаза» иностранцам, периодически поднимавшим шум по поводу творившихся в СССР злоупотреблений.

Как-то во время одной такой конгрессной беготни Женя К. зашел к нам в комнату перекурить — я сидел один. «Слушай, — сказал я, — ну что вы носитесь с этими психами, сколько их в психушках сидит — десять? Двадцать? Пятьдесят?» Я только что провел весьма успешно какое-то важное мероприятие и пыжился от самодовольства — все происходившее вокруг мне казалось плясками цирковых лилипутов.

«Дурачки вы все, — устало пробормотал Женя, тяжело вздохнул и пристально посмотрел на меня. — Газет начитался, что ли? Ну что ты несешь?» Больше он не сказал ничего, но я и сейчас помню тот взгляд и тот вздох…

Сейчас много говорят и пишут о коварных методах КГБ и принудиловке, но мне с этим сталкиваться почти не приходилось. С начала работы в 5-м Управлении я нацелился оставить в своем агентурном аппарате только тех, кого сам привлеку к сотрудничеству: агентурная работа — дело интимное и взаимная уверенность оперработника в агенте и наоборот должна быть весьма высокой.

После необходимого изучения устанавливался личный контакт с человеком, и на протяжении определенного времени я старался понять, подойдет ли он для сотрудничества с КГБ, много ли знает, каковы его перспективы, умеет ли держать язык за зубами. Наверное, и ко мне присматривались, изучали, давали оценку. Случаев отказа я не припоминаю, хотя и рабочие и личные отношения с привлеченными мною к сотрудничеству людьми складывались по-разному. В целом же люди, как мне кажется, охотно шли на сотрудничество, воспринимая его как доверие могущественной организации, проявляя некоторый интерес, надеясь на возможную поддержку. Многие, как я узнал позже, надеялись, что «дружба» с КГБ повысит «выезжаемость», но они сильно ошибались: наоборот, требования к агентам, особенно к опытным, знающим методы работы КГБ, были довольно высоки, и нередки бывали случаи, когда в выезде за рубеж им отказывали.

****

Много говорили и писали о том, что при вербовке отбирается подписка. Это делается не всегда, и вообще это не обязательно — дело в том, что подписка, в сущности, отражает не обязательство сотрудничать со спецслужбой, а обещание не раскрывать методы работы, которые могут стать известными агенту. В целом же подписка — слабая попытка со стороны спецслужб гарантировать неразглашение их тайн, а со стороны вербуемого — выражение доверия к оперработнику и его ведомству. Однако сама вербовка — почти всегда достаточно драматический акт, вот почему Бобков не раз советовал обязательно встретиться с агентом-новичком на следующий день, чтобы поддержать его, посмотреть, как он выглядит, в каком настроении.

За долгие годы службы ни разу не слышал, чтобы агент из числа советских граждан сотрудничал с КГБ на материальной основе. Описанная ретивыми журналистами «статья 9» использовалась вовсе не для выдачи «зарплаты» агентам: платили за квартиры, номера в гостиницах, использовавшиеся для конспиративных встреч, дарили агентам по разным поводам подарки (как правило, очень скромные). В ходу была известная поговорка — дорог, мол, не подарок, дорого внимание… Я с самого начала восстал против такого подхода и даже сумел убедить и Лебедева, и Гостева в том, что секретная служба такой страны, как наша, мелочиться не должна. Либо подарок должен быть дорогим, запоминающимся, либо лучше ограничиться, скажем, ужином и задушевным разговором.

Еще одно воспоминание из 1967 года. Я наслаждался относительно размеренной жизнью, о которой, работая в «семерке», потерял всякое представление: на работу приходил к 9.30 и, пока осваивал участок и не был привлечен ни к каким мероприятиям и операциям, уходил домой в 18.30. Мало того, почти все выходные и праздники я проводил дома, к чему долго не могли привыкнуть ни я, ни мои близкие. Бывало, «Черный», в конце дня разворачивая газету и наблюдая, как я собираюсь уходить домой, цвыкал зубом и ехидно спрашивал: «Уже домой? А мог бы и посидеть еще…» — «Мог бы, да не стал», — привычно отвечал я.

У меня за плечами было девять лет таких задержек и ночевок, о которых «Черный» мог бы только в книжках про ЧК узнать, если бы вдруг начал читать что-нибудь, кроме газет и служебных документов.

Для чего задерживается «Черный», я к тому времени уже знал: с час он почитает газету, а потом начнет бегать по коридорам, стараясь попасть на глаза начальству, желательно Бобкову, — вот, мол, какой я хороший, все по домам разбежались, а я на работе…

Я быстро понял, что таким, как «Черный», действительно больше нечем порадовать начальство — как-то раз я видел заполненный им бланк проверки на иностранца, где в графе «национальность» недрогнувшей рукой было выведено — «негр», а в графе «род занятий» — «бизнисмен». А расти, получать звания и должности, ездить за границу им очень хотелось — вот они и лебезили перед руководством, постоянно что-то «доставали» для него, «стучали» на товарищей по работе, по-всякому их «подставляли». Таких было немного, но в подлости своей они были необыкновенно активны и портили жизнь многим чекистам.

Однако большинство составляли не они. Интересные люди работали в группе «радио-ТВ»: Саша Лордкипанидзе («Лорд») — умница, интеллигент, один из составителей русско-индонезийского словаря, тонкий агентурист и хитрец невероятный; Георгий («Жорес») Калачев — ловкий, энергичный, красивый парень. Потом из этой группы выросло целое отделение — объем работы нарастал с каждым годом. Один из тех, кто «занимался» писателями, Геннадий Геннадиевич, — человек начитанности и литературных знаний необыкновенных, впоследствии кандидат социологии. Феликс П. был связан с Большим театром не только по работе: дважды был женат на тамошних балеринах, сейчас — бизнесмен. «Сгорел» он вместе с «медиком» Женей Б. — два этих блестящих контрразведчика дружили с чуть ли не самым молодым нашим академиком, невероятно одаренным и страшно секретным. Уезжая в отпуск или в командировку, академик оставлял им ключи от своей квартиры.

Женя и Феликс одного не учли: академик был такой засекреченный, что его квартиру «слушали», не переставая.

Друзья же были любители и умельцы поговорить — вот и договорились. Разговоры были настолько откровенные, что даже Бобков, хорошо относившийся к ним, не смог их отстоять.

Как-то в конце 1967 года Федор Иванович вошел в нашу комнату с весьма озабоченным видом, в руках он крутил небольшую магнитофонную кассету. Сев за стол, «повис» на телефоне, обзванивая различные службы и приятелей и спрашивая, нельзя ли быстро переписать какую-то запись. Я думал, речь идет о чем-то развлекательном, но потом понял, что вопрос служебный, и спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. Слава Л. к этому времени уже работал в Московском управлении, и я не раз был у него в кабинете, заставленном и заваленном бытовыми и специальными телевизорами, магнитофонами, радиоприемниками. Я называл их «смотрографы» и «показометры».

Федор Иванович оживился и сказал, что, вот, Филипп Денисович спрашивает, нельзя ли за пару часов сделать копию этой пленки. Я позвонил Славе, который случился быть на месте, и услышал: «Ну заходи». Выйдя из «Дома» через четвертый подъезд и перейдя Фуркасовский переулок, я через три минуты был у Славы, который уже соединял проводами какие-то железные ящики. «У меня тут две такие хреновины — мы сейчас за 20 минут эту кассетку продублируем. А что там на ней?» — «Да какие-то песни, говорят, самому Бобкову понадобились…» — «А давай послушаем пару минут,» — и Слава защелкал тумблерами.

Послышался хриплый голос, распевающий блатноватые, какие-то лагерные песенки — мы поняли, что это и есть Высоцкий. В то время наши музыкальные вкусы почти целиком упирались в джаз. Послушав пару минут, Слава что-то переключил, и кассеты в обоих магнитофонах закрутились быстрее — пошла запись в ускоренном режиме. Скоро все было готово, и, поудивлявшись музыкальным вкусам руководства, мы распрощались. Я вернулся в «Дом» и отдал кассеты обрадовавшемуся Федору Ивановичу. Под его восторги я осторожно поинтересовался, что это, мол, у Бобкова за странные вкусы. «Да вряд ли вкусы. Он от кого-то слышал о Высоцком и наскоро прослушал эту кассету, кто-то ему ненадолго дал. А потом попросил переписать, чтобы послушать не спеша. Говорит, что Высоцкий вырастет в огромную величину…» Я фыркнул. Долгие годы в компаниях и с уличных магнитофонов я слышал эти лагерные песенки и совершенно не понимал, что в них находят поклонники певца…

Много лет спустя, вернувшись из какой-то поездки и разбирая чемодан, я поставил на проигрыватель подаренную мне пластинку и услышал: «Что за дом стоит погружен во мрак…» У меня все вывалилось из рук, я сел на диван, на лбу выступил пот. Песня кончилась, я прослушал ее еще раз. Потом еще. Потом всю пластинку: «Погоня», «На братских могилах», «Он вчера не вернулся из боя» — там было все, что впоследствии для меня сделало Высоцкого — Высоцким.

Я по-настоящему понял — дома. Вернулся.

****

Весной 1968 года, примерно через полгода после перехода в 5-е Управление, начались мои первые самостоятельные разработки.

Осмотревшись к тому времени на своем «участке», я сообразил, что самая интересная его часть — курсы русского языка для иностранцев. Как-никак, я имел возможность в течение почти года изучать примерно полсотни человек — для многих коллег это было предметом зависти: у большинства из них «объекты» приезжали на короткие сроки, и как следует присмотреться к ним было нелегко. Кстати, напротив нашей комнаты сидели ребята из 2-го Главка, занимавшиеся туристами и «пропускавшие» через себя огромный поток иностранцев, приезжавших на несколько дней или неделю. А ведь и среди них были те, кто представлял интерес для контрразведки, вот только выявить их было очень трудно. Я скоро познакомился с ними, порассказал им филерских историй, и мы подружились.

К тому времени я уже был хорошо знаком с некоторыми преподавателями, руководством факультета, к которому формально относились курсы, с несколькими молодыми ребятами из 3-го отдела Управления, который «занимался» МГУ — на связи у них были толковые агенты и доверенные лица из студентов и администрации МГУ, которые могли пригодиться в изучении моих иностранцев. С ними у меня была договоренность о том, что я не буду возражать, если они тоже «понюхают» на «моих» курсах — контрразведчики ревниво относятся к проникновению коллег на свои участки.

Поначалу я хотел выявить общие настроения на курсах, отношение слушателей к «нашей советской действительности», их занятия на родине, перспективы устройства на работу по возвращении и прочее. Исходя из того, что оплачивалась учеба ССОДом (проживание в общежитии МГУ, 150-рублевая стипендия, зарплата преподавателей, экскурсионные поездки по СССР), хотелось, конечно, чтобы там учились друзья нашей страны, а в идеале — завербованные мною агенты, которые по возвращении на родину сломя голову кинутся выполнять задания наших резидентов.

Я не мог тогда себе представить, что очень многие иностранцы, особенно из молодежи, прожившие в нашей стране несколько лет (я не беру в расчет дипломатов — о них особый разговор), уезжают домой если не врагами нашего государства, то, во всяком случае, сильно разочарованными во всем хорошем, что они слышали об СССР до приезда к нам. Наша реальность совершенно несоотносима с повседневной жизнью в большинстве известных мне стран.

Первый же «мой» набор слушателей, в которых я вцепился, как молодой коккер-спаниель, оказался небезынтересным.

Благодаря имевшимся у меня скромным возможностям стало известно, что итальянец Лучио Санто на занятиях нередко высказывается по отношению к СССР и советскому обществу негативно, снабжает слушателей курсов и студентов МГУ литературой, которая тогда считалась антисоветской, устанавливает связи в молодежных организациях.

Однажды Лучио принес на занятия и демонстрировал слушателям словарь блатных и жаргонных терминов, изданный в «Посеве», принадлежавшем, как известно, НТС. В Управлении были люди, занимавшиеся этой организацией, и, как говорится, ничего хорошего, кроме плохого, они сказать о ней не могли. Это сейчас ее сотрудников называют борцами за торжество демократии в России, а в те времена между НТС, который финансировали зарубежные спецслужбы, и КГБ шла жестокая борьба.

Само наличие такого словаря у слушателя курсов русского языка, приехавшего в СССР по линии общества дружбы «Италия — СССР», приподняло немало бровей не только в КГБ, но и в МГУ (преподавательница изъяла словарь и передала его в деканат, вскоре он уже был приобщен к досье в моем сейфе).

****

Часто меня, бывшего «семерочника», поражало, как многие обитатели «Дома» долго, иногда годами, изучали свои объекты разработок, ни разу не посмотрев на них — в лучшем случае имелись фотографии с консульских анкет иностранцев или секретные снимки «наружки». Я-то привык в свое время «обсмотреть» человека, составить первичное мнение о нем по его внешности, манере одеваться, походке, движениям. И сейчас еще я не утратил способности «раздеть» человека, едва взглянув на него, — до известных пределов, конечно…

Как-то раз я спросил об этом «Черного». Тот цвыкнул зубом, почесал причинное место и сразу выдал ответ: «Ну и что? Он-то меня тоже ведь ни разу не видал».

Я рассмеялся — это походило на анекдот, потом призадумался. Было нечто сатанинское в том, что на человека велась охота, читались его письма, подслушивались телефонные и прочие разговоры, он был окружен агентами, следившими за его передвижениями, из всего этого делались какие-то выводы — и при этом «охотник» ни разу не видел его, ни разу не поговорил с ним (конечно, исключений из этого правила достаточно много, о них позже). Изучающие знают изучаемых по информации, добываемой профессиональными методами. Изучаемые знают об изучающих из детективных романов и фильмов. Однако и те, и другие составляют вместе некое оперативное целое. Кафка? Оруэлл?

****

После долгих уговоров Лебедева и Гостева я выпросил-таки на несколько дней «наружку» за Санто — кто-то из более важных объектов на несколько дней уехал из Москвы. Решил и сам посмотреть на него; связался с подразделением, которому предстояло выделить бригаду сыщиков, чтобы они «подхватили» меня перед началом смены. Ребята оказались знакомыми, хотя и не из того отдела, где работал я. «Ну что, Жень, соскучился по наружке? Потопать захотелось? Давай-давай. Но за руль не пустим, из почетных списков оперводителей ты навечно исключен, дорогой…»

Мне действительно хотелось снова проехаться на «восьмерочке», но я смолчал. Приехали на базу в МГУ, уселись поболтать и тут же получили сигнал — на выход.

Санто почти полностью соответствовал моим представлениям о нем, составленным из рассказов агентов и фотографии с консульской анкеты. Однажды я где-то прочитал, что все прохожие на улицах итальянских городов и деревень — копии персонажей итальянского кино, настолько тамошние киношники изучили типажи соотечественников. Итальянец, который вышел из МГУ и направился к метро, походил на киноактера Сорди. Был теплый весенний день, пройдясь с семерочниками за Санто пешком, я затем уселся в опермашину и поглядывал на него уже издалека.

Очень толстый, нескладный, он уже через несколько минут вспотел и двигался как-то вынужденно, с неохотой.

Ребята спустились за ним в метро, я остался в машине. Вскоре по радио передали, в какую сторону едем, и обе опермашины помчались по улицам почти без помех (был выходной день), стараясь не отстать от поезда, в котором ехал наш толстяк.

Санто приехал в район ВДНХ и, не торопясь, пешком пришел в некий жилой дом.

— Ну и как? — спросил я сыщиков.

— Да мешок мешком, — ответил Молодой, которому явно импонировало общение с человеком из «Дома 2» (со мной!!!).

— Посматривает он, Женя, посматривает, но очень аккуратно, — сказал Пожилой и закурил. — За такую ездку, конечно, толком не проверишься, да и в адрес он пришел спокойно, не вертелся, но посматривает — это точно. А может, не вертелся потому, что уже был здесь раньше — он же не искал дом, сразу пришел. Может, вообще уже давно здесь бывает… Что делать-то будем?

— Ой, держите меня. Он меня спрашивает, что будет делать. Он спрашивает меня. Выпишем из домовой книги всех жильцов квартиры и сообщим мне. А я их проверю по оперативным учетам. Сразу выясним, кто шпион. Вот и все.

Посмеялись, пошутили еще немного, и я отправился домой — я ведь теперь был человеком из «Дома 2» и имел некоторые возможности наслаждаться выходными.

То, что никаких шпионов через Санто я не выявлю, стало ясно, как только я его увидел. Начав заниматься курсами русского языка при МГУ, я через некоторое время сумел оценить контингент и пришел к выводу (возможно, ошибочному — до сих пор не знаю), что эта категория людей не может, не будет заниматься настоящим шпионажем. Все или почти все слишком молоды — по возрасту не успели пройти соответствующей подготовки. Вряд ли у них могут быть выходы на интересных для разведки лиц — носителей политических или технических секретов.

А вот выполнять отдельные несложные поручения спецслужб они могли, и именно в области «негативных устремлений противника в сфере идеологии» — один из наших оперштампов того времени.

****

Контрразведка в области идеологии — политический сыск, как ее еще называют, — что это такое? И вообще, что такое идеология? Это политика? Или что?

1979 год, Советский энциклопедический словарь:

«Идеология — система полит., правовых, нравст., религ., эстетич. и философ. взглядов и идей, в к-рых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности. В класс. об-ве носит класс. характер, выражая интересы и формулируя цели определ. классов; разрабатывается теоретич. представителями класса, идеологами, на основе накопленного мыслит. материала. Характер И. — науч. или ненауч., истинная или ложная, иллюзорная — всегда связан с ее класс. определенностью — феод., бурж., мелкобурж. или пролет., социалистич., марксистская; рев. или реакц., консервативная. Обладает относит. самостоятельностью и оказывает активное влияние на об-во, ускоряя или тормозя его развитие. Подлинно науч. И. является марксизм-ленинизм, отвергающий концепции мирного сосуществования И., «деидеологизации»».

Десятью примерно годами раньше Александр Зиновьев, тогда — объект разработки Игоря П., севшего в нашей комнате на место «Черного» — (тот стал заместителем Лебедева, к ужасу сотрудников отделения), писал в своей книге «Зияющие высоты»:

«…Идеология, с одной точки зрения, играет огромную роль в жизни общества… И никакую — с другой. Она сказывается на всем. И ее нельзя уловить ни в чем. Отсюда весьма различные ее оценки, колеблющиеся в пределах от нуля до бесконечности… Неверие в истинность идеологии… не играет роли хотя бы потому, что говорить об истинности идеологии вообще бессмысленно… Содержание идеологии определяется конкретными историческими условиями духовной жизни общества. Если рассматривать идеологию как науку и как инструкцию для поведения, то не нужно много ума, чтобы заметить ее «ложность» и «непродуктивность». Но на то она и идеология, чтобы быть не наукой и инструкцией, а особого рода формой, в рамках которой делается нечто совершенно другое, порой прямо противоположное ее декларациям… Нет ложных идеологий. Нет и истинных. Ее роль в обществе описывается совсем в иной системе понятий. Общество нашего типа немыслимо совсем вне каких-то идеологических форм. Оно есть идеологическое общество в самой своей основе…

…Рождение идеологии неподконтрольно людям. Оно есть тайна, раскрыть которую в принципе невозможно, хотя весь процесс и проходит у тебя на глазах. Когда люди еще могут вмешаться в сотворение идеологии, они еще не знают, что это есть идеология. А когда они догадываются об этом, бывает уже поздно. Поэтому идеология рождается на свет сразу со всеми ее атрибутами.

…Идеологию принимают как факт и считаются или не считаются с ним как с природной необходимостью, а не как с проявлением разумности или неразумности людей… Отношение к официальной идеологии есть важнейший элемент в системе отбора лиц для руководства, в их карьере и прочности положения. Человек, которому в голову придет идея хотя бы как-то реформировать идеологию (не говоря уже о том, чтобы отказаться от нее), не будет допущен на путь, ведущий к власти в любых ее звеньях. А если он выскажет такую идею, уже достигнув власти, он сильно ослабит свои позиции, вплоть до полной потери власти…»

Вот так…

Да при чем тут контрразведка, спросите вы? Хороший вопрос.