О воображении

О воображении

Думай, думай, голова, — память трещину дала!

Иносказание

Да, воображение! Уж чего-чего, а его-то, у меня навалом. Когда мне было девятнадцать лет, я снимал квартиру в Тушино. Квартира двухкомнатная, но вторая комната была заперта, и пользоваться ею я не мог. Туда раз в месяц тайком под покровом темноты на часок приходила пожилая пара: мужик лет под сорок и женщина лет тридцати пяти. Они мгновенно выпивали бутылку сухого вина и после этого аж минут десять возились в кровати, по привычке изменяя своим законным супругам. Как я уже говорил, бывали раз, редко два раза в месяц, а платили хозяйке как за постоянное проживание, так что на эту вторую комнату я, бедный, мог только облизываться.

У меня тогда был довольно скудный жизненный выбор: хорошо подготовиться и поступить в институт или плохо подготовиться и вступить в Советскую армию и Военно-морской флот. Я на всякий случай готовился к обоим вариантам. Скажу заранее: подготовиться в институт я так и не смог по обстоятельствам, ради которых всё это и рассказываю.

Дом был блочный, стены тонкие — каждое громкое слово из соседней квартиры отлично слышно, особенно если к стене стакан приставить, а к стакану ухо приложить. И вот однажды, через несколько минут после ухода любовников, посещение которых настроило меня на лирический и немного грустный лад, в тот момент, когда я собирался приступить к занятиям, я услышал неясные звуки из соседней квартиры, в характере которых было трудно ошибиться. Оттуда доносились монотонные вздохи, сладострастные стоны — в общем, всё то, что сопровождает занятие любовью двух не совсем равнодушных к сексу и друг к другу людей. Звуки повторялись по нескольку раз на дню, ночью, утром, что постепенно стало вызывать у меня даже некоторое уважение. Совершенно понятно, что основную часть своего времени я проводил, прилипнув к этой стене, а применяя стакан, получал возможность слышать отдельные фразы, произносимые молодым мужским голосом. Темы разговоров были чисто бытовые, и на фоне относительно сладострастных женских стонов попахивали таким ужасающим развратом, что прямо кайф.

Я в период подготовки к экзаменам сознательно перешёл на аскетический образ жизни, дав на время отставку всем своим подружкам, рассчитывая уже после поступления на радостях оторваться по-взрослому. Одним словом, на это время я мечтал воздвигнуть между собой и любыми физическими соблазнами непреодолимый барьер. Но запретить себе думать об этом, тем более с таким звуковым сопровождением, как от этих соседей, я при всём своём желании не мог. Ещё через несколько дней родителей, занимающихся своим извращённым этим, стал порой перебивать детский голос — это было уже ВАЩЕ!

Со своего совмещённого с ними балкона через корявую шиферную перегородку я мог видеть их балконное окно с полуотдернутой шторой и край всегда незаправленной тахты. А однажды утром застал на балконе всю семью: тридцатилетнего высокого мужчину, его полненькую симпатичную развратную жену и трехгодовалого аморального сынишку. Таким макаром к слуховым образам добавились еще и визуальные, и я смог себе представить уже не просто каких-то умозрительных людей, а вполне конкретную похотливую троицу. Мне стало уже совсем не до занятий. Богатое моё воображение рисовало глубоко порочных родителей, размахивающих во время дикого соития наручниками и плётками и одетых в чёрную кожу, намордники, цепи, шипы, а ещё мне представлялся рано развращённый ребенок, грубо лишённый детства и преступно вовлечённый этими жуткими монстрами в их сексуальные игры.

Как-то в воскресенье утром, измученный бессонной ночью — соседи, кажется, не спали вообще, — я, услышав в очередной раз стоны этой полненькой сексуальной маньячки, не вытерпел и вышел на балкон, надеясь хоть что-нибудь увидеть через полузадёрнутую штору. Чисто машинально посмотрел вниз, отреагировав на громко хлопнувшую дверь подъезда, и увидел эту счастливую семью, державшуюся за руки и направлявшуюся куда-то в сторону зоопарка. Я задрал голову: в небольшом слуховом окошке, находящемся прямо надо мной, уютно и прочно угнездился толстый и наглый голубь, который, глядя мне в глаза и влёгкую треща крыльями, продолжал делать то, чем он и занимался последние три месяца — сладострастно ворковать и кряхтеть.

Когда меня спрашивают, что помешало мне поступить в институт ДО армии, я отвечаю, что голубь и воображение.

Я знаю и другие случаи, когда воображение людей бог знает до чего доводило. Приятель рассказывал, что в соседнем подъезде на втором этаже проживала подруга его мамаши с мужем, добром и попугаем. Попугая этого они из Вьетнама привезли — хотя и не попугай он был в чистом виде, а дойна — птичка такая серьезная, вьетнамская — крупная и говорливая, как свинья. А уж звали его с самым настоящим попугайским пафосом — Жако. Попугай не чужд был разных обычных жакообразных штук: висел в большой клетке на одной ноге вниз головой, все время прихорашивался и говорил с лёгким вьетнамским акцентом: «Жако! Хорошая птичка! Почеши головочку!» — и протягивал свою репку всем для почесания. Часов в семь вечера смышлёные его глазки начинали закатываться, и он бормотал, затухая: «СПАТЬ, СПАТЬ, СПАТЬ, спать…»

Его клетку накрывали тёмной тряпкой, и ему, наверное, начинало казаться, что на землю пала самая настоящая сайгонская красавица ночь. И он спал. Когда приходили гости, клетку, закрытую тряпкой, относили в просторный и тёмный туалет, где подвыпившего, только что справившего нужду гостя полусонный Жако из-под этой тряпки запросто мог огорошить вопросом: «Вы не подскажете, который час?». Гости пугались, обрывали пуговицы и молнии на своих ширинках, а некоторые, особо набравшиеся, не моргнув глазом, отвечали: «Десять тридцать пять!».

Однажды летом хозяйка вынесла клетку на балкон, а сама принялась за уборку в комнатах. Попугай, с чьей-то легкой руки недавно выучивший «Чижика-пыжика», завёлся не на шутку и без конца фальшиво и неправильно свистел: «Фи-фю, фи-фю, фи-фю фю. Фю, фю, фю. Фи-фи…». Птица концовку, видимо, не запомнила и жутко мучила слух окружающих фальшивой, а главное — незаконченной мелодией, знакомой всем с детства.

Хозяйка, которой на ухо медведь наступил, причем скорее всего белый (говорят, они тяжелее), копошилась в комнате, когда вдруг услышала возмущённый голос с улицы: «Ну выйди! Выйди, я хочу тебе в глаза посмотреть! Боишься, сволочь, да?!»

Она выглянула в окно: под балконом, задрав голову, стоял пожилой дядечка с палкой и медалями.

— Выйди, бесстыжая твоя рожа! Проклятый тунеядец! — почти что выл орденоносец.

Поощрённый попугай засвистал еще фальшивее.

Надо сказать, что время было андроповское — тогда даже в кинотеатрах днём у людей документы проверяли, дескать, почему не на работе. Заслуженный ветеран, совершающий свой обычный моцион, никак не мог себе представить, что имеет дело с какой-то там дойной. Его богатое, не тронутое маразмом воображение рисовало ему здоровенного детину в бархатном халате и феске, возлежащего, задрав ноги, на диване посреди рабочего дня и плюющего на завоевания Октября, на ветеранские увещевания и на «от каждого по способности — каждому по его труду!».

В тот же день ветеран накатал письмо «куда надо», где в самых изощрённых выражениях живописал паразитическо-захребетный образ жизни неизвестного гражданина. Оттуда «где надо» сразу пришел спецчеловек, быстро выяснивший, что сигнал был ложный — все работают, на том дело и закрыли. Одновременно семья вместе с Жаконей переехала на дачу, где и пробыла добрых три недели. Утомлённый переживаниями ветеран, не слыша более этого мерзкого «Чижика», преисполнился гордости за себя и за наши славные органы, пресекшие в корне подрывную деятельность банды тунеядцев, и переключился на отлов длинноволосых юнцов, в чём сильно преуспел.

По прошествии трёх недель он, двигаясь днём по своему всегдашнему маршруту, с налёту напоролся на «Пыжика» в виртуозном исполнении истосковавшегося по родному балкону попугая. И ветерану стало плохо. Он закричал: «А-a-a-a-a!» Испуганная хозяйка, уже начавшая подозревать, откуда ветер дует, выскочила на балкон и подняла клетку на уровень перил — так, что её стало видно с улицы. И тогда ветеран умер. Умер от превышения необходимого воображения. А попугай Жако доучил наконец последние несколько нот и мог бы спокойненько преподавать свист где-нибудь в Гнесинском музыкальном училище. По классу «Чижика-пыжика».

Да что там долго говорить! И ребёнку понятно, насколько воображение определяет наше сознание и поведение сейчас и в прошлом. Николай Василич Гоголь в свое время написал одно произведение, ныне почти забытое. Там у него какой-то козёл с золотой цепью на шее и в «адидасе» заехал проездом в городок и давай пальцы гнуть и нагло себя вести. А местные товарищи вообразили его себе не то депутатом, не то вообще директором совместного предприятия — и ну ему все показывать и водить его в роно и в собес. «Волгу» черную предоставили и кормили за валюту. Хорошо вовремя выяснилось, что никакой он не депутат, а настоящая штафирка, а то бы сдуру дочерей своих за него выдали и в Думу от своего округа избрали.

Ну а некоторые человеки для того, чтобы себе что-нибудь хорошее вообразить, в побуждающем инциденте нуждаются. Вон один англичанин спать любил — просто ужас как. Да мало того, всё время спал в разных местах. И однажды в саду во время сна его яблоком крепко шандарахнуло. Так он потом всю науку вверх дном перевернул.

Дмитрий Иванович, опять же Менделеев, жуткий был алиментщик. Всё время о своих бабах и их детях думал и бегал от них, а потом тоже, как тот англичанин, уснул на нервной почве, и приснилась ему таблица. Только не алиментов, как все ожидали, а элементов, как никто не ожидал.

А еще были два деятеля со слишком большим воображением — Леопольд Захер-Мазох (1836–1895) и широко известный в узких кругах маркиз, сами понимаете, де кто. Естественно, Сад.

Мазоху дали однажды в венской пивной по лицу — вроде как понравилось. Он давай ещё. Сильное удовольствие получил. А бил его, наверное, этот самый де Сад, которому либидо внезапно в голову ударило. Ему тоже по кайфу это показалось, потому что у него-то вообще эрекция случилась. Каждый вечер стало это повторяться: налупит Сад Мазоха — нарадуются оба, потом ходят похваляются. Один говорит: «Я, — говорит, — садист!», а другой: «А я, — говорит, — мазохист! Только никак не могли разобраться: кто есть кто? И вот как-то вообще запутались. Мазох себя садистом вообразил и маркизу всю морду расколотил, а тот воображал себя, наоборот, мазохистом и тайным онанистом, но удовольствия — никакого, и сознание потерял не от оргазма, а от легкого сотрясения мозга. В результате так оба и остались неудовлетворёнными. Они потом еще неоднократно дрались — так, что даже термин появился «садомазохизм», но всё-таки это было довольно давно, и сколько учёные сексологи и юные следопыты ни бились, пытаясь разобраться, толку было мало.

Это мы пока брали случаи, когда излишнее воображение подводило, а ведь многие несчастья случились из-за того, что порой некоторым настоящего воображения, наоборот, не хватало. Майкл Джексон вот, к примеру, сменил пару жён и наконец нашёл себе вроде мамашу для своего будущего ребёнка. Как он проблему зачатия решил — другой вопрос, но дитятко-то чёрное родилось. И это от белых, прошу обратить внимание, родителей. Так, увидев это, Майкл, говорят, жену чуть не убил. А всё потому, что не смог последствий собственного осветления правильно вообразить. Видите, до чего может довести отсутствие должного хорошего воображения!

История полна примеров: сын Ивана Грозного — Ваня — был вообще большим воображулей, а тоже фишку вовремя не прорюхал — вот папа и воспользовался: треснул по башке костылем. Хорошего-то мало! Джеймс Кук недовообразил себе гастрономических тонкостей и аппетитов коренного населения — и, пожалуйста, только ленивый не отпанировал бы этого Кука и не припустил бы его на медленном огне. Кстати, когда вот эта шикарная сковородная история огласку получила, практичные великобританцы в свой язык свежий глагол ввели — «cook» (кук) — «готовить». А Гай Юлий Цезарь был вообще кесарем, перешел Рубикон, потом пришёл, увидел, победил и сразу выдумал крылатое выражение: «Богу — богово, а кесарю — кесарево!» Как мы видим, воображалка у него хорошо работала, но, к сожалению, до определённых пределов. Был у него друган один — Брут. Ну не то чтобы уж совсем закадычный, хотя и за кадык они порой вместе закладывали, но нормальный такой, деловой. Гетер у него было море знакомых — за это Цезарь его на своей груди и пригрел. И вот Брут этот как-то раз после танцев взял и поставил своего кореша Цезаря на перо. А Цезарь обалдел и говорит: «Ты чего, Брут, в натуре…».

Вот такие интересные дела!