ВИА (четвёртая серия)

ВИА (четвёртая серия)

Феномен «Битлз» породил ещё одну любопытную форму музыкальной жизни — вокально-инструментальные ансамбли, ВИА. Разница между ВИА и группами заключалась в том, что виашники в отличие от групповой «самодеятельности» были структурой государственной, на иностранных языках не пели, собственных песен не сочиняли и стояли на крепкой идеологической платформе социалистических ценностей. И если уподобить ВИА кудрявому шаловливому ребёнку, то матерью, которая его признавать не хотела и не собиралась, несомненно, являлась группа «Битлз», а вот уж отцом… отцом — Союз композиторов СССР.

Состав стандартного ВИА колебался от восьми до четырнадцати-пятнадцати человек и включал в себя двух-трёх гитаристов, барабанщика, клавишника и духовую группу. В идеале все они должны были ещё и одновременно петь. Ежели, а чаще всего так оно и бывало, инструменталисты петь не умели, то для достижения полной вокально-инструментальности добавлялись три-четыре освобождённых вокалиста, разбавленных для убедительности певицей приятных форм и наружности, как правило женой руководителя.

С самого начала ВИ-ансамбли обязаны были петь только песни членов СК. Заполнялись специальные документы — рапортички, утверждалась худсоветом программа, и коллектив даже на гастролях в самых, как говорится, отдалённых уголках нашей необъятной не имел права отклониться от неё ни на йоту. Даже перестановка песен внутри программы не одобрялась. Даже если это было вызвано производственной необходимостью, например болезнью одного из участников. Такая практика давала возможность композиторам чётко контролировать количество исполнений своих произведений, и авторские текли рекой. За ансамблями ездили инспекторы концертных организаций, растворялись среди местных зрителей, тайком сверяли соответствие и появлялись потом неожиданно, как контролёр в троллейбусе.

Конечно, не всё было тогда так плохо — большинство инспекторов всё-таки совести и профессионализма не теряли: прямо с поезда с утра вламывались в люкс к руководителю коллектива и объявляли марку своего любимого коньяка, предпочитаемый цвет икры и желаемую степень прожаренности второго блюда. В общем, инспекторские волки оказывались относительно сыты, а программные овцы более или менее целы.

Бороздили просторы Родины также несколько ансамблей с национальным колоритом типа «Добры молодцы», «Калинушка». «Рябинушка» и т. д. В концертных организациях их не очень-то долюбливали. Название обязывало такие коллективы иметь в программе хотя бы половину народных песен, а с народа, как известно, ни авторских, никаких других денег не получишь. А ведь на месте народных вполне могли присутствовать песни советских композиторов, о чём постоянно и пёкся их союз.

Постепенно под влиянием всех этих факторов процентное отношение фольклора к здоровой эстраде стало уменьшаться, пока окончательно не свелось к нулю.

А позже даже советских композиторов удалось объехать на цыганской козе. В коллектив принимался (часто формально) какой-нибудь настоящий цыган или удачно косящий под него чернявый молодец. Тут в репертуар можно было вставить несколько очень популярных тогда итальянских (Пупо, Челентано) или французских (Джо Дасен, Миррей Матье) шлягеров, а назвать всё это «Песни цыган всего мира». Канало за милую душу.

Количество ВИА в семидесятые-восьмидесятые превысило все мыслимые пределы. Каждая захудалая филармония имела пять-восемь коллективов разного качества. Безналичные деньги, которые государство скупо, но ассигновало на культуру, всё-таки позволяли музыкальным организациям закупать аппаратуру, так что в обеспечении техническим оснащением ВИА шли далеко впереди вечно нуждающихся групп.

Музыканты ВИА имели постоянную плановую работу и как следствие этого — вполне приличные заработки. Административные вопросы на гастролях решались специальными директорами, аппаратуру таскали штатные грузчики — о таких райских условиях группы, находящиеся в неофициальном статусе, могли только мечтать. А ещё вокально-инструментальников активно показывали по телевидению, чем поощряли и так неимоверную популярность на всю многомиллионную страну. Особенно у прекрасной половины человечества.

В 75-м я работал в «Добрых молодцах». Приезжаем, например, в Свердловск. Из аэропорта — в гостиницу. Получаю ключ, поднимаюсь на пятый этаж. Когда открываю дверь, уже слышу, как надрывается в номере телефон. Прямо с чемоданом подбегаю, задыхаясь: «Слушаю! В трубке приятный женский голос: «Алё, это добры молодцы?». Я гордо: «Да!». Она игриво: «А это красны девицы!». Дальше рассказывать?!

Однажды какая-то левая типография, будучи не в силах сделать нечто большее, изготовила для нас небольшое количество симпатичных наклеечек с названием ансамбля. Трёх разных цветов. Красавец певец, всегда имевший у зрительниц колоссальный успех, надписывал на этих наклейках свой текущий телефон и выдавал на концерте девушкам в обмен на букеты цветов, которые ему выносили на сцену почти после каждой песни. Если девушка попадалась очень симпатичная, он одаривал её зелёной наклейкой, если так себе, но ликвидная — голубой, а совсем уже бяка позорная получала наклейку оранжевую. Вечером после концерта, когда страдающие девицы обрывали его гостиничный телефон, он мягко интересовался, какого цвета у них наклейка. Если оранжевая — «Щас уезжаю в Москву!» Если голубая — «Перезвоните через полчасика!» А уж если зелёная — «Жду с нетерпением, открываю шампанское!».

Девушки дежурили у служебных входов, лазали в гостиницы по водосточной трубе, ездили за артистами по другим городам. Однажды в Даугавпилсе пришла записка: «У меня есть пластинка «Самоцветов» и ребёнок от «Лейся, песня!», через неделю схожу на «Весёлых ребят» и можно умирать!».

Всё это не значит, конечно, что фанатичные поклонницы как класс появились в природе одновременно с вокально-инструментальными ансамблями.

Знаете Муслима Магомаева? Его машину в своё время поклонницы зацеловывали так, что живого места не оставалось — одна сплошная губная помада. И это при полном отсутствии современных моющих средств. Вот водителю-то радость!

А питерцы очень старшего поколения рассказывали, что красивого оперного тенора Сергея Лемешева в каждый его приезд в колыбель революции после спектакля у служебного входа всегда ждали сотни две поклонниц. Просто ради того, чтобы посмотреть, как он бегом прыгает в машину. Потом расходились, оставив на площади огромную лужу глубиной в два сантиметра. От проникновенного понимания искусства не выдерживал мочевой пузырь.

Вот это был экстаз! А ВИА — так, семечки.

Вырваться после репетиций на гастроли было праздником. Праздником вдвойне, потому что перед этим ансамбль был вынужден пройти пренеприятнейшую процедуру — сдачу программы.

Специальная комиссия, в основном состоящая из пристроившихся дармоедов, должна была дать оценку эстетике, гармоничности и идейной выдержанности концерта.

Я тогда работал в Росконцерте, где большое внимание уделяли внешнему виду. Поэтому перед прослушиванием музыканты всегда налаживали скромность. У всех без исключения были довольно длинные волосы — их старались спрятать в первую очередь. Непосредственно на голове причёска закалывалась девчоночьими невидимками, а десяти-двадцати сантиметровый хвост убирался сзади под воротник. Причём для того, чтобы хвост не вылез, его приходилось держать напряжённой шеей, сильно втянув голову в плечи.

А теперь вы, читающий или читающая, напрягите шею, втяните голову в плечи и посмотритесь в зеркало. Вот-вот — на сцене и стояли двенадцать таких уродов в оранжевых кримпленовых пиджаках с вытканными на лацканах золотыми лирами. Зато головки аккуратненькие — просто загляденье!

В составе тогдашней комиссии присутствовал одноглазый шестидесятилетний дядька, которого во времена первых пионеров глупый кто-то на три месяца назначил барабанщиком. Потом судьба его круто мотала по разным местам, включая тюрьму, пока не бросила на культуру дожидаться пенсии. Дядька тем не менее считался специалистом именно по ударным инструментам, и его дребезжащий голосок уверенно звучал в хоре некомпетентных людей, имевших право в одну секунду запретить гастроли и отправить коллектив на дополнительные репетиции.

Выслушивая от него в предыдущие прослушивания разные глупости по поводу громкости (мол, я так колочу, что забиваю весь ансамбль), в этот заход я не играл вообще — так, махал палочками для красоты, но один раз всё же случайно задел тарелку. Дядька тут же всё остановил и сказал, что, пока этого раздолбая не призовут к порядку, ансамбль никуда не поедет. Я отложил палочки и «играл» руками, не забывая втягивать голову. На гастроли мы поехали.

За сытую, жирную жизнь и легко давшийся успех групповики виашников не любили, считая их продавшимися ренегатами (не путать с дегенератами). И совершенно напрасно. Практически каждый вокально-инструментальный музыкант мечтал сам начать писать песни, организовать в будущем свою группу и отмолить в её составе грехи перед искусством. Совершенствовались как могли: возили с собой свежие записи, репетировали на неопределённое будущее посторонний репертуар, даже селились в номерах по музыкальным интересам: духовик с духовиком, басист с барабанщиком (ритм-группа).

Ходил такой анекдот: жили-были басист с барабанщиком, но никак не могли на концертах синхронно попасть в сильную долю. Очень расстраивались. Как-то крепко выпили вечером в номере и от безысходности решили покончить жизнь самоубийством. Встали вместе на перила балкона, обнялись и так, обнявшись, и бросились. Но упали всё равно: шмяк, шмяк!

Вот так вот! Переживали люди за качество-то.

В общем, об искусстве тоже думали, да и жизнь у вечно гастролирующих музыкантов ВИА на поверку не была такой уж сытой и жирной. Наоборот, постоянные переезды, поезда, самолёты, холодные автобусы зимой и душные летом, гостиницы с «удобствами во дворе», питание всухомятку — вся жизнь вне дома в обстановке ненавязчивого советского сервиса была не каждому по силам.

И произошло то, что должно было произойти. Количество гастрольных лишений перешло в новое человеческое качество. Закалило и породило небывалый тип советского музыканта — сверхчеловека, способного есть гвозди на завтрак, в два счёта бреющегося в темноте и на внезапное предложение выпить и оскотиниться колеблющегося не более трёх секунд.

Опытный гастролёр должен был быть готов к любым неожиданностям, вернее, к сожалениию — к ожиданностям.

Давайте смоделируем ситуацию гастролей году так в 74-м прошлого века в городе N. тем более что по уровню потенциальной опасности N ничем практически не отличался от, скажем, М или R.

О некоторых гастрольных моментах вы уже прочитали в первой части книги, ну да ничего — ещё разок освежу. Вы уж потерпите, зато подробно расскажу о схемах по проводу девушек в гостиницу. Как и обещал.

Итак, прилетели или приехали, добрались до гостиницы, получили ключ, поднялись пешком на шестой, так как лифт не работает, зашли в номер, поставили чемодан и давай сразу спать? Ничего подобного! Смело проходим к окну, смотрим изнанку занавески на предмет прожжённой сигаретой дырки или грязного несмываемого пятна. Нету! Хорошо, идём к телевизору. Экран не разбит, телик работает. Хорошо! Телефон. Не расколот, работает. Ваза? Трещин нет! Хорошо! Стакан, пепельница. Хорошо! Настольная лампа без лампочки. Порядок! На кривую картину «Вечер на Оби» внимания не обращаем — её уже ничто испортить не может. Дальше что? Полотенце! Есть. Хорошо! Но где же, блин, подвох? Ах вот он, едрить твою налево! Под салфеткой на тумбочке прожжённый кипятильником кругляшок. Свистать всех наверх! Горничная, понятые, «прошу занести в протокол!»…

А когда уезжаем, полотенце сдаём внизу вместе с ключами, а то ведь сопрут. Непременно сопрут! И возьмут потом пять рублей. Ужас!

Вот так! А вы думали как?!

В промежутке между приездом и отъездом благоустраиваемся как можем. Открываем гастрольный чемодан с пионерской надписью, например — «Максик Капитановский — 4-й отряд». Где-то у нас тут был скотч. Вот он! Заклеиваем сантиметровые щели в окне, а то за бортом минус 22. Вот фен. Им при сноровке можно брюки погладить, носки высушить, скудное внебрачное ложе обогреть. Вот соль и перец из самолёта, вилка, ложка, ножик, суп-письмо, железнодорожный сахар. Вот внезапный кипятильник артиста — две половинки лезвия от опасной бритвы, две спички и нитка. Вот верная отвёртка для отрубания радио, а то в шесть утра: «А-а-а-а-а… Союз нерушимый…». Но главное — отвёртка для изготовления внезапного кипятильника артиста, то есть для отключения потребующегося шнура от настольной лампы. Вот дефицитный рулон московской туалетной бумаги — раковину заткнуть для постирушки и вообще (не забыть взять с собой на концерт, а то сопрут). Вот универсальный ключ «вездеход» — ну это для поезда: окно открыть, если что, или в закрытый вагон-ресторан проникнуть. Вот тапочки домашние «ни шагу назад» тридцать шестого размера и халат женский розовый 46-го — реквизит для реализации провода девушки по варианту «Павлик Морозов». Вот анальгин зачем-то. Вот будильник с разными часовыми поясами. Вот антитараканий аэрозоль «Прима» (походный заменитель серно-ртутной мази). Вот складной стакан и рюмка (красиво жить не запретишь!). Носков две пары взял сдуру, можно и одной обойтись. Вот подушечка надувная — между башкой и стеклом в ночном автобусе проложить, чтоб подрушлять. Вот две зажигалки: в одной кремень, в другой газ. Вот табличка на дверь антибеспокоечная «Do not disturb!» (не помню уж, где взял) — надо бы срочно выбросить, а то вломятся ночью — «Чевой-то там у вас написано?!» Ну, кажется, и всё. А гитара?! Эх, а гитару-то в Москве забыл (шутка).

Постоянные гастрольные переезды сделали из музыкантов профессиональных путешественников. Этот бесценный опыт позволял им по возможности сводить на нет дорожные неудобства, ограждаться от опасности — словом, выживать в непростых условиях.

Гастролями наработано множество маленьких хитростей, которыми внимательный человек может пользоваться, дабы амортизировать столкновение с суровой отечественной действительностью.

В вагоне, например, следует устраиваться на полке не по, а против хода поезда. Тогда при резком торможении вы не слетите башкой об столик (бывали случаи). При поездной резке огурца втыкайте вилку точно в середину — после обрезания с двух концов на вилке останется кусочек, который сразу можно положить в рот. Вынимайте на ночь ложечку из стакана, а стакан из подстаканника, иначе будет звенеть, как сволочь. Зимой в аэропорту надо проходить паспортный контроль одним из последних — тогда не придётся минут сорок «продавать дрожжи» в неотапливаемом накопителе. Садитесь в самолётный автобус опять же последним, чтобы выскочить первым и им же сесть в лайнер. Выбирайте самолётное место у прохода, чтобы можно было вытянуть ноги. После набора крейсерской высоты не расслабляйтесь, не то пассажир, сидящий впереди, откидывая спинку сиденья, отобьёт вам коленные чашечки. Если летите туда, где совершенно другая погода, не забудьте положить сменную одежду не в багаж, а в ручную кладь — тогда в ожидании багажа не придётся приплясывать в майке при минусовой температуре или париться в дублёнке при плюсовой. Для чтения в долгом полёте выбирайте книжку в твёрдом переплёте — мягкий на самолётном столике не держится. Тогда руки устанут. Имейте с собой свой стакан, иначе взлётные придётся пить из горла. В морском круизе выбирайте каюту в середине корабля — там значительно меньше килевая качка. Выучите наизусть паспортные данные.

И всегда, всегда имейте при себе туалетную бумагу!

Существовали также и определённые тонкости общения с официальными и полуофициальными лицами: проводниками, стюардессами, официантами, таксистами, швейцарами, дежурными в гостиницах. Каждый командировочный знает, как трудно бывало провести в номер «на рюмочку чая» понравившуюся барышню.

Музыканты наработали несколько способов. Первый — «Константин Заслонов»: часть коллектива плотно окружала швейцара, тащила его за рукава в разные стороны, задавала вопросы типа «который час?» или «работает ли лифт?». Тем временем девушки быстро проходили. Но их ждал ещё один почти неприступный бастион — дежурная на этаже. На этом этапе хорошо срабатывал «Павлик Морозов» — пока девушка ждала на лестнице, надо было принести ей из номера халат, тапочки и полотенце. Она переодевалась и под видом проживающей скромно проходила.

В больших гостиницах включался несложный вариант «Сергей Лазо»: девушка отдавала хозяину номера пальто, он вставлял ей в левую руку тарелку с хлебом, а в правую — ключ. Одна, помахивая ключом, она нагло проходила. Бывали такие сложные ситуации, когда предполагаемую для вечера девушку дежурная хорошо знала в лицо. Об этом, оставив скромность в покое, должна была сообщить сама девушка. Тогда в силу вступала почти беспроигрышная схема «Зоя Космодемьянская» — ещё один музыкант с этого же этажа бежал вперёд и в своём номере обливал водой потолок в ванной. Потом он звал дежурную к себе показывать, как сверху вода протекает. И, пока её не было, девушка торопливо пробегала.

Ещё один вариант под названием «Петя Клыпа» заключался в том, что девушке на улице оставлялся чехол от гитары, а потом из номера в окно выбрасывался ключ. И по всем этапам она солидно проходила с «гитарой», предъявляя ключ, якобы она его не сдавала.

Все эти чудесные способы варьировались в зависимости от времени года, местечковости гостиницы, степени зверства швейцара и почти всегда срабатывали, а если уж совсем не получалось, то приходилось прибегать к самому нелюбимому музыкантами варианту — к «Андрею Рублёву». То есть дать денег. Осечек не бывало никогда.

Я сам пытался неоднократно понять, откуда взялись такие названия, но кроме «Заслонова» (заслон) и «Рублёва» (рубль), другие фамилии, овеянные военной героикой, гастрольных ассоциаций не вызывали. Надеюсь, что в будущем эта проблема станет предметом исследования серьёзных учёных.

С появлением ВИА все другие виды искусства отошли не на второй, а, пожалуй, даже на третий план.

В течение нескольких лет директор Тульской филармонии, пользуясь старым личным знакомством, пытался заманить в город самоваров и оружейников великого пианиста Святослава Рихтера. Это было трудно — пианист шёл нарасхват. Наконец в его годовом графике между поездками в США и Австралию наметилось трёхдневное «окно», в которое с трудом, но уместился один концерт в Туле.

Четыре месяца добросовестные туляки готовились к приезду великого маэстро: был отремонтирован восьмисотместный зал филармонии, в гостинице приготовлен соединённый из двух номеров четырёхкомнатный суперлюкс, отпечатаны атласные билеты с красивой лирой в верхнем правом уголке, был даже с предосторожностями доставлен из Москвы достойный мастера роскошный рояль «Стейнвей».

В день долгожданного концерта, к ужасу устроителей, оказалось, что продано всего 24 билета. Директор филармонии позвонил своему другу — начальнику Тульского военного округа, и после поднятия занавеса гениального музыканта встретил шквал аплодисментов, порождённый обещаниями: увольнительных, с одной стороны, и нарядов вне очереди — с другой.

Зал был переполнен молодыми любителями классической музыки мужского пола, одетыми в праздничные рубашки и пиджаки. Правда, причёсаны они были одинаково и снизу сохраняли военный «статус-кво» — штаны хаки с сапогами, но пианист заглядывать зрителю ниже пояса не привык и провёл концерт на большом подъёме, как обычно в какой-нибудь Японии. Был огромный успех.

Эстетически облагороженные воины вернулись в казармы, пиджаки и рубашки — на склад Центрального универмага, а Святослав Рихтер — к напряжённому гастрольному графику. Все службы сработали слаженно — вот бы так всегда и везде!

На следующий день проездом из Куйбышева в Калинин с утра к Туле подрулил запылённый автобус с вокально-инструментальным ансамблем «Бегущие за солнцем» Заполярной филармонии, и даже командующему военным округом с женой, решившему оттянуться после вчерашнего концерта, пришлось подставлять стулья в проходе — других свободных мест не было.

С общим относительным улучшением качества аппаратуры в ансамблях появились звуковики. Называли их все звукооператорами, сами же они настаивали на красивом слове «звукорежиссёр».

Концертные звукорежиссёры в семидесятые (да и в восьмидесятые) были фигурами трагическими. Добиться качественного звука на примитивных тогда пультах и усилителях редко когда удавалось. Комиссиями и зрителями в первую очередь ценилась разборчивость слов, а с другой стороны, музыканты, «наснимавшие» с записей западных артистов всяких экстремальных приёмов, требовали расчистить ниву для своих творческих экзерсисов.

Никакие уверения несчастных звуковиков в том, что по проведённым исследованиям даже в классической опере зрителями физически воспринимается лишь двадцать процентов текста (такова человеческая природа), не помогали. Звуковиков упрекали в глухоте, в безрукости, их ругали артисты, комиссии и зрители. И хотя в основной своей массе звукорежиссёры были специалистами подкованными и все бешеные претензии пытались топить в море технической терминологии, резонно ссылаясь на сложнейшие частотные характеристики зала, наводки, время суток и атмосферное давление, — текучесть кадров в их цеху была велика. Злобные беспринципные люди даже сочинили такой анекдот: «Встретились как-то слепые удав и кролик. Удав сказал: «Сейчас я тебя ощупаю и скажу, кто ты! Так-так, сам пушистый, уши длинные — ты ведь кролик?» Кролик говорит: «Верно, а теперь я тебя. Так-так, рук нет, ушей нет, ты — звукорежиссёр!»

Но были, конечно, и среди легко уязвимых звуковиков свои герои. Известный всей стране звукооператор ансамбля «Аракс» Сашка Слон в ответ на любые претензии по поводу звука молча сильно бил оппонента в живот. Со временем звучание «Аракса» даже стали хвалить.

Человек, родившийся в Советском Союзе, давно смирился с тем, что наша Родина — страна парадоксов. Развитие вокально-инструментального жанра породило ещё один парадокс — ограничение трудовой деятельности. ВИА оказались такими востребованными, что теоретически могли работать каждый день и круглосуточно: зрителей бы хватило.

Можно было, например, взять художественный свист, группу карликов на самокатах, чтеца-декламатора, сатирический дуэт, трёх-четырёх пожилых акробатов, а во второе отделение поставить относительно популярный ВИА, и успех такому концерту был обеспечен. Кстати, так и делали. Карлики, дуэты и так далее назывались прицепом, и под крышей виашников годами с треском окультуривали города и сёла огромной страны.

Говорили так: «Деньги в кассы — искусство в массы!»

Казалось бы, надо радоваться, но, по мнению начальства, музыканты могли начать зарабатывать слишком большие деньги, а это у нас почему-то всегда было нельзя.

Рассказывали, что тогдашнего министра культуры Екатерину Алексеевну Фурцеву известили о том, что некие популярные молодые артисты Лещенко и Вуячич за последний месяц заработали аж по 900 рублей. Их тотчас же вызвали на министерский ковёр.

— Я вот — МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, — кричала Екатерина Алексеевна, — получаю 790 рублей в месяц, а вы зарабатываете по 900!

— Дело в том, — ответил от двери один из певцов, — что мы-то зарабатываем, а вы — получаете…

— Вон отсюда!

Для вокально-инструментальников была установлена некая норма — восемнадцать концертов в месяц. Таким образом, имея, например, первую категорию профтарификации (9 руб. 50 коп. за отделение), средний артист ВИА мог заработать не более 171 (минус бездетность) рубля в месяц. Находились, конечно, и обходные пути — фондовые концерты. Это когда какая-нибудь крупная организация вроде Уралмаш-завода приглашала ансамбль на свои неизрасходованные культурные фонды. Тогда-то, конечно, наступал чёс — полунеофициальная работа по нескольку концертов в день — в административном плане система мутная, с легким налётом уголовного кодекса. Рядовым музыкантам, правда, возможной кары можно было не опасаться, а вот администраторы попадали в тюрьму с частотой, достойной лучшего применения. Возвращаясь из мест отдалённых, они, как правило, забирали деньги из тайников и валили за бугор к лучшей жизни. Так что к концу семидесятых твёрдых профессионалов в этом деле почти не осталось.

Официальная норма действовала довольно долго, и создалась уникальная ситуация, когда в стране, где коммунистические идеалы и передовой труд ставились во главу угла, какие-нибудь «Голубые гитары» не могли вызвать на социалистическое соревнование каких-нибудь других «Гитар», например «Поющих».

Весёлые музыканты для развлечения часто мучили парткомы концертных организаций предложениями выше поднять знамя социалистического соревнования, значительно увеличивая среднее количество валидола, потребляемое на одно конкретное бюро.

Во второй половине семидесятых понятие нормы как-то увяло. Связано это было с тем, что большинство ансамблей уподобились Ивану, родства не помнящему. ВИА начали работать не от родных городов, а от любых филармоний страны. К примеру, ленинградский ансамбль мог быть формально приписан к Свердловской филармонии, бывать там раз в год, а давать концерты вообще где-нибудь в Средней Азии или на Камчатке. Деньги — сколько положено — аккуратно перечислялись по безналу на счёт филармонии, а наличная разница регулировала отношения только двух людей: директора филармонии и руководителя ансамбля. Контролировать количество уже было невозможно, да и не нужно. Работали столько, сколько позволяло здоровье.

Особенно сильный чёс происходил во время фестивалей, которых развелось великое множество. Названия фестивалям обычно почему-то давала какая-нибудь часть суток: «Кузбасские зори», Дни сибирской культуры, «Подмосковные вечера», «Белые ночи». «Чесали» также и по многочисленным профессиональным праздникам типа День шахтёра. День строителя, машиностроителя, судостроителя и т. д. Работали по изобретённому каким-то неглупым человеком варианту «вертушка». Это когда в двух недалеко друг от друга находящихся дворцах культуры два ансамбля одновременно начинали концерты (например, в 12 часов дня), играли по отделению, затем в антракте прямо в костюмах прыгали в автобусы и менялись дворцами. Заканчивали примерно в одно время около двух часов (синхронность корректировалась по телефону). Далее где-то в полтретьего начинали там, где находятся, в антракте переезжали — и так до заката. Зрители обмануты не были: им честно показывали концерт из двух отделений, зато каждый ансамбль за контрольное время концерта успевал сыграть дважды, и ему записывали по две палки (это такая счётная концертная единица). Выходило в день по четыре-шесть этих самых палок. У меня в составе ансамбля «Лейся, песня!» на третий подряд День шахтёра однажды вышло 12 (первый концерт начинался в 10).

Конечно, к концу такого дня артисты уже начинали терять ориентацию. Кто-то вместо того, чтобы садиться в автобус, дабы переехать в очередной раз в соседний клуб, собирал инструменты и переодевался в «гражданское», думая, что уже едет в гостиницу. Кто-то шёл на сцену проверять настройку, считая, что вот-вот начнётся концерт именно на этой площадке, а кто-то, как зомби, одевался в Москву. Говорить о выдающемся качестве таких выступлений не приходилось, но откровенной лажи не было ни разу.

Как-то подобным образом работали два композитора — Никита Богословский и Сигизмунд Кац. Они играли на фортепьяно свои популярные песни из кинофильмов, сопровождая всё это весёлыми байками из жизни артистов. Схема была такая же, как у ВИА. Одновременно начинали в разных местах, потом менялись площадками, отрабатывали каждый по второму отделению, там же по новой начинали первое, переезжали и т. д.

Богословский — между прочим, непревзойдённый мастер всяких розыгрышей, — зная досконально весь репертуар Каца, вышел однажды на сцену в первом отделении и начал концерт словами: «Здравствуйте! Я композитор Сигизмунд Кац…». Дальше со всеми шутками и репризами он отыграл отделение Каца и под гром оваций удалился в другой клуб. Через пятнадцать минут приехал Сигизмунд Абрамович. Вышел на сцену, поклонился и сказал: «Здравствуйте, я композитор Сигизмунд Ка…»

Побить его не побили, но со сцены прогнали.

Самым любимым и долгожданным у музыкантов был, безусловно, последний концерт гастролей. После него обычно выдавалась зарплата, а впереди уже реально маячил родной город, где эту зарплату можно было с толком и с расстановкой потратить в обществе семьи, подруг или других подруг — в общем, так, как захочется. Поэтому по старой традиции последний концерт — кстати, он назывался зелёным — все старались превратить в праздник. На зелёном представлении музыканты шутили, разыгрывали друг друга самым невероятным образом — дозволено было почти всё, лишь бы по неписаным правилам зритель не догадался, что на сцене происходит что-то нештатное.

Одной из самых любимых шуток было привязать к микрофонной стойке тонкую верёвочку и, когда вокалист, приплясывая, пел, тянуть потихоньку из-за кулис. По замыслу шутников, певец должен был незаметно для себя смещаться за стойкой в сторону кулис, пока там и не оказывался. Шутка была такая бородатая, что все об этом знали, и певец, увидев малейшее поползновение стойки, просто снимал с неё микрофон, после чего она могла двигаться хоть на Северный полюс. Иногда вокалисты сами разыгрывали тех, кто хотел таким образом разыграть их. Улучив момент, они незаметно прибивали свои стойки гвоздями. Тогда шутники тянули, тянули — верёвка обрывалась, и они или падали, или получали обрывком по носу, что тоже было очень смешно.

Поющим гитаристам подводили к микрофонам слабый ток, тогда между гитарой и микрофоном возникала «петля», и несчастных на радость всем заметно потряхивало за губы.

Очень уязвимыми для «зелёных» шуток были барабанщики. Модно было класть им в педаль булыжник — в этом случае они, чтобы не нарушать ритмический рисунок, какое-то время пинали большой барабан ногой. В хай-хэт (чарльстон) насыпалось граммов четыреста пудры, и при первом же нажатии на хэт над ударной установкой поднималось белое облако, оседавшее на концертном костюме нарядными пятнами. Ещё барабанщикам подкладывали сломанные и склеенные на живую нитку палочки, отпускали винт, регулирующий высоту стула, наливали в ведущий барабан воды — в общем, издевались как хотели.

Остроумным также считалось склеить пианисту нотные странички или залепить все клавиши прозрачным, невидимым скотчем — аккорд в таком случае звучал поистине полифонически.

У звукорежиссёров тоже были свои шутки. Например, в вокальной строке «я хотел бы вернуться назад» они могли «поймать на ревербератор» последний слог, и тогда в течение какого-то времени по залу разносилось — «зад, зад, зад, зад…». Длительность стёба определялась высотой эстетической планки шутника, но один раз что-то заклинило…

Хорошо, что слова «страхуй» нет ни в одной более или менее известной песне.

Я ни разу не видел из зала такую вакханалию музыкантского юмора, но если виртуально представить себе одновременное включение на сцене всех перечисленных выше остроумностей, то как-то не очень верится, что зелёный оттенок концерта оставался для искушённого зрителя большой тайной. Другой вопрос, что большинство зрителей о зелёных концертах знали и старались попасть именно на них. Как бы то ни было, жалоб не поступало.

Гастрольный ансамбль, спаянный общим бытом, творчеством и здоровой жаждой денег, — это нечто вроде армейского подразделения. Были там свои «старики», традиции, правила неписаные, и, если кто-то новый нахальничал и противопоставлял себя коллективу, надолго в нём не задерживался. Существовали способы. Не армейские, конечно, но довольно действенные.

Люди, от которых приходилось избавляться, как правило, бывали навязаны руководством. Называли их вставными зубами. Чей-нибудь племянник или дочка хороших знакомых директора филармонии.

Вот этими неисповедимыми филармоническими путями и прислали как-то в приказном порядке певицу совсем не в масть. Сами посудите — посреди какой-никакой здоровой попсы выходит вдруг бабища в народном сарафане и нечисто поёт три тужильные песни, а волосатые гастрольные волки, которые до настройки гитар-то не всегда снисходят, должны, значит, ей аккомпанировать. А ещё она матом ругаться и курить в автобусе запрещает и за пятнадцать минут до выхода полного покоя требует — в образ-де ей необходимо войти! Кошмарное дело!

Беседовали с ней, два раза презерватив на микрофон надевали — хоть бы хны. Тогда всем коллективом просверлили в сцене в том месте, где она вставала, дырочку, пошли в аптеку и купили большую спринцовку типа клизма. Водой наполнили, руководитель даже холодильник в своём «люксе» предоставил для хорошего дела.

На следующем концерте в момент воспроизведения самой высокой ноты два дюжих техника из-под сцены «дунули» ей под сарафан ледяной водой. Звук она издала при этом такой специфический, что подвинула верхнюю границу своей тесситуры ноты на три-четыре.

Больше певицу никто из заинтересованных лиц не видел. Переживали, правда, страшно — порвали два баяна.

А один раз скрипач приехал со скрипкой недешёвой и в бешеном классическом пафосе. Стал замечания делать, всех учить и «в нос» разговаривать — насморк у него всё время был. Да ещё в брюках неуставных на сцену выходил — концертные на него не налезали из-за ляжек жирных и толстой подзвучки (кальсон). В общем, раздражал дико! Сначала с ним по-хорошему: мол, скрипка — действительно замечательная краска, но лабать надо в соответствии с общей аранжировкой, а не еврействовать как попало. Как об стенку горох!

Тогда не сразу — всё-таки интеллигентные мы люди были, а через три дня намазали ему перед концертом в эфы (фигурные такие отверстия в скрипке) экскрементов. А у него как раз насморк случайно прошёл. Вот он вышел соло играть, поводил большим носом и уехал со сцены в родной Житомир.

А вот ещё! В 78-м году в Саратов во Дворец спорта приезжает певец из Москвы с бумагой: поставить его с четырьмя песнями в концерт, причём в конец программы. Бумага с печатями, «орлами и костями» — ослушаться как бы нельзя. Отрепетировали — ничего он так пел, но закрывать концерт в таком большом зале уж никак не годился. Побеседовали. Он ни в какую. Первый концерт закончился — успеха ноль. Со сцены ушли под стук собственных копыт. Тогда на следующем концерте подговорили звукорежиссёра, и он, когда «маэстро» на сцену вышел и свою песню стал объявлять, отрубил его от зала, а в основные динамики через свой микрофон поставленным голосом сказал: «Ну что ж, дорогие друзья, на этом наш концерт окончен. Спасибо, до будущих встреч!». Да ещё световик в зале свету поддал. Народ сразу в гардероб и ломанулся. Певец поёт на сцене, заливается, себя из сценических мониторов отлично слышит, но до зала этот звук не доходит. А он-то об этом не знает, зато ему со сцены хорошо видно, что зрители на выход повалили.

Артист вечером с горя напился, пришёл к руководителю: «Можно я начинать буду, а то, похоже, вы не в моём формате!» Должен-то был сказать: «Я не в вашем формате!», — ну да пьяный — что возьмёшь?!

Оставшиеся два концерта начинал он, и, как ни странно, никто из зрителей раньше времени не ушёл.

Такие ситуации вообще-то нечасто случались. Обычно если кто молодой да новенький в коллектив приходил, то всё-таки с должным пиететом к аборигенам относился. Тогда и старшие товарищи в свою очередь его поддерживали, обучали, пестовали, но традиционную прописку всё равно устраивали. Таков уж был порядок. Так, необидное что-нибудь — проверка на чувство юмора, чтоб «служба мёдом не казалась».

Например, вводят старички молодого вокалиста в программу, готовят к ансамблевому пению. Сценические движения и всякие нюансы с ним репетируют. Объясняют: вот, мол, после слов «Сочинял сапожник песню целый день…» весь ансамбль делает шаг вперёд и громко в фа-мажоре провозглашает: «Хо-хо!» И рукой свободной ленинское указательное движение осуществляет. Надо добиться полной синхронности — от этого успех всего концерта зависит. Певец-то музыкальную часть дебютной песни уже как «дважды два» выдолбил, поэтому «хо-хо» и «руку» с удовольствием тренирует, чтобы глянец последний навести.

И вот гастроли, первый концерт. У волнующегося молодого все спрашивают, помнит ли про нюансы, не сломает ли «строй» в «Сапожнике». В контрольный концертный момент дебютант исправно вылетает на авансцену и орёт в нужной тональности «хо-хо!» и рукой делает.

Естественно, все остальные на месте стоят и на «выскочку», как на идиота, с большим удивлением смотрят.

Если после таких дел новичок не обижался — значит, — наш человек.

И, конечно же, всякие инциденты на концертах происходили. Порой очень даже неприятные. Из-за несовершенства аппаратуры и технического оснащения площадок артистов порой нещадно било током. И не так, как при розыгрышах, а по-взрослому — с опасностью для жизни. Сейчас любого известного музыканта спроси — припомнит массу случаев.

Толик Лукьянов (в девичестве Гурвиц), который сейчас в Нью-Джерси горе мыкает, скрываясь под личиной хозяина двадцати бензоколонок, вышел как-то к народу со своей любимой ленинградской песней «Невская заря». Было это в Москве в Центральном доме железнодорожника. Толик, значит, поёт: «Алеет зорька золотая над мирной Не…» — в этот момент его от микрофона дико шарашит блуждающая фаза, и он падает затылком на равнодушную железнодорожную сцену. Зрители вскочили, мы вокруг Тольки сгрудились. Даже саксофонист, который его всегда ненавидел, плюнул на принципы и через мундштук пытался искусственное дыхание делать. Минут через пять Толик захлопал глазами, поднялся, отряхнулся, подошёл к микрофону, опасливо его потрогал и в настороженной тишине внятно закончил фразу: «…вой!». Профессионал!

Однажды в театре во время предновогоднего концерта поддатый скрипач, ожидавший за кулисами своего выхода, опёрся крепким локтём на кнопку поворота сцены. Ощущение было такое, что это не мы поехали, а весь зал двинулся куда-то. Я чуть с ума не сошёл. Сцена намотала на ёлку провода вместе с усилителями. Ещё бы немножко, и всё полетело бы. Догадливый скрипач нажал другую кнопку — поехали в другую сторону. Прибежал кто-то, наконец врубил «стоп». Опытные вокалисты развернули микрофоны и встали всё-таки лицом к зрителям, а я доигрывал почти что спиной.

Да, чего только не бывало! И в оркестровые ямы ребята с гитарами падали, и сцены временные на открытом воздухе под ними проваливались, и тенты на случай дождя раскинутые их порой накрывали.

Один раз в Новом Уренгое на очередном фестивале, проводившемся на футбольном поле, над помостом для ансамбля натянули большую водонепроницаемую ткань на четырёх мощных опорах. Лучше бы опоры были послабее! Пошёл ливень, и на ткани начала скапливаться вода. Прочный тент прогнулся, образовав огромную чашу, а вода всё прибывала, и, когда наконец одна из опор не выдержала, на музыкантов и аппаратуру обрушилось несколько тонн. Смертельных случаев, к счастью, не было, но поломанных рёбер и сильных ушибов — сколько угодно.

Заслуженный артист России Николай Вячеславович Расторгуев (тогда носивший прозвище Киллис) пел песню «Прикажи помиловать, прикажи казнить!». В ней после проигрыша обычно разыгрывалась некая мизансцена, в которой полный бородатый клавишник в палаческом балахоне гонялся за певцом с бутафорской огромной секирой. Номер проходил на стон, пока однажды «палач» не запнулся за микрофонную стойку и, падая, не разрубил своим топором силовой провод чуть не с руку толщиной. Секира, хоть и бутафорская, но, наверное, изготовителей забыли об этом предупредить, сделана оказалась на совесть — при всём ещё и в пол вошла почти на сантиметр. Если бы не быстрые ноги и не мои кроссовки, в которых Коля в тот день работал, не видать бы нам нынешнего «Любэ» как своих ушей. Я кроссовки те до сих пор храню. Кстати, фамилия палача-клавишника была — Закон.

На гастролях в одном большом питерском Дворце культуры, в конце первого отделения, прошедшего как-то уж особенно хорошо, все наши вышли на авансцену кланяться. Я вместе с барабанами помещался на высоком постаменте, слезать с которого было трудно да и вообще лень. Поэтому под гром оваций я просто приветствовал зал движениями головы и улыбками прямо оттуда. Музыканты, которые прекрасно знали, как мне придётся корячиться, чтобы спуститься к ним, демонстративно «продавали» меня, указывая руками на барабаны. Радостные зрители усилили аплодисменты. Делать было нечего: я, кряхтя и ругаясь про себя, слез вниз и вышел на авансцену. В этот момент из-под колосников на барабанный стул, на котором я только что сидел, с грохотом упал стокилограммовый гипсовый герб Советского Союза. Стул — всмятку и барабаны разметало — как пишут в таких случаях в милицейских сводках: «восстановлению не подлежит».

Бог и зрители спасли, а то убило бы гербом, и было бы до отвращения символично. С тех пор я кланяться полюбил. Зрителям и читателям. И сейчас вам с удовольствием кланяюсь.

Чего греха таить, после удачно проведённого концерта музыканты вокально-инструментального жанра частенько садились выпивать, и не всегда водка приносила пользу здоровью, зато почти всегда первый тост звучал так: «Давайте выпьем за «Битлз» — такую хорошую работу придумали!»

Хорошо это или плохо, только так было!

Paul, we love you! The best wishes from Max Kapitanovsky.

Moscow. 22.05.2003.

Так заканчивалось сценарное послание.

Двадцать восьмого августа по ТВ в новостях показали, как Пол с супругой общаются с африканскими детьми. На прощание Маккартни с удовольствием пожал с десяток темнокожих ладошек. И сделал это левой рукой — не потому, что он, как известно, левша, а потому, что правая была занята прозрачной папкой с толстенькой пачкой подозрительно жёлтой бумаги. Я своими глазами видел (жена позвала из другой комнаты). Прочитал ли Пол до конца, не знаю. Он пока не звонил. Может быть, некогда: бегает скорее всего по друзьям — то Элтону покажет, то Ринго какому-нибудь. И все они радуются тому, как интересно было жить в советской стране, а сейчас ещё интереснее.

А фильм о приезде Пола в Россию мы сняли. Вы его уже, наверное, видели. Вроде ничего получилось. Забавно. Конечно, трудно было страшно. На концерте снимать нельзя! На приёмах снимать нельзя! Хорошо, что люди у нас прекрасные: помогали как могли на всех уровнях. А так — и съёмки, и то, что происходило после — всё это отдельная песня и вполне достойно специальной повести, которую я обязательно напишу.