Глава тринадцая. Всё супер!

Глава тринадцая. Всё супер!

Я иду. И не знаю, что ждет впереди. Но назад оглянуться боюсь. 

— Где ты был? 

— Да у глухонемых. Черт, руки устали. 

— Руки? Почему? 

— Да всю ночь пели.

Хочу быть тупицей. Хочу быть слепцом. Хочу, чтобы после концерта у меня болели руки. Хочешь быть глухонемой? Да. Хочу. Очень хочу. Хочу не слышать ничего. И прежде всего себя. Своих гадостей, которые извергаю. Которыми осыпаю себя и трусов, которые из-за страха становятся жестокими и мстительными. Несчастные «труссарди».

Что же теперь меня интересует? Что возбуждает к жизни? Работа? Да! Но есть еще один ах какой немаловажный аспект жизни — личный. Женщина — она прежде всего просто женщина. Ее прямое назначение рожать, заниматься хозяйством, домом, любить и быть нежной и прекрасной. Ничего, видно, мне не дано. А теперь еще и душа заколочена. И я не я. Потому что прежней распахнутости, видимо, пришел конец. Но как же я нуждаюсь в понимании, в диалоге. Запутанном и простом. В таком простом, который понятен лишь двоим. А вот это и есть самая острая проблема. Обманываясь, закрывать один шлюз для того, чтобы жить другим. А о третьем, несуществующем, лишь мечтать, — да, где-то, где-то… уже теплее, уже горячо…

А потом источник истощился, «себя исчерпал», и — разрыв! Жуткий, изнурительный, опустошающий. Все. Пусто. Нет, нет объекта для меня на этом шаре. Уже точно нет. И это навсегда. В спине нож. Рана не рубцуется. Кровь не свертывается.

Еще не было света. Еще был сплошной мрак. После работы я пробиралась в свой дом по мокрому и скользкому тоннелю. А мои вечно холодные ноги и руки как будто стали теплеть.

Шел идиотский спектакль. Театрик, перестроенный из обыкновенных блочных квартирок, мест на семьдесят, был изнутри выкрашен в черный цвет. Когда я со своим спутником пришли, спектакль уже начался. Мы здорово опоздали. Нас раздели в кабинете директора, который был одновременно и бухгалтерией и костюмерной. И наши пальто повесили рядом с разноцветными бархатными платьями, перьями и корсетами, истлевшими от времени и актерского пота. Мой спутник, грузный молодой мужчина, глядел на меня печальными голубыми глазами, существующими где-то там, у себя, глубоко внутри, ритуал ухаживания за дамой исполнял вежливо и учтиво. Дама, то есть я — хрупкая (в сравнении с ним) особа, — глядела на него печальными глазами, существующими где-то там, у себя, глубоко внутри, ритуал ухаживания поддерживала.

Зальчик был забит. Видно, с самого начала действие развивалось круто, потому что, когда мы зашли в зал, артисты уже не щадили голосовых связок. А двое даже были в нижнем белье. Их хриплые, срывающиеся голоса не летели вверх, а растворялись в первых рядах жаркого душного зальчика. Девяносто третий год. Таких театриков открылось множество.

Нас с моим спутником разъединили. Мне поставили стул сбоку, около сцены. А его повели по винтовой лестнице наверх. Архитектура зальчика была проста как мир. А действие все развивалось и развивалось. И все непонятнее и непонятнее. И все безнадежнее и безнадежнее.

Невыносимо. Тоска. Над чем смеются люди? Я обернулась и посмотрела в зал. Девочки в очках. Несколько дам около своих мужей с розовыми и блестящими от жары лысинами. Театральные фанатки-тетеньки с умными, оценивающими и всезнающими взорами. И еще совсем не театральные лица, которые сюда забрели случайно. 

— Джо-он! Джон, ты меня слышишь? Где ты? Джон! 

— Я здесь. — И Джон вылезает из трубы, которая доселе была замаскирована черным бархатом. Джон тоже в нижнем белье. Хохот. Но за ним вылезает еще и Дженни. И тоже в нижнем белье. Смех еще пуще. Ничего не поняла. Только и помню, что все были в нижнем белье.

Жара, духота. Надо быстро «делать валенки». А где же там мой спутник? Как он там, наверху? Неудобно перед артистами. Зато не придется врать, улыбаться, восхищаться и пожимать потные руки измученных коллег. Все это сама проходила. И видела, как врали, в наглую делали комплименты. Ведь какие бы слова ни говорили, глаза-то выдают.

На такой случай есть много заученных фраз. «У меня нет слов», - например. Или, допустим, тебя встречает твой «доброжелатель»: «Ой, как ты выглядишь, прямо расцвела!» А лицо у него при этом такое, что я понимаю, — надо немедленно бежать к врачу. 

— Девушка, пожалуйста, позовите моего партнера, где он там? 

— Он наверху. Сейчас позову.

Держась за черную шершавую стенку зальчика, я выползла в коридор. И наконец, глубоко вздохнула. Этот темный коридор показался мне райским местом с голубым небом. Появился мой спутник, которого я глупо назвала «партнером». Было не до того, чтобы подбирать точные слова. По тому, как он ускорил шаг навстречу мне, и по тому, как я сделала то же самое навстречу ему, мы поняли, что оба этого хотели. Хотели избавиться, спастись, освободиться. И тихо рассмеялись.

Девушка с тусклым фонариком принесла наши пальто. И мы, стремглав одевшись, схватив шарфы, шапки и перчатки, вырвались на волю. Мы бежали к машине как к спасению. Вот сейчас эта машина нас повезет куда-то далеко-далеко, где наконец-то из обоих уйдет мрак, тоска и усталость. И дикое одиночество.

Но ехать было некуда. Нас никто нигде не ждал. Ни вместе. Ни порознь. Мы существовали «поврозь». А о «вместе» не было и мысли. Что ж, мы поехали в Дом кино, откуда тоже быстро сбежали, обливаясь холодным потом от стыда. На экране с торжествующей посредственностью разыгрывались страсти обнаженных артистов наших первых российских эротических «боевиков».

Перед нами была долгая череда дождливых вечеров, перемежающаяся со светлыми «первомайскими» днями. Это была вот такая, особая, прелюдия.

Долгое время мне интуицией удавалось распознать какие-то этапы своей жизни. Вот успех. Вот забвение. Вот влюбленность. Вот ролишка. А вот боль. А вот роль. А вот — Роль! Каждый из этих этапов-периодов жизни долго ли, коротко — длился. Но вот все проходит. А ты живешь, движешься, идешь по земле, на которой нет ни вчерашней травы, ни густых зарослей. Это уже совсем не та земля. Оказывается, я очутилась на другом берегу. Этот берег надо вновь осваивать, узнавать, чтобы не поскользнуться и не улететь в тартарары.

Другая дорога, другой берег. А в наследство от предыдущей жизни мне достался один страх. Невыносимо жить в страхе. Казалось бы, страх — ах! Мгновение — и все! А если он не одиночный выстрел, а строчит как пулемет? О, от такой беспрерывности становишься апатичным, безразличным ко всему. Овладевает тупость. Эти отупения — как защита от ожидания нового страха. 

— Что с тобой?

А что отвечать? Не скажешь ведь: я боюсь повтора. Это значит, что и ты такой же. Ответишь что-то наотмашь. Ну и получишь в ответ тоже наотмашь. И пошло. И поехало. После затяжных ссор, где не высказаны истинные причины, все же не разошлись, не разбежались. Наверное, лишь потому, что Сережа обладает поразительной способностью убеждать. Умеет очень талантливо успокоить. Но, несмотря ни на что, моего спокойствия хватало ненадолго. Он опять сдерживал меня и сдерживался сам. А потом, не выдержав, обрушивался на меня так, что мог причинить сильную боль. Но скоро, прямо тут же, на глазах, отходил и был мягким и всепрощающим. Как бы это научиться так быстро отходить?

В эти минуты он так был похож на папу. Даже страшно. Тогда, в детстве, не верилось, — вот, только что в доме все летело, содрогалось, взрывалось. А сейчас папа сидит на груде разбитой посуды и плачет. И мама его прощала. И опять у них любовь, любовь.

Я же еще пуще уходила в себя, в свое неверие и страх. Зачем мне его «отходы»? Он сразу отошел, а я еще долго сижу в своем «карцере». Сережа мудро объяснял, что секрет добрых отношений состоит в том, чтобы не дать чему-то прошлому испортить сегодняшнее. И я понимала. Все понимала. И могла еще лучше объяснить. А что толку? Изменить в себе что-либо я была беспомощна.

Не разошлись. Не разбежались. Не оборвали сложных нитей, путей, связывающих и соединяющих нас. Это сверхуникальное супружество. Оно не прописано ни в каких красных и хрестоматийных книгах. Бури, грозы, ссоры, вспышки — это стоило огромных душевных и физических сил. Но я за все годы не могу понять, как ему удавалось на этом нашем кромешном пути все смыть, разгладить и еще выстроить по падежам. Все: от именительного до предложного. И с твердым убеждением мне сказать:

«Люся, стоп! Все отлично. Всё супер!»

Да у самого Фрейда мало есть что сказать про нашу ситуацию. А она есть! Сквозь все превратности, разницу в возрасте, его интровертность и мою экстравертность, сквозь недоуменные взгляды, приветствия, поздравления и кислые усмешки: эх, мол, неизвестно, что у них будет завтра. Она не простая «штучка». Да и он — палец в рот не клади. Ого, как вспыльчив и горяч. Ну ладно, там увидим. Пусть уж сегодня будут веселыми.

А сегодня мы проснулись в каком-то российском городке, в огромном номере гостиницы сталинских времен. Окна на всех стенах. Окно даже за спинкой кровати. Все окна выходят на огромный балкон-веранду, опоясывающую полукругом наш огромный номер. В бра все лампочки вывернуты. Горячей воды нет. Вечером концерт. Все нормально. Все привычно. Никаких вопросов. Никаких возмущений, удивлений, претензий.

Настроение — вполне. Голова ясная. Значит, сейчас по идее в ней должны зашевелиться ясные мысли. Самые мои ясные мысли всегда из области вопроса: что бы сделать интересное? Для души. Но и не только для своей души. Всем нужен душевный покой. Очень нужен. Смотришь на лица людей и понимаешь, что у меня с ними одни мысли и одни желания. О мечтах уже никто и не мечтает. Не «грезит» — слишком красиво для того лица, которым я смотрю на людей и с которыми они идут мне навстречу.

Вечером, в концерте, я буду с другим лицом. Я соберу в кулак все свои светлые и оптимистичные клетки и щедро рассыплю, распахну их залу. Мой золотой фонд еще не истрачен. В него зайду, когда буду совсем на излете.

Что же нужно мне для того, чтобы успокоиться, не «гнать картину», не «бить копытом»? Хочу спеть наши родные нежные песни. Чтобы они были обязательно с душевными словами, с добрыми мыслями, с хорошей мелодией и в необычном сопровождении джазового трио или квартета.

Что знает о любви любовь?

В ней скрыт всегда испуг.

Страх чувствует в себе любой,

если он полюбил вдруг.

Так страшно потерять потом

то, что само нашлось…

Разве это не так? Каждый человек прошел это в жизни, прочувствовал и понял. Разве не интересно в этом разобраться?

Понял я, что в жизни столько жизней,

сколько раз любили в жизни мы.

Если вдуматься, припомнить, то это точно так.

Вечная любовь! Жить, чтобы любить!

До слепоты! И до последних дней…

Кто этого не хочет? «Вот и осуществим эту мысль», - сказал Сережа. И мы приступили к записи «Грустной пластинки». Перебрали много песен разных лет. Лета разные. Но ни революция, ни война, ни застой, ни перестройка — ничто не изменило страстей. Даже наоборот. Вокруг все так перевернулось, что настала пора заглянуть внутрь себя. Что моя душа переживает? Чего хочет? Как там у нее с любовью, со страстями? Вот про страсти, про вечную любовь, про волшебство любви мы и записали песни.

С пианистом Михаилом Окунем знакомы были давно. Тогда, давно, на записи песни «Пять минут тому назад» из кинофильма «Аплодисменты» так интересно было с ним работать. Вот бы еще раз повстречаться. Ну, вот и повстречались. Миша Окунь человек с редким тонким вкусом. Ни одна малейшая неточность, погрешность, фальшивиночка у музыкантов и у солиста не проскочит. Услышит, остановит, все заново еще и еще раз прорепетирует. Очень, очень интересно работать с Михаилом Моисеевичем Окунем. А среди музыкантов у него кличка Михаил Беспощадный. Беспощадно, но точно. Угодить его требованиям не просто. Поэтому и интересно. И я, как бобик, его слушаю. Потому что это талантливо.

Много было приятных слов по поводу этого диска. Его отметили музыканты и «тонкачи». И мы были счастливы. Сделали телеверсию этой «Грустной пластинки». Но вот одно суждение такое, после которого я поняла, что именно для этого я и записывала эти песни.

Есть у нас друг в Сибири. Очень умный, добрый и деликатный человек. Саша Адливанкин. Он часто бывает в Москве. И мы подарили ему этот диск.

«Ну, ребята, вы попали! Понимаете, за день так вымотаюсь на работе. Еду домой, дрожь в теле, сейчас сорвусь на жене, на детях. Знаю, что они меня ждут, любят. А сам дергаюсь, мысли в голове крутятся. Ну, нельзя же так, думаю. Ну что? Выпить стакан водки? Нет, не дело. Рано вставать. Сунул вашу «Грустную пластинку» в CD-плеер, еду и слушаю. Уже дом рядом, а я слушаю. Объехал раз пять свой дом. Нет, так не пойду к жене, к детям. Заехал в магазин, жене купил цветы, детям купил конфет, кока-колу — они любят. Пришел домой — спокойный, нормальный. Жена довольна, дети счастливы. Папа им праздник сделал».

С Сашей мы познакомились на гастролях. Посидели за одним столом и подружились. За столом было много людей. А подружились мы с ним. Сашу интересовали неординарные моменты в нашей работе. Как мы выживаем в новом времени? Когда было легче: «до» или «после»? Его интересовало то, о чем люди в кинотеатрах не думают. Они смотрят на экран, это естественно. А как и где искать деньги, чтобы поставить спектакль или фильм? Это вопросы совершенно нового перестроечного времени. С той встречи он иногда, ничего не спрашивая, когда у него бывала возможность, тихо и деликатно подставлял свое «плечо». И всегда вовремя. Как настоящий друг.

Интересно. В Америке, на Новый год, подошли ко мне джазовые музыканты: «Передайте привет Мише Окуню, Игорю Кантюкову, Стасу Григорьеву. Это наши друзья, работали вместе. Рябого не знаем, он, наверное, молодой. Знаете, в этом диске мы открыли Вас». А мои поклонники купили диск со мной, а открыли Михаила Окуня и его музыкантов. Интересно все. И многие, кому нравится то, что в моде сегодня, со временем обязательно повернутся к мысли. К мелодии. Ну а ритмы — это движение жизни. «Ритмы всякие нужны, ритмы всякие важны». Придет такое время. Терпение.

Нас с Сережей очень соединила работа. «Люблю», «Грустная пластинка». Все чаще и чаще мы возвращались к идее создать музыкальный спектакль. Но об этом в следующий раз.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.