ГЛАВА XXXII

ГЛАВА XXXII

Отчаянное положение. — Попытка разжечь костер. — Лошади покидают нас. — Перед лицом неизбежной смерти. — Отречение от пороков. — Трогательное прощание. — Забытье.

Мы предполагали, что находимся на дороге, но это еще ничего не доказывало. Чтобы удостовериться, мы разошлись в разные стороны; ровные ряды снежных холмиков и одинаковой ширины аллеи между ними убедили каждого из нас, что именно он нашел верный путь, а остальные ошиблись. Никаких сомнений — положение наше было отчаянное. Мы продрогли, измучились; лошади устали. Наконец мы решили развести костер и дождаться утра. Это было мудрое решение, ибо если мы сбились с пути и метель не утихнет и на другой день, то пагубнее всего для нас заехать еще дальше.

Мы все сошлись на том, что костер может явиться для нас спасением, и принялись за работу. Спичек у нас не нашлось, и мы попытались заменить их пистолетным огнем. Никто из нас никогда этого не делал, но никто не сомневался, что это можно сделать, и притом с легкостью, — ведь все мы столько раз читали такие описания и в простоте души верили им, так же как с детства привыкли верить в другую, столь же широко распространяемую книгами небылицу: что индейцы и заблудившиеся охотники добывают огонь трением одной сухой палочки о другую.

Мы стали на колени в глубоком снегу, а лошади сгрудились вокруг нас, склонив над нами свои кроткие морды. И пока пухлые снежные хлопья покрывали нас с ног до головы, превращая людей и животных в белую скульптурную группу, мы начали священнодействовать. Мы отламывали ветки кустарника и складывали кучкой на расчищенном месте, загораживая его собой. Десять минут спустя все было готово, разговоры прекратились, сердце у нас замерло, и Оллендорф, наставив пистолет, взвел курок и выстрелил. В ту же секунду все наше топливо исчезло с лица земли! Худшего провала и быть не могло.

Неудача потрясла нас, но мы мгновенно забыли о ней, когда с ужасом увидели, что нет лошадей! Держать поводья должен был я, но когда Оллендорф стрелял, я от волнения выпустил их из рук, и лошади, почуяв свободу, скрылись в снежном вихре. Не стоило и пытаться найти их: стука копыт не было слышно, и мы не увидели бы их, пройдя мимо в двух шагах. Итак, мы махнули на них рукой и только еще раз выругали книги, которые нагло врут, будто лошади не покидают в беде своих хозяев и преданно защищают их.

Нам и до этого было не сладко, а уж теперь и вовсе стало тошно. Однако мы еще раз терпеливо, хотя и не обольщая себя надеждой, наломали прутиков, сложили кучкой, и опять Оллендорф уничтожил ее одним выстрелом. Видимо, разжечь костер при помощи пистолета — искусство, требующее навыка и опыта, а снежная пустыня, метель и ночь не время и не место для овладения этим мастерством. Мы отказались от пистолета и прибегли ко второму способу добывания огня. Каждый из нас вооружился двумя палочками и начал тереть их друг о друга. Через полчаса мы промерзли насквозь, кстати, промерзли и палки. Крепко досталось от нас и индейцам, и охотникам, и книгам, которые внушили нам такой вздор. В эту критическую минуту старик Баллу из какого-то забытого кармана вытащил вместе с трухой четыре спички. Четыре золотых слитка и то показались бы нам убожеством по сравнению с этой находкой! Даже трудно поверить, как хороши в иных случаях могут быть спички, — какие они милые, славные, а уж красивые — прямо какой-то неземной красотой! На этот раз мы разложили костер, окрыленные надеждой; а когда Баллу приготовился зажечь первую спичку, мы с таким судорожным вниманием следили за ним, что этого и на ста страницах не опишешь. Спичка весело горела с минуту, а потом погасла. Если бы так угасла человеческая жизнь, мы бы, кажется, с меньшим сокрушением вздохнули ей вослед. Вторая спичка зажглась и мгновенно потухла. Третью задул ветер в ту самую секунду, когда цель была почти достигнута. Мы еще поближе пододвинулись друг к другу и так и впились глазами в нашу последнюю надежду, которую старик Баллу тер о свою штанину. Спичка вспыхнула сперва слабым голубоватым огоньком, потом запылала ярким пламенем. Загораживая ее руками, старый кузнец медленно склонился, и за ним потянулись наши сердца — да и не только сердца, а мы сами, — кровь остановилась в жилах, дыхание сперло в груди. Наконец пламя лизнуло прутики, постепенно охватило их… помедлило… охватило сильнее… опять помедлило… замерло, не дыша, на пять мучительных секунд, потом тяжко, по-человечески, вздохнуло — и погасло.

Несколько минут мы безмолвствовали. Настала жуткая, зловещая тишина; даже ветер притаился и не шумел; беззвучно падали снежинки. Мало-помалу мы заговорили тихими, грустными голосами, и я вскоре понял, что никто из нас не думает пережить эту ночь. А я так надеялся, что только я один пришел к такому выводу. Спокойные слова моих спутников о неминуемой гибели, ожидавшей нас, прозвучали для меня как грозный приговор. Оллендорф сказал:

— Братья, умремте вместе. И да не будет в сердцах наших вражды друг к другу. Забудем и простим прошлые обиды. Я знаю, вы гневались на меня за то, что я опрокинул лодку, что я зазнавался и водил вас кругом по снегу; но я не имел дурных намерений. Простите меня. Каюсь, я разозлился на мистера Баллу, когда он бранил меня и обозвал логарифмом, хотя я и не знаю, что это такое, но, видимо, в Америке это считается неприличным и постыдным, и меня это все время грызло, и мне было очень больно… но пусть, пусть, я от всего сердца прощаю мистера Баллу, и…

Бедный Оллендорф не выдержал и заплакал. Да не он один: слезы текли и у меня и у старика Баллу. Когда Оллендорф снова обрел дар речи, он простил мне все, что я говорил и делал. Потом он вытащил бутылку и объявил, что впредь, живой или мертвый, и капли в рот не возьмет. Он сказал, что уже не надеется на спасение и хотя плохо приготовился к смерти, однако со смирением покоряется своей участи; что он очень хотел бы еще немного пожить на свете, не из каких-нибудь себялюбивых побуждений, но чтобы исправиться; он стал бы усердно помогать бедным, ухаживать за больными и увещевать своих ближних, предостерегая их от греха невоздержания, — словом, явил бы молодому поколению благодетельный пример и наконец испустил бы дух, утешаясь мыслью, что прожил свою жизнь не напрасно. В заключение он сказал, что исправляться он начнет сию минуту, перед лицом смерти, поскольку ему не отпущено времени сделать это в назидание и во благо людям, — и с этими словами он далеко зашвырнул бутылку.

Баллу выразился в таком же духе и свое исправление перед лицом смерти начал с того, что выбросил замасленную колоду карт, которая одна только утешала нас и поддерживала в нас мужество, когда мы были узниками постоялого двора. Он сказал, что никогда не играл в азартные игры, но все равно, по его мнению, брать карты в руки пагубно, и только отрекшись от них, человек может достичь непорочной чистоты. «И потому, — продолжал он, — отрекаясь от них, я уже чую, как на меня нисходит благостная вакханалия, без которой немыслимо полное, беспардонное покаяние». Самые задушевные, но понятные слова не растрогали бы старика так, как это загадочное изречение, и он зарыдал хоть и горестно, но не без тайного самодовольства.

Мои собственные речи мало чем отличались от признаний товарищей, и чувства, подсказавшие их, были искренни и чистосердечны. Все мы в ту минуту перед лицом неминуемой смерти говорили искренне, умиленно и торжественно. Я бросил в снег свою трубку, радуясь, что наконец избавился от ненавистного порока, который всю жизнь тиранически владел мною. И тут же я подумал: сколько добра я мог бы сделать на своем веку и чего только не сделал бы теперь, когда познал более чистые побуждения, более возвышенные цели, если бы судьба подарила мне еще хоть несколько лет. Эта мысль сразила меня, и я снова заплакал. И все трое, крепко обнявшись, мы стали ждать коварной дремоты, которая предшествует смерти от замерзания.

Вскоре нас начало клонить ко сну, и мы сказали друг другу последнее прости. Упоительный покой словно паутиной обволакивал мое покорившееся сознание, снежинки ткали легкий саван, окутывая обессиленное тело. Настало забытье. Битва жизни кончилась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.