Исправление истории

Исправление истории

На этом заседании была утверждена идеологическая платформа брежневского руководства: о критике Сталина следует забыть; при Сталине хорошего было больше, чем плохого, и говорить следует о хорошем — о победах и достижениях страны; те, кто отступает от линии партии, должны быть наказаны.

Как следствие, далее началось переписывание учебников по истории. Это, можно сказать, традиция. Еще Александр Иванович Герцен писал: «Русское правительство как обратное провидение: устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее».

Большая часть брежневских чиновников начинала свою карьеру при Сталине. Признать его преступником означало взять часть вины и на себя — они же соучаствовали во многом, что тогда делалось. Но было и соображение иного порядка, важное и для чиновников молодого поколения, начавших карьеру после Сталина. Они не несли никакой ответственности за прошлое. Но тоже защищали беспорочность вождя — по принципиальным соображениям. Если согласиться с тем, что прежняя власть совершала преступления, значит, придется признать, что и нынешняя может как минимум ошибаться. А народ должен пребывать в уверенности, что партия, политбюро, генеральный секретарь, власть всегда правы. Никаких сомнений, никакой критики допустить нельзя!

Вот почему власть была бескомпромиссна в борьбе с теми, кто выступал за объективную оценку истории страны.

За полтора года до этого, в феврале 1965-го, в кабинете Брежнева собрались сотрудники разных отделов и два помощника — Александров-Агентов и Голиков.

Леонид Ильич попросил их помочь подготовить ему доклад к 9 мая, двадцатилетию победы. Сказал, что у него есть некоторые соображения, которые могут быть им полезны. Он вызвал стенографистку и стал излагать то, что, по его мнению, следовало бы отметить в докладе.

Надиктовал он страниц двенадцать. Их тут же расшифровали и раздали участникам беседы.

В докладе положительно освещалась деятельность Сталина, ни слова не было сказано о репрессиях и культе личности. Критиковался только хрущевский период. Брежнев впервые отдал должное всем участникам войны, полководцам победы, чего когда-то не захотел сделать Сталин, который ревниво относился к своим генералам и маршалам. Подчеркнул, что надо обязательно сказать о политруках и комиссарах:

— А то ведь скажут: Брежнев сам политработник, а о нас сказать забыл.

По мнению присутствовавшего при этом Георгия Смирнова, Брежнев вовсе не легко подддавался чужому влиянию… Возможно, такое впечатление создавалось оттого, что он вел себя осторожно и предпочитал сложный вопрос отложить. Он был разумным человеком, избегал крайностей. Как бы на него ни жали, если ему что-то было не ясно, если он сомневался (а сомневался он часто, поскольку ему элементарно не хватало образования), он говорил:

— Отложим, мне надо посоветоваться.

Он действительно советовался с теми, кому доверял, интересовался реакцией других членов политбюро на новые идеи.

Когда обсуждался проект доклада, Брежнев всех выслушивал очень внимательно, иногда что-то записывал в блокнот. Если чьи-то слова сразу критиковались, останавливал:

— Ну, дайте же человеку сказать, что вы так набрасыватесь?

— Он умел расспрашивать людей, — говорил Смирнов, — узнавал то, что ему нужно, и запоминал. Потом пускал в ход. Это до некоторой степени заменяло ему отсутствие систематического образования и привычки читать. И он неуклонно проводил в жизнь то, что считал правильным. У него был твердый характер.

Но в идеологических вопросах часто чувствовал себя неуверенно, в сложных случаях избегал принимать решения. У него, например, не складывались отношения с Михаилом Александровичем Шолоховым. Писатель, знакомый с генсеком еще с военных времен, Леонида Ильича не уважал и обращался к нему нарочито без пиетета.

Шолохов хотел опубликовать в «Правде» отрывки из романа «Они сражались за Родину», где речь идет о предвоенной ситуации в стране. Редакция не решалась на публикацию без санкции свыше. Осенью 1968 года Шолохов передал отрывок Брежневу, уверенный, что тот скоро даст ответ. Но Леонид Ильич не торопился.

Шолохов, который привык к особому отношению верхов, обижался на то, что не может попасть к Брежневу. Приехав в Москву на пленум ЦК, написал генеральному записку:

«Обещанный тобою разговор 7 октября не состоялся не по моей вине… Если у тебя не найдется для меня на этот раз времени для разговора (хотя бы самого короткого), поручи, кому сочтешь нужным, поговорить со мной… Найди две минуты, чтобы ответить мне любым, удобным для тебя способом по существу вопроса. Я на пленуме. Улетаю в субботу, 2 ноября. Срок достаточный для того, чтобы ответить мне, даже не из чувства товарищества, а из элементарной вежливости».

Брежнев не откликнулся даже на эту записку! В начале февраля следующего года Шолохов телеграфировал генеральному секретарю:

«Осмелюсь напомнить, что обещанного разговора жду уже пятый месяц. Пожалуйста, отзовитесь».

Леонид Ильич наконец распорядился соединить его по телефону с Шолоховым. Через месяц глава из романа, так и оставшегося недописанным, появилась в «Правде»…

При обсуждении тезисов доклада Брежнев выбирал между точками зрения, которые считал крайними, среднюю линию.

Доклад для XXIII съезда ему писали больше двадцати человек из разных отделов ЦК на бывшей сталинской даче Волынское-1.

Трапезников и Голиков требовали проводить жесткую линию, сделать упор на «классовую борьбу». В международном разделе доклада считали необходимым акцентировать «революционную борьбу с империализмом». Сотрудники международного отдела сопротивлялись. Но слышали в ответ рассуждения об «отходе от ленинской линии» и «оппортунизме».

Голиков и Трапезников были близки к Брежневу, бегали к нему жаловаться. У них в разных отделах были союзники. Один из сотрудников международного отдела, не скрывавший своей симпатии к сталинизму, сказал Юрию Александровичу Жилину, который в отделе руководил группой консультантов:

— Тебя придется расстрелять.

К другому сотруднику был милосерднее:

— А тебя — посадим.

Он был навеселе, плохо себя контролировал. Но, как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

«В какой-то момент я вдруг подумал, — вспоминал Карен Брутенц из международного отдела ЦК, — а не стоим ли мы на пороге чего-то похожего на новый тридцать седьмой год? И не отправится ли часть „дискуссантов“ в места, не столь отдаленные?»

Но Зимянин, главный редактор «Правды», Виталий Германович Корионов, первый заместитель заведующего международного отделом, и Лев Николаевич Толкунов, первый заместитель заведующего отдела соцстран, считали, что доклад должен быть взвешенным.

Суслов собрал рабочую группу для обсуждения введения к докладу, написанного Голиковым и его компаньонами. Во введении говорилось, что после октябрьского пленума (смещения Хрущева) у партии «другая» генеральная линия.

Суслов стал выговаривать Зимянину:

— Что это вы тут пишете? С каких пор генеральная линия партии делится пополам?

Михаил Васильевич сначала не понял и стал объяснять:

— Это не мы готовили. Мы же работаем над международным разделом.

Суслов продолжал свое:

— Вы успокойтесь. Дайте мне договорить. С каких пор генеральная линия партии делится пополам?

Постепенно до присутствующих дошло, что таким образом Суслов обращался к Голикову и его единомышленникам. Делать выговор помощнику Брежнева Михаил Андреевич не хотел, но свою мысль довел до всех. После чего общими усилиями был написан бесцветный доклад. Радикальные призывы исчезли.

Но изменение идеологической атмосферы почувствовалось достаточно быстро. Прежде всего в отношении к истории Великой Отечественной войны. При Хрущеве начался разговор о причинах катастрофического поражения летом 1941-го, о трагической участи миллионов советских солдат, попавших в плен. Теперь настроения менялись.

7 апреля 1965 года в редакции «Красной звезды» состоялась встреча писателей с журналистами. Через пару недель газета опубликовала отчет. Главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Анисимович Кочетов, певец рабочей темы, считавшийся преданным сталинистом, говорил:

«Мы с Николаем Семеновичем Тихоновым не можем рассказать о гигантских отступлениях, о которых так живописно рассказывал здесь Сурков. Любой клок земли под Ленинградом — это рубеж упорнейшего сопротивления наступавшему врагу. Мы видали и наступательные бои, например, под Тихвином, где еще в начале войны почувствовали, что можем успешно бить фашистов… Сейчас много пишется о героизме военнопленных. Действительно, наши люди сражались и в гитлеровских лагерях. Но, говоря честно, это героизм вторичный. Первичный же определен воинской присягой… Если бы каждый выполнял свой долг на поле боя, не было бы нужды в героизме лагерников. Иные из писателей, кинодеятелей, рассказчиков с телеэкранов изо дня в день утверждают, что плен — это не беда и там можно стать героем».

Константин Симонов был возмущен этой демагогией и отозвался об этом так:

«Попытки Кочетова противопоставить Ленинградский фронт другим фронтам и в особенности попытки шельмовать без разбору чуть ли не всех людей, имевших несчастье попасть в плен в начале войны, кажутся мне глубоко отвратительными».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.