Констатация целибата[152]

Констатация целибата^[152]

С чего все началось? Почему редакторы вообще ухватились за меня? Что заставило Марка Боксера встретиться со мной? Почему Рассел Туиск обратился ко мне с предложением? Ну, вполне вероятно, что я обязан моей журналистской карьерой, какой бы она ни была, человеку по имени Джонатан Мидс. Если вы смотрите хорошие телепередачи, то знаете, о ком я говорю. Это тот джентльмен в черном костюме и темных очках, что рассказывает об архитектуре, кухне и культуре, высокой и низкой, разных стран, и рассказывает блестяще. Долгие годы он был ресторанным критиком «Таймс», и очень многие считают, что — при всем уважении к Джайлзу Корену и людям его поколения — превзойти его в этом деле не удалось никому. В середине восьмидесятых он занимал какой-то пост в «Татлере» — редактор отдела, по-моему, так это называется. И каким-то образом раздобыл мой телефон — скорее всего, у Дона Бойда, который знал всех и вся.

— Простите, что звоню вот так, с бухты-барахты, — сказал он. — Я Джонатан Мидс, работаю в «Татлере». Я раздобыл ваш телефон, скорее всего, у Дона Бойда, который знает всех и вся.

— Здравствуйте. Чем могу быть полезен?

— Я составляю подборку статей, в которых разные люди пишут о том, чего они никогда не делают. Гевин Стэмп, например, рассказывает, почему он не водит автомобиль, а Брайан Сьюэлл — почему никогда не ездит отдыхать. Вот я и подумал, может, и вы сможете нам что-нибудь предложить?

— О господи! Э-э…

— Итак. Есть что-нибудь, чего вы никогда не делаете?

— Хм… — Я лихорадочно обшаривал закоулки мозга. — Боюсь, ничего в голову не приходит. Ну, я никогда не душу котят и не насилую монашек, но это, пожалуй, поступки, которых мы…

— …не совершаем, по большей части, из соображений гуманности, правильно. Стало быть, ничего?

— О! — Внезапно мне стукнула в голову свежая мысль. — Я не занимаюсь сексом. Это сгодится, как по-вашему?

Последовало молчание, заставившее меня заподозрить, что на линии связи случился обрыв.

— Алло?… Джонатан?

— Четыреста слов к вечеру пятницы. Больше двух сотен фунтов предложить не могу. Договорились?

Я и по сей день толком не понимаю, почему я так долго удерживал мое тело от сексуального общения с другими телами. В Кембридже и около месяца после него мы с Кимом были партнерами в полном и подлинном смысле этого слова. С того времени секс интересовал меня все меньше и меньше, тогда как Ким пошел по пути более привычному, сделал достойную эротическую карьеру и подыскал себе нового партнера, симпатичного американского грека по имени Стив. Мы с Кимом все еще обожали друг друга и все еще разделяли квартирку в Челси. У него был Стив, у меня… у меня — работа.

Если у меня и имеется теория, объясняющая мой целибат, который начался в 1982-м и продлился до 1996-го, так состоит она в том, что в этот период времени работа не оставляла в моей жизни места ни для чего другого. Как бы ни подействовали на меня многочисленные исключения из школ, социальные и академические неудачи и окончательный позор тюремной отсидки, я думаю, правда состоит в том, что мой последний побег в Кембридж и обнаружение дела, которое я способен делать, да еще и приобретая за это уважение окружающих, побудили меня к разгулу сосредоточенного труда, от коего я не мог, да и не желал отвлекаться ни на что, даже на возможное осуществление сексуальных или романтических желаний. Быть может, карьера, концентрация сил, преданность работе и творчеству стали для меня новым, самым предпочтительным из наркотиков.

Пристрастие к работе ничем не лучше любого другого. Любовь к ней может разрушать семьи, обращаться в манию, способную вгонять в тоску ваших близких, огорчать их, оскорблять и беспокоить. Все мы знаем, что наркотики, спиртное, табак — это Зло, а труд, как внушают нам с детства, — Добро. В результате мир переполняют семьи, которые злятся на своих кормильцев, потому что почти никогда их не видят, и кормильцев, которые злятся еще сильнее, потому что их обыкновение отдавать работе часы и часы ценится близкими недостаточно высоко. «Я же ради вас стараюсь!» — вскрикивают они.

Оно, пожалуй, и правда, что труд человека кормит, однако все, кто окружает ярого труженика, знают, что вон из кожи он лезет главным образом ради себя самого. Большинство детей трудоголиков предпочло бы иметь меньше денег, но чаще видеть отцов. Уже через год после окончания Кембриджа друзья и родные начали поговаривать о явном моем неумении произнести слово «нет». И очень скоро я услышал, как меня величают «трудоголиком». Ким предпочитал слово «эргоманьяк» — отчасти потому, что он был знатоком античной филологии,^[153] отчасти же, подозреваю, потому, что слово «маньяк» лучше выражало нелепое неистовство, с которым я хватался за каждое предложение, какое мне делали. Окружающие и по сей день нередко напоминают мне о том, что я вовсе не обязан говорить «да» всем и каждому и что существует такое понятие — отдых. Разумеется, сколько бы они ни уверяли меня в истинности этих утверждений, я в нее так и не поверил.

Вопрос, который неотвязно и сильнее всего донимает меня, состоит в следующем: моя продуктивность, стремление браться за все и, ну… карьерное бесчинство… не помешали ли они мне реализовать то, что в мире отцов, учителей и вообще взрослых людей именуется Моим Полным Потенциалом? Хью и Эмма, если выбрать из числа моих сверстников два самых очевидных примера, никогда не относились к своим дарованиям с такой безрассудной беспечностью, не транжирили их так, как я, и не расточали. Я хочу сказать, что причин верить в свою одаренность у них всегда было больше, чем у меня. Но хочу сказать также, что мне жилось веселее, чем им, и что:

Судья, что выше всех и вся,

Очки начислит нам в финале —

Ему не важно, чья взяла,

Но важно, как играли.

Все это очень хорошо, сказать-то я могу что угодно, однако не уверен, что слова мои непременно окажутся истинными. Я не стану заходить слишком далеко и уверять вас, будто каждый вечер, ложась спать, оплакиваю упущенные мной возможности. «Каждый вечер» — это было бы преувеличением. И все же одно видение посещает меня довольно часто.

Я вижу себя на поверхности океана, жизненное плавание мое завершилось, я иду на дно. Уходя в глубину, я пытаюсь дотянуться до расплывчатых, но соблазнительных образов, ухватиться за них. Каждый представляет некоторое призвание — писателя, актера, комика, кинорежиссера, политика, ученого, — и каждый подергивается рябью, кривится и кокетливо ускользает, не дается в руки, хотя правильнее будет сказать, что это я сам побаиваюсь рвануться к какому-то из них и зацапать его. И в итоге, боясь связать себя с одним из них, я не связываюсь ни с каким и ухожу на дно с пустыми руками, так ничего и не достигнув. Я понимаю, это отражение моих сетований, нелепая, жалкая, свидетельствующая о преувеличенной самооценке фантазия, и тем не менее посещает она меня, повторяю, часто. Я закрываю книгу, которую читал перед сном в постели, и, пока засыпаю, этот фильм снова и снова прокручивается у меня в голове. Я сознаю, что за мной закрепилась репутация человека неглупого и речистого, но сознаю и другое: наверняка есть немало людей, недоумевающих, почему я не распорядился моей жизнью и дарованиями с б?льшим толком. Я, бравшийся за столь многое, ни в чем явных успехов не добился. Когда на душе у меня легко, я этим совершенно доволен, ибо не желаю стоять на ковре, устилающем пол директора школы, сносить покачивания его премудрой головы и слушать, как он зачитывает официальное заключение школы, касающееся моих проступков и недостатков. Все эти претензии представляются мне нелепыми, наглыми и неуместными. «Мог бы быть и получше» — бессмыслица. «Мог бы быть посчастливее» — только это и имеет значение. Я получил в пять раз больше возможностей и опыта, чем большинство моих сверстников, и, если результат разочарует потомство, что ж, зато я пожил в свое удовольствие. Если же на душе у меня отнюдь не легко, я, разумеется, полностью соглашаюсь с мнениями и тех, кто составлял заключение школы, и тех, кто покачивает, читая его, головой. Какая пустая трата. Как бессмысленно, бездумно, праздно, себялюбиво и до обидного глупо израсходовал я мою жизнь.

Следует, правда, указать на одно обстоятельство, не то чтобы полностью противоречащее здравому смыслу, но все же не самоочевидное: оплакивая мою жизнь как пустую трату времени, я льщу себе гораздо сильнее, чем когда испытываю удовлетворение, большее или меньшее, от того, как она сложилась. Любые сокрушения по поводу отсутствия успехов на каком-либо поприще подразумевают уверенность в том, что я обладал всем необходимым для их достижения, что если бы я сосредоточился на чем-то одном, то написал бы великий роман или стал бы великим актером, режиссером, драматургом, поэтом, государственным деятелем — да мало ли какими дарованиями наделяло меня мое обманчивое воображение. Не знаю, обладал ли я способностями, необходимыми для любого из этих поприщ, зато знаю, что не обладал честолюбием, умением бить в одну точку и прежде всего волей, в отсутствие которой от любого таланта пользы будет не больше, чем от мотора без горючего. Можно, пожалуй, сказать, что я хороший тактик, но никудышный стратег, что радостно ухватываюсь за любую вставшую передо мной задачу, но не способен увидеть перспективу, спланировать или хотя бы вообразить будущее. Говорят, что хороший гольфист точно представляет себе замах своей клюшки, прежде чем ударить по мячу и отправить его к лунке. Моя же жизнь есть сплошная авантюра — давай, бей, а там видно будет.

Но вот секс. Да, боюсь, нам придется вернуться к сексу. Речь-то у нас шла о заказанной «Татлером» статье. Я сочинил для Джонатана Мидса статью, в которой описал и отвращение к проклятию, наложенному на меня природой, к инстинктивной потребности ковыряться «в тех влажных, темных, дурно пахнущих и омерзительно волосатых участках тела, из которых составляются на банкете любви главные блюда», и назвал это занятие унизительным, неприятным и скучным. Я высказал предположение, что жизнь без секса, без присутствия рядом партнера обладает многочисленными преимуществами. Целибат наделяет человека продуктивностью, независимостью и свободой от тягостной необходимости приспосабливаться к воле и желаниям другого и удовлетворять их; избавляет от принижающих нас императивов эротического общения и позволяет вести жизнь новую, лучшую. Секс есть чрезмерно захваленное занудство. «Ну а кроме того, — признавался я в конце статьи, — я побаиваюсь, что у меня это дело получится так себе».

Несколько газет процитировали либо перепечатали эту статью — полностью или частями, — и в следующие двенадцать лет слово «целибат» связывалось со мной так же привычно, как вегетарианство с Гвинет Пэлтроу или тантрическая йога со Стингом. Клифф Ричардс, Моррисси и я — мы стали эксцентрическими олицетворениями целибата. В последующие годы писавшие обо мне журналисты, ведущие ток-шоу и интервьюеры раз за разом спрашивали, продолжаю ли я, хе-хе, держаться за него, готов ли рекомендовать сексуальное воздержание как образ жизни и как это мне удается справляться с одиночеством. Я вырыл себе этой статьей яму, однако о том, что написал ее, не пожалел ни разу. Сказанное в ней было, более-менее, правдой, насколько таковая возможна. Я действительно находил практику эроса досадной помехой и бременем. Я действительно радовался независимости и свободе, которые давала мне ни с кем не связанная жизнь, и действительно побаивался, что у меня это дело получится так себе. Какой смысл отрицать владевший мной ужас перед тем, что меня отвергнут, или то невысокое мнение, какого я держался о моих телесных достоинствах?

С каждым проходившим годом шансы на то, что мне удастся завязать с кем-то настоящие, полноценные отношения, все уменьшались, поскольку я ощущал себя все менее и менее опытным в искусстве любви и питал все меньшую и меньшую уверенность в моей способности обзавестись партнером — даже если предположить, что я того захочу. Да и дел у меня было по горло. Я репетировал в Лондоне, готовясь отправиться в Чичестер с «Сорока годами службы», работал над «Я и моя девочка», в поте лица писал статьи и делал первые, полные энтузиазма шаги в новом для меня направлении — в сторону радио.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.