Мы работаем в кандальной бригаде

Мы работаем в кандальной бригаде

Еще не так давно в Соединенных Штатах существовали каторжные тюрьмы. Закованных в цепи арестантов выводили на разные общественно полезные работы: на строительство мостов, шоссе и железных дорог. Некоторое представление о работе в ножных кандалах можно составить по «Запискам из Мертвого дома» Достоевского, но в американском варианте заключенные зачастую были прикованы еще и к длинной общей цепи, которую колонна при передвижении волочила по земле. В некоторых нью-йоркских магазинах звукозаписей и сейчас можно отыскать старые песни о кандальных бригадах, своего рода американский блатной фольклор:

We work all day — in the rain or sun,

Working on the chain gang.

And every time I look up — there’s a man with a gun,

— Working on the chain gang».[7]

На Юге каторжников иногда использовали даже на сельскохозяйственных работах, как в XIX веке — рабов. В 1958 году, после нашумевшего разбойного нападения на отель в Южной Каролине, во время которого был убит полицейский, бригады каторжников бросили на прочесывание окрестного кустарника. Там рассчитывали найти опустошенный бандитами сейф и табельное оружие убитого. Правда, тогда из-за особенностей ландшафта от общей цепи пришлось отказаться.

В эпоху либерализации 60-х годов кандальные бригады повсеместно ликвидировали. Южные штаты держались дольше всех. Уже в 1994 году, на обратной волне ужесточения тюремного режима, законодательное собрание Алабамы восстановило у себя в штате кандальные бригады. Правозащитные организации США не преминули заметить, что это — достойное продолжение традиций штата, где в 1963 году травили овчарками негритянских демонстрантов (это описано Сергеем Михалковым: «В диком штате Алабама страшный город Бирмингем»).

В 1997 году кандальные бригады в Алабаме снова отменили. Кардинальную роль в этом, однако, сыграли не борцы за права человека, а местный профсоюз тюремной охраны, официально осудивший возврат к каторжным работам. Надзиратели поняли, что тяжелые и унизительные условия труда озлобляют заключенных и могут привести к нападениям на охрану. Интересно, что это далеко не единственный случай столь неожиданного заступничества. Профсоюзы охранников из тех же прагматических соображений боролись против таких рьяных затей начальства, как уплотнение камер в Нью-Йорке, содержание арестантов в палаточных концлагерях в Аризоне и запрет на спортивные снаряды в тюрьмах Джорджии.

В штате Джорджия постоянные конфликты между властями и профсоюзом надзирателей привели в конце концов к тому, что администрация почти повсеместно сократила гостюремщиков и заключила контракты с частными фирмами. Помимо сокращения расходов, это дало еще и возможность игнорировать жалобы заключенных на жестокое обращение: ведь их новые тюремщики формально не были государственными служащими. Несмотря на судебные иски против этой политики, и некоторые другие штаты последовали примеру Джорджии, передав охрану тюрем в руки частных агентств. Одна из таких фирм даже выставила на бирже свои акции, которые имели довольно большой успех — перспективная отрасль.

Не менее популярными оказались акции компании «Юникор». Эта корпорация, открывшая филиалы во многих штатах, поставляет свою продукцию крупным государственным заказчикам, в первую очередь — американскому оборонному ведомству. Свои производства «Юникор» разворачивает в тюрьмах, что позволяет экономить на оплате труда и легко обходить конкурентов, использующих вольную рабочую силу. Сюжет о корпорации «Юникор» появился в популярной американской телепрограмме «60 минут», которую мне довелось видеть в Фишкиллской тюрьме. Журналисты брали интервью у разозленных поставщиков, вынужденных сворачивать производство из-за перехваченных «Юникор» заказов. Затем на экране появился дородный и самоуверенный директор «Юникор», назидательно заметивший интервьюеру: «Наша фирма принимает в расчет новую государственную политику в борьбе с преступностью: сажать больше и на более долгий срок. На этом мы делаем свой бизнес».

При этих словах упитанного директора вся собравшаяся у телевизора разноцветная толпа арестантов издала общий вздох, за которым последовал шквал ругательств:

— Вот почему, сволочи, такие срока навешивают!

— И досрочку не дают, пидарасы!

— Мы для них дойные коровы! Деньги на нас делают, сукины дети!

— Ох, попался бы ты мне, жирная скотина! Пять минут со мной в камере — тебя бы родная мать полгода не узнавала!

Почти все нью-йоркские заключенные убеждены, что кому-то выгодно их сажать. В некоторой степени это верно — администрация штата Нью-Йорк получает от федерального правительства ассигнования на постройку и содержание тюрем. Прямого дохода казне штата это не приносит, но сокращает безработицу: создаются вакансии для надзирателей и разного рода вольной обслуги. Поэтому так много тюрем строится в экономически отсталых районах штата. Что же касается чисто коммерческих производств, то они еще в начале века были в тюрьмах Нью-Йорка запрещены именно усилиями корпораций, боящихся потерять конкурентоспособность. Ни одна нью-йоркская тюрьма в экономическом смысле не рентабельна.

Впрочем, трудно сказать, выигрывают ли нью-йоркские заключенные от того, что в их штате деятельность компании «Юникор» запрещена. Арестанты, которые пьют в зарешеченных цехах этой фирмы костюмы химзащиты или штампуют запчасти для авиамоторов, конечно, зарабатывают на порядок меньше, чем вольныерабочие, но все равно — значительно больше своих собратьев в нью-йоркских тюрьмах. При семичасовом рабочем дне заключенный на фабрике «Юникор» зарабатывает до 200 долларов в месяц. Этого вполне достаточно, чтобы обеспечить себя сигаретами, продуктами из ларька и время от времени заказать по каталогу кроссовки, куртку или плейер. В нью-йоркских тюрьмах даже на «придурочных» работах (помощник учителя или клерк в тюремной конторе) заключенный получает не более 30 долларов в месяц. Неквалифицированный труд (уборка бараков, к примеру) дает лишь 12–15 долларов в месяц. Без «подогрева» с воли заключенный при таких заработках немного может себе позволить. Обычно он запасается концентратом искусственного бульона (14 центов брикет), едким рассыпным табаком «Тор» вроде махорки (37 центов пачка), да иногда может побаловаться настоящим мылом и зубной пастой вместо казенной дряни.

С другой стороны, уборщик реально работает не более часа в день, что делает это занятие популярным среди состоятельных заключенных, для которых лишние 15 долларов в месяц значения не имеют.

Впрочем, хотя среди арестантов можно встретить итальянца или колумбийца с тысячами долларов на лицевом счету, в целом обеспеченных людей в нью-йоркских тюрьмах мало. По словам моего приятеля, который работал в Ривервью в ларьке, не более трети осужденных сколько-нибудь регулярно получают денежные переводы с воли. Остальные вынуждены заботиться о себе сами.

В некоторых тюрьмах штата Нью-Йорк существует своего рода промышленное производство под эгидой корпорации «Коркрафт». В отличие от фирмы «Юникор», корпорация эта — некоммерческая и принадлежит правительству штата. Выпускает она продукцию для внутритюремного потребления — койки, тумбочки, одеяла, зековскую униформу, мыло, зубную пасту и так далее. В Фишкиллской тюрьме, к примеру, клепают оконные рамы для бараков. На этой работе арестанты получают больше обычного — 60–70 долларов в месяц, а со сверхурочными — до ста. Но устроиться на производство непросто. Заключенный должен иметь аттестат об окончании средней школы или получить в тюрьме его эквивалент (GED), а на это не у каждого хватает умственных способностей. Кроме того, нужно окончить пару ремесленных курсов — например, слесарного или типографского дела. И даже тогда приходится стоять в очереди несколько месяцев, чтобы получить место у станка.

Альтернативой изготовлению оконных рам могут быть работы низкооплачиваемые, но с хорошими слепыми» доходами. По рассказам долгосрочников, раньше наиболее прибыльным занятием считалась работа в ларьке. Хотя там постоянно присутствует продавец-вольняшка, а надзиратель обыскивает на выходе всех заключенных-рабочих, предприимчивые арестанты умудрялись что-нибудь незаметно позаимствовать. Обычно нацеливались на сигареты — в нью-йоркских тюрьмах, где заключенным запрещено иметь наличные Деньги, «Мальборо» и «Ньюпорт» играют роль общепризнанной валюты. Сигареты обладают и еще одним Несомненным достоинством — компактностью. Улучив Момент, заключенный, работающий в ларьке, распечатывал картонную упаковку печенья за 90 центов, клал сверху три-четыре пачки «Мальборо» (по 2,60) и снова вклеивал. Упаковка с сюрпризом дожидалась своего часа на полке, пока в окошке ларька не показывалась физиономия сообщника. «Так, что там у тебя? — бормотал вольный продавец, разглядывая бумажку с заказом. — Так, пачка печенья… 90 центов со счета долой… Эй, дайте мне печенье для этого парня». Рабочий-арестант без промедления протягивал продавцу приготовленную упаковку, а потом, во время инвентаризации, вольняшка тщетно пытался понять, откуда у него недостача.

Со временем, конечно, этот метод раскусили. Сигареты в ларьках стали держать в ящике под прилавком, вне досягаемости для заключенных. Там же начали хранить и почтовые марки — еще один ходовой товар. Зарабатывать на ларьке стало гораздо труднее. Правда, некоторые умельцы и тут нашли выход: вместо сигарет стали подкладывать продукты. Можно, допустим, высыпать в мусор пятидесятицентовую пачку риса и положить в пустой брикет четыре плавленых сырка, по 70 центов каждый. Конечно, это уже не тот размах, но все равно доход. В ларьке Фишкиллской тюрьмы, к примеру, обнаружили недостачу продуктов на 1,5 тысячи долларов. Уследить за четырьмя-пятью рабочими один продавец все-таки не может, и работа в ларьке до сих пор считается у арестантов «блатной».

Но пальму первенства по доходности держит столовая. Известно, что даже в концлагерях повара и хлеборезы никогда не оставались внакладе. К счастью, в относительно благополучных нью-йоркских тюрьмах нет необходимости сколачивать капитал, обкрадывая голодных товарищей. Еды здесь всегда хватает. Основной бизнес рабочих столовой — это продажа продуктов налево. К примеру, сосисок или куриных лап. В официальном меню столовой эти блюда бывают раз в две недели: одна лапа на обед или три сосиски на ужин. Между тем за пачку сигарет повар вынесет в штанах и десять штук. Можно приобрести и продукты, которые в меню вообще никогда не числятся: отварную говядину, каковая полагается только язвенникам и диабетикам, или коварную колбасу, которую выдают заключенным-евреям. На более скромную пищу цены вполне доступные Даже для малоимущих: за ту же самую пачку «Мальборо» можно купить пакет картошки килограмма на три. Такой пакет, конечно, в штанах не пронесешь, и повара обычно дожидаются, когда на дежурство заступит невнимательный надзиратель. Некоторые предприимчивее надсмотрщики даже разрешают поварам выносить продукты. За это им готовят заказные блюда, которым позавидовал бы любой приличный ресторан.

Наиболее оборотистые повара зарабатывают на левых операциях до трехсот долларов за месяц в сигаретном эквиваленте. При этом у них есть законное право наедаться в столовой от пуза и, соответственно, нет надобности ходить в ларек. У некоторых поваров возникает проблема с отмыванием доходов: ведь 50–60 пачек сигарет за месяц не осилить даже заядлому курильщику. Многие за них перекупают у других арестантов кроссовки и свитера. Некоторые начинают играть в тюремный тотализатор, где делаются ставки на бейсбольные или баскетбольные команды, а иные балуются анашой или героином.

И все же, несмотря на несомненную прибыльность, кухонная работа пользуется в тюрьмах штата Нью-Йорк не слишком большой популярностью. Поварам приходится рано вставать, да и сам труд довольно тяжел, в особенности летом, когда на кухне страшная жара. Большинство заключенных работать не любят и предпочитают сорок минут в день помахать веником, а не стоять по семь-восемь часов у плиты, пусть даже и за приличные деньги. Правда, в городской тюрьме на острове Райкерс охотников работать на кухне много. Дело в том, что там кормят гораздо скуднее, чем в тюрьмах штата, и ларек там очень плохой. Многим арестантам, особенно крупного сложения, приходится устраиваться на кухню, чтобы нормально питаться.

На острове Райкерс как-то раз я видел даже потасовку на этой почве. Здоровенный негр зажал в угол другого, поменьше ростом, в поварском халате и колпаке, и мутузил его с криками: «Ты украл мою работу!» Оказалось, что большой негр занимал в столовой очень привлекательную должность: открывал и закрывал кран бака с искусственным лимонадом. По какой-то причине в тот день он на работу не явился, и начальство поставило на розлив лимонада другого. Его-то теперь и били, как штрейкбрехера. Надзиратели Райкерса на подобные инциденты реагировали вяло, и ревнитель лимонадного бака успел порядочно навешать своему конкуренту, пока их не разняли другие арестанты.

При желании зек может извлечь прибыль практически везде. Парикмахер получает пачку сигарет за работу на совесть (особенно часто платят белые клиенты, чтобы их не стригли, как черных, то есть наголо). Рабочий тюремной прачечной, где одежду и белье стирают в авоськах и в них же сушат, может за ту же пачку постирать чьи-то вещи индивидуально, погладить и аккуратно сложить. Даже в ремесленных классах делается бизнес. Из класса циклевания и покрытия полов мне иринесли очень приличный коврик, служивший там учебным пособием. В классе типографского дела раздобыли затычки для ушей — в тюрьме это бесценная вещь. Затычки уступил мне всего за две банки сардин веселый старый негр Джо, работавший до тюряги на побегушках у самого богатого человека русской эмиграции Сэма Кислина.

В тюрьмах иногда можно встретить людей с поразительными художественными способностями. Первое подтверждение этому я получил еще в ранней юности, в 1990 году, когда был на туристической базе в Псковской области. Неподалеку, в поселке Середка, находилась колония общего режима, и некоторые отдыхающие через местных посредников получали оттуда поддельные галоны на водку, от настоящих совершенно неотличимые. Расплачивались, в основном, чаем. Через несколько лет, когда я, уже на другом полушарии, сам угодил за решетку, то обнаружил, что умельцев хватает и здесь. В Ривервью был пуэрториканец, занимавшийся резьбой по мылу. Некоторые из его произведений можно было отправлять прямо на выставку. Особенно поразительно, что его композиции — портреты и натюрморты — делались обыкновенной швейной иголкой, так как резцом в тюрьме пользоваться нельзя. Платили ему по тюремным меркам очень щедро — по шесть-семь пачек сигарет за композицию. Но мне казалось, что работал он по большому счету не из-за «гонораров». Когда, придя с ужина в барак, он придвигал к тумбочке колченогий стул и садился за свое мыло, лицо у него становилось воодушевленным, и он что-то удовлетворенно бормотал по-испански, из-под иголки на пол сыпались маленькие желтые или зеленые осколочки. Некоторые ценители его искусства специально заказывали с воли хорошее цветное мыло, так что недостатка в сырье он не ощущал. Были в Ривервью и художники. Работали они на материале, который мне только в тюрьме и приходилось видеть. Это — листы твердого прозрачного пластика, иногда окрашенные в черный цвет, под стать клеенкам Пиросмани. Кусок такого пластика в ларьке стоил доллар. За три-четыре пачки сигарет на нем изображалась одна из стандартных композиций — например, алая роза или сердце, пронзенное кинжалом. Такие вещи заключенные любили посылать на волю женам, подругам или матерям. Иногда, для ясности, просили прибавить к рисунку красивую надпись: «Вечная любовь Марии от Хозе». Некоторые художники брались и за более сложные заказы. Итальянец Гверрини заплатил целый блок «Мальборо» за герб Савойского королевского дома. Его три недели срисовывал из книжки ирландец Джерри О’Коннор, член организации «Шинн Фейн», торговавший по совместительству в Нью-Йорке героином. О’Коннор любил рисовать ирландские пейзажи, один из которых — каменный кельтский крест на фоне заходящего солнца — я как-то раз предложил купить.

— А тебе зачем? — спросил О’Коннор.

— Ну как зачем, — смутился я, — просто пейзаж замечательный, да и на память…

— Э, знаю я тебя, на память, — хмыкнул О’Коннор, — хочешь, наверное, загнать на воле какому-нибудь коллекционеру.

— Коллекционеру?

— А посмотри вот, что я тут нашел, — О’Коннор протянул мне смятую вырезку из газеты.

В статье рассказывалось о директоре похоронного бюро в штате Луизиана, который собрал первую в мире коллекцию искусства маньяков-убийц. Ему удалось приобрести живописные и графические работы даже у Джона Гейси, убийцы 32 человек, сидевшего в Иллинойсе в камере смертников. Гейси, маньяк-педофил, любил знакомиться со своими малолетними жертвами на детских праздниках, где он развлекал аудиторию в костюме клоуна. Он и рисовал клоунов — с оскаленным черепом вместо головы. По совету коллекционера Гейси стал писать также заказные портреты — по фотографиям, которые эксцентричные ценители искусства присылали ему в тюрьму. Занятие это было прервано казнью Джона Гейси на электрическом стуле. После смерти цены на его работы поднялись до пятизначных цифр.

— Интересно, — сказал я, возвращая статью О’Коннору, — но при чем тут ты? Ты же не маньяк-убийца, а боец за освобождение Ольстера.

— Ну все равно, мое дело было громкое, — возразил О’Коннор, — я ведь на героиновые деньги хотел оружие для наших купить… — Он многозначительно помолчал. — Просто обстоятельства сложились иначе. Пришлось вместо оружия купить ночной клуб. Конфисковали, конечно, что там… Так сколько ты мне предлагаешь?

Кельтский крест я приобрел всего за четыре пачки — очевидно, Джерри О’Коннору польстили мои слова о свободе Ольстера.

О’Коннор, кстати, был не единственным в Ривервью политически ориентированным художником. В тюрьме этой, изобиловавшей разными экзотическими личностями, сидел еще парень-индеец, рисовавший на заказ пленительных ирокезок в ожерельях из бирюзы, а для себя — портреты Леонарда Пелтиера, который якобы приходился ему каким-то дальним родственником. Узнав от меня, что в Советской России когда-то велась кампания за освобождение «американского политзаключенного Пелтиера», индеец подарил мне небольшой рисунок, изображавший вождя на тропе войны, в перьях и боевой раскраске. Вместо томагавка он держал автомат Калашникова.