Глава семьдесят седьмая Супружеские хвори: февраль — июнь 1902 года

Глава семьдесят седьмая Супружеские хвори: февраль — июнь 1902 года

В пятницу, 22 февраля, Антон и Ольга обнялись после четырехмесячной разлуки. Пять дней прошли в уединении. «Архиерей» был отправлен в Петербург. Гости не наведывались, переписка остановилась. Маша была в Москве. Неделя, проведенная вместе, была омрачена лишь дважды. Во вторник у Ольги начались месячные, и она поняла, что зачатья не произошло. Расставание в четверг прошло в молчании: Антон не поцеловал ее на прощание. «Ты ведь шел было на двор, но ветер остановил тебя, — писала она ему, — а я <…> очнулась, когда извозчик уже поехал». С собой в дорогу Ольга собрала провизию — жареную утку и бутылку вина, которой должно было хватить до Севастополя.

В поезде пульмановских вагонов не оказалось, и Ольге пришлось сесть в простое купе. Ей внезапно стало плохо: «Не могла дойти до двери дамской, чтобы позвать хоть кого-нибудь, свалилась и не в силах была подняться, ноги и руки не слушались, вся в холодном поту, и вообще непонятно. Я думала, что отравилась». В вагоне она разоткровенничалась с попутчицей, и та сказала, что это похоже на беременность. Она этому не поверила.

В Москве Ольге стало немного лучше. Пересев в другой поезд, она отправилась в Петербург, где театры давали представления и во время Великого поста. Играя на сцене, Ольга стала терять вес и пыталась подкрепить себя большими дозами хинина. Кто-то из актрис предложил стимулирующие средства. Ее замучила головная боль: пришлось принимать болеутоляющее и заматывать голову полотенцем. Но к 9-му марта она пришла в себя и уже лакомилась куропаткой. Антон немного успокоился, хотя и был сердит на Ольгу — та не сообщила своего петербургского адреса.

В Ялте, когда они были вместе, Антон получил телеграмму: Горький, едва выйдя из тюрьмы, был избран членом Академии, во главе которой стоял двоюродный брат Николая II. Необходимое большинство голосов — девять белых шаров при трех черных — писатель набрал в последнем туре. Для Горького это был приятный сюрприз. Однако царь и правительство аннулировали результаты выборов. Либерал Короленко немедленно заявил о выходе из Академии и настаивал на том, чтобы за ним последовал Чехов. Антон колебался. Будучи на стороне либералов, он, как и Толстой, избегал политических жестов[545]. Дни, проведенные с женой, спровоцировали у Антона затяжные приступы кашля, но оставили приятные воспоминания. В день отъезда Ольги появились четыре «антоновки» — Варвара Харкеевич, ее сестра Манефа, Софи Бонье и жена доктора Средина, Софья. Антон писал Ольге: «И у всех одинаковая улыбочка: не хотели беспокоить! Точно все пять дней мы с тобой сидели нагишом и занимались только любовью».

Весь март в Петербурге Ольга играла почти каждый день. «Новое время» осыпало ее похвалами, но рецензии писал шурин Михаил Чехов, и это ее смущало. А «Петербургская газета» пьесу Немировича-Данченко не пощадила, назвав ее «усилиями, потраченными впустую, мертвечиной». Автор искал у Ольги моральной поддержки, хотя она сама нуждалась в утешении. Приходил Суворин, вводил в соблазн, предлагая 1000 рублей в месяц за участие в его труппе. Были и другие, совсем нежеланные встречи. Вслед за режиссером Саниным-Шенбергом, покинувшим МХТ и теперь работавшим в Александринке, в Петербург приехала Лика Мизинова. Они были в помолвке, и это почему-то огорчало Ольгу. Антон ее успокаивал: «Зачем такое кислое, хмурое письмо? <…> Лику я давно знаю, она, как бы ни было, хорошая девушка, умная и порядочная. Ей с Саниным будет нехорошо, она не полюбит его, а главное — будет не ладить с сестрой и, вероятно, через год уже будет иметь широкого младенца, а через полтора года начнет изменять своему супругу».

Однако его пророчества, неверные по всем статьям, Ольгу с соперницей не примирили.

Недолюбливала она и Мишу, и его жену, свою тезку: «А все-таки, откуда у него такая жена? <…> Очень они приторны с женой, и он, верно, побаивается ее — и как это неприятно»[546]. Совместные с родственниками обеды не помогли остановить поток льстивых рецензий. Антон оправдывался: «Он любит Суворина <…> и Буренина он тоже высоко ценит и, кажется, побаивается. Пусть пишет про театр, что хочет». Маша кривила душой: «Ты произвела на него хорошее впечатление, понравилась ему»[547]. Миша же поведал сестре свои истинные чувства: «Только и видел, что „Мечты“ на редакционный билет, да „Три сестры“ — невестка устроила. <…> При встрече невестка всякий раз спрашивает, видел ли я то или другое? Я отвечаю, что нет <…> Она отлично знает, что у меня билета нет, а я не могу, вот не могу и не могу, просить ее устраивать меня <…> Как-то вечером была у меня Ольга Леонардовна! Привезла детям конфеты. <…> Точно она была у нас по обязанности, только потому, что мы — проклятые родственники, которые обидятся, если к ним не заедешь. <…> Пошел к Лике (это уже в пятый раз) и, конечно, не застал ее дома. Проходя мимо номера Ольги Леонардовны, постучался к ней. Войдите! Вошел. И, кажется, не вовремя. У нее сидел Немирович, они пили чай и ели варенье. Вели разговор, который, очевидно, я нарушил. Я не знал, куда себя деть. Ольга Леонардовна, по-видимому, не знала, что со мной делать»[548].

Воспользовавшись случаем, Немирович и Ольга раскритиковали Мишу за его прислужничество Суворину — однако вскоре сами поехали навестить старика. Миша ушел оскорбленный[549].

Тридцать первого марта Ольга играла в «Мещанах», и по ходу пьесы ей надо было бегать по лестнице. За кулисами она упала без чувств от мучительной боли. Срочно послали за доктором. В ту же ночь профессор Якобсон и доктор Отт сделали ей операцию под хлороформом. Очнувшись на следующее утро, Ольга пришла в ужас. Нацарапанная карандашом записка Антону пролежала у нее четыре дня: «Оказывается, я из Ялты уехала с надеждой подарить тебе Памфила, но не сознавала этого. Все время мне было нехорошо, но я все думала, что это кишки, и хотя хотела, но не сознавала, что я беременна <…> Отт и другой решили мне делать выскабливание и подтвердили, что это был зародыш около 1 [1]/₂ месяца. Можешь себе представить, как я волновалась. Первый раз имею дело с женскими врачами»[550].

Телеграмм Антону не посылали — из боязни, что он примчится в Петербург, невзирая на сильные холода. Однако, не получая от Ольги регулярных писем, Антон забеспокоился. Наконец 2 апреля Ольга написала ему из акушерской клиники: она уже садится, и Станиславский скоро заберет ее домой; сезон закончился, и есть надежда, что на Пасху она будет в Ялте.

Если бы у Ольги был выкидыш, то отправляться в путь было бы неопасно. Но Антон, сам неплохой акушер и гинеколог, недоумевал: откуда взяться шестинедельной беременности, если Ольга провела с ним семь ночей лишь пять недель назад и это был конец ее цикла? С какой стати два самых уважаемых питерских хирурга взялись среди ночи делать ей операцию по поводу выкидыша? Немирович-Данченко с женой 6 апреля отправились в Ялту, чтобы успокоить Антона. Станиславский вслед слал телеграммы, что опасность миновала. Ольга давала свою версию: «Боли в левой стороне живота, сильные боли, все еще воспаление в левом яичнике. Животик мой бедный вздулся, болит весь» [551]. Но Маше она призналась: «Только Антону не говори <…> боли ужасные, и до сих пор страдаю сильно»[552]. В пасхальное воскресенье она наконец смогла сидеть на постели. Врачи прописали ежедневные клизмы и позволили ехать в Ялту в сопровождении акушерки, которой пришлось платить по три рубля в день — этих денег Ольге было жалко. Антону она сказала, что будет спать в гостиной: «Все-таки со мной разные женские инструменты, и нужна будет комната. Неудобно держать всякие гадости около великого писателя».

Четырнадцатого апреля, через неделю после Пасхи, Ольгу на носилках сняли с парохода и отправили прямо в постель в Аутку. Нилус, трудившийся над портретом Антона, собрал своетхозяйство и ретировался. Антон и Маша стали для Ольги врачом и медсестрой.

Антон не заговаривал с Ольгой о своих сомнениях в правильности диагноза и об операции. Он был заботлив, но сдержан в чувствах. Спустя три месяца, написав Якобсону, он получил ответную телеграмму: «Подозрений не было удалены остатки яйца периметрит». Февральская менструация, мартовское недомогание, обморок и сильная боль в области яичника, неотложная операция и вздувшийся живот, наконец, перитонит — все это указывало скорее не на выкидыш, который требует выскабливания, но на внематочную беременность, при которой необходима полостная операция и возможен воспалительный процесс[553]. Петербургские хирурги лишь недавно стали удалять зародыши из фаллопиевых труб — в 1902 году такая операция была сопряжена с большим риском, а неоперированная внематочная беременность имела смертельный исход. Антону было известно, что внематочная беременность разрывает трубу между восьмой и двенадцатой неделями, считая от зачатья. Если то же самое случилось и с Ольгой, то зачатье произошло тогда, когда их разделяли тысяча триста километров.

Пошла полоса болезней. Выстоять помогли жизненная сила Ольги и самообладание Антона. Беспечные заверения Отта в том, что Ольга может зачать и «родит сразу тройню», омрачались подозрением, что с поврежденным яйцеводом и воспаленным яичником способность к деторождению у Ольги снизится. У Антона оставалось все меньше шансов зачать желанного ребенка.

Чехов, которого удручали и его собственное недомогание, и болезнь жены, занервничал и решил, что Ялта слишком далеко от Москвы, а Аутка — слишком высоко в горах. К тому же два дома неподалеку недавно сгорели дотла, поскольку у пожарников не оказалось воды. Он пришел к выводу, что Маше следует поискать жилье в Севастополе. К 24 апреля они снова остались вдвоем с Ольгой. Маша уехала в Москву — принять экзамены в «молочной» гимназии, показать выскочивший у нее нарыв врачу, пококетничать в открытую со Станиславским и тайком — с Буниным, а также погулять на свадьбе у Лики. Из Москвы она шутливо бранила Ольгу: «Жир-то, знать, с тебя не весь сошел, что ты бесишься, невестка-лежебока! Вставай скорей да зарабатывай деньги для мужа и его сестры калеки». Но Мише писала всерьез: «Ольга Леонардовна держится по отношению ко мне довольно странно, Антоша тоже, я сильно страдаю». К середине мая Ольга заметно окрепла — чего нельзя было сказать об Антоне. Они поджидали Машу, чтобы передать ей хозяйство. Двадцать четвертого мая Антон с Ольгой второй и последний раз совместно отправились в Москву. В Москве гинеколог доктор Варнек обнаружил у Ольги воспаление яичников. Он предписал ей трехнедельный постельный режим, лето во Франценсбаде, на Богемском курорте, и на целый год отойти от театральных дел. Ольга была вне себя от расстройства. Чехов возражал против Франценсбада[554] и ставил другой диагноз — перитонит: два года на долечивание, усиленное питание и побольше сливок.

В Москве боли в области живота у Ольги усилились. Антон был слишком слаб, чтобы ухаживать за ней, и на помощь пришел Вишневский, неутомимый, услужливый и, быть может, провинившийся кавалер. В полночь 1 июня он рыскал по Москве в поисках какого-нибудь врача, который еще не успел уехать на выходные на дачу. Врач отыскался лишь утром. Ольга была измучена до крайности и держалась только на морфии. При первой же возможности ее отвезли в клинику гинеколога Максима Штрауха. Шестого июня Ольга писала Маше: «Ялтинские страдания, вместе взятые, ничего в сравнении с одной ночкой в Московской. От боли я заговаривалась, рвала волосы и, если бы было что под рукой, сотворила бы что-нибудь с собой. Всю ночь орала не своим голосом. Доктор говорит, что ни один мужчина не имеет понятия о таких болях».

Вишневский валился с ног, ухаживая за Чеховыми. Немирович-Данченко приезжал ежедневно и проводил с ними время с полудня до шести вечера. Станиславский же тем временем предпринял практические шаги. Он повел переговоры с соперницей Ольги в ее сердечных и театральных делах. Вернувшись от Книппер, он писал жене: «Думаю, что она [Комиссаржевская] заведет разговор о переходе в наш театр. Это было бы недурно!.. Особенно теперь, когда на Книппер плохая надежда в будущем сезоне <…> Очень жаль и ее и Чехова»[555].

В отсутствие Ольги Лика с новым мужем, остановившись в Ялте на той же самой даче, где когда-то снимал квартиру Антон, наведалась к Маше. Евгения Яковлевна с прислугой отправилась в трехдневное паломничество в монастырь. Антон, которому надоело московское заточение у постели больной жены, мечтал, вслед за братом Александром, сплавать по Волге. Ольга прилагала неимоверные усилия, чтобы встать на ноги. Максим Штраух был за то, чтобы она немедленно ехала во Франценсбад, но она снова слегла с приступом сильной тошноты. Штраух призвал на помощь доктора Таубе. Как и Антон, он подозревал перитонит — воспаление брюшины, в те времена нередко имевшее печальный исход. Ольга держалась из последних сил. Чехову Таубе понравился: «популярный и очень толковый немец», — писал он Немировичу-Данченко. Спустя четыре дня Антон понял, что второй операции можно избежать. Он так и не оповестил о болезни Ольги ее мать, чтобы «не разводить слез».

Ольга медленно пошла на поправку, и Антон стал выбираться в город. Он повидал Комиссаржевскую и Карпова, ее любовника и режиссера. Сходил на бокс. Съездил за город порыбачить. Старая пассия Антона, Ольга Кундасова, вызвалась подежурить у постели его жены (которая, впрочем, отправила ее восвояси). Сохраняя теплые чувству и к Чехову, и к Суворину, Кундасова всеми силами старалась возродить их прежнюю дружбу. По мере того как Антон слабел плотью, Кундасова здоровела душою. При всем своем либерализме она оставалась признательной Суворину как человеку, который поддерживал ее материально и смело вступал с ней в споры. Суворину она докладывала о здоровье Антона. Чехова она призывала забыть старые обиды. Старик мечтал о встрече с Антоном. Вот что он сказал Константину Набокову, дяде будущего писателя: «Знаете, Набоков, в России только два интересных молодых человека — это Чехов и Орленев, и я их обоих потерял»[556]. Одиннадцатого июня Кундасова писала Антону из Петербурга: «Я у Алексея Сергеевича. Нашла его не особенно хорошо выглядывающим и сильно раздраженным в душевном отношении. Разговора о Вас, по Вашему желанию, не было никакого, кроме вопроса о Вашем здоровье. Прошу Вас от всей души написать ему два слова, может быть, ему недолго жить, и, как видно, Ваше молчание давит его. Вспомните, как тяжело любить кого-нибудь, ничего не получая в ответ»[557]. Выпытывая Ольгу о здоровье Чехова, Кундасова сообщала Суворину, что тот не в состоянии добраться до Петербурга — пусть лучше Суворин приедет в августе в Крым.

Четырнадцатого июня Антон наконец вырвался на свободу. После Пасхи он решил стать «схимником» и обмозговать новую пьесу для их с Ольгой театра. Ольга уже могла сидеть, пить куриный бульон и даже вставала пройтись, хотя из-за больного живота о корсете пока пришлось забыть. Присматривать за ней пришлось все тому же самоотверженному Вишневскому. Антон писал Немировичу-Данченко: «А главное, мне позволено уехать, и завтра, 17-го, я уезжаю с Морозовым в Пермь. К 5 июля буду опять дома». В тот день, когда Антон уехал, его место у постели больной Ольги заняла ее мать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.