14

14

Господин фельдшер, с вас причитается!

Серго недоуменно посмотрел на пристава, неожиданно заявившегося в дальнее стойбище якутов.

— Матушка царица арестовала царя!.. Бросился к вам, хотел обрадовать, увы… Молодая супруга сказала, что вторую неделю разлучена с вами. Дались вам эти якуты…

Орджоникидзе бросился к приставу. Тот на всякий случай немного подался назад и обрушил совсем ошеломляющее:

— Его превосходительство Родзянко что-то очень полез в гору, превзошел…

— Революция? — крикнул Серго.

— Так точно. Поздравляю вас, господин революционер!

Два дня и две ночи Серго не давал покоя вознице якуту. В наслегах и на почтовых станциях меняли лошадей, гнали дальше. Шестидесятиградусный мороз, заносы, темень и снежная пелена — ничто не страшило, не могло задержать.

В Покровском Серго, как был в дохе и тулупе, ворвался в комнату телеграфиста.

А возница бросился к Зинаиде Гавриловне. С порога известил:

— Пельсер совсем стал сумасшедший! Всю дорогу кричал, пел.

— А я действительно был как сумасшедший, — говорил после Серго. — Я все время распевал, кричал. Мне хотелось всех целовать. Я бросался на шею к каждому встречному…

Первый день в Якутске Орджоникидзе провел также суматошно[44] — в беготне, поздравлениях, восторгах. Дел почти не касались и на заседании Комитета общественной безопасности. Тон задал комиссар Временного правительства Григорий Иванович Петровский.[45] Покинув свое председательское место, он подошел к Серго, расцеловал:

— Приветствую тебя, наш верный товарищ! В первые дни переворота тебя не было с нами. На наши телеграммы ты не отвечал. Мы поняли, что ты объезжаешь больных в далеких улусах кочевых якутов. Ты всегда находил возможность быть нужным людям. Ты будил надежды и вселял уверенность. Все фракции нашего комитета свидетельствуют тебе свое уважение. Ты заочно избран товарищем председателя комитета.

Обязанностей появилось множество: член Якутского комитета РСДРП (большевиков), член президиума Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, член революционного суда. И фельдшер в больнице на городской окраине! "Я так утомлен, что еле вожу пером", — обмолвился как-то Серго в письме к Зинаиде Гавриловне.

Вначале Серго очень обиделся на то, что Зина отказалась вместе с ним уехать в Якутск. Потом признал: верно, единственная учительница не имеет права бросить школу на произвол, тем более накануне весенних экзаменов. Жили покуда врозь.

Серго довольствовался комнаткой при больнице, настолько маленькой, что с трудом поместились железная койка, стол и табуретка. Все-таки в один из приездов Зина попыталась создать мало-мальский уют. Чисто выбелила комнатку мужа, повесила на окошко кружевную занавеску собственной работы.

— Зачем смущаешь мою душу? Революция еще только начинается.

Все политические с мучительным нетерпением рвались в родные места. Кто стремился в гущу событий, понимая, что падение царизма далеко не синоним социалистической революции. Ее еще надо организовать, за нее еще предстоит крепко бороться. Другие принимали февральский штурм за заключительный аккорд и побаивались, чтобы их не обделили славой. Третьи просто хотели на покой.

Власти нисколько не препятствовали отъезду ссыльных. Мешало лишь весеннее бездорожье. Санный путь уже не годился. Даже здесь, на Дальнем Севере, снега начали таять. А река Лена, в сущности, единственный тракт на Иркутск, была еще накрепко скована льдами.

Настроение падало. Все фракции энергично ругали весну — за взбухшие, почерневшие дороги, за неподвижный зеленый лед на реке, за отсутствие писем от близких. Ругали за все…

— Предлагаю резолюцию, — решительно сказал Орджоникидзе на заседании Якутского комитета РСДРП (б). В его глазах играли чертенята. — Большевикам категорически любить весну! С нее начинается все новое. Посему немедленно прогнать фон Тизенгаузена.

Участники заседания насторожились. Твердого решения о губернаторе никак не удавалось принять. Несколько раз вспыхивали острые столкновения.

Орджоникидзе снизил голос, как-то очень уж простодушно вернулся к весеннему сюжету.

— У нас в Грузии не успеешь оглянуться, весна уже прошумела грозами и ливнями. Открыла перевалы, умчалась на север. Покуда заботливая доберется до насквозь промерзшей Якутии, порастратит уже силы… Я расспрашивал старожилов: до второй половины мая Лена не вскроется. Так долго сидеть и ждать мой характер не позволяет. Совсем не хочу ждать! Говорю себе, Серго-генацвале, у тебя всего несколько недель. Позаботься все успеть. Не бери на свою голову позора!.. Ни один из нас не имеет права уехать, покуда из среды самих якутов составится хотя бы небольшая, хорошо сплоченная революционная партия. Или поклонимся барону Тизенгаузену, авось согласится и в будущем заботиться о Якутии?

Покуда мы в Совете дискутируем с эсерами и меньшевиками, — продолжал Орджоникидзе, — слушаем их философские рассуждения: "А что, если революция не победит? Нас всех здесь перебьют, перевешают…", губернатор с полицеймейстером не теряют времени. Они пытаются вызвать войска. Особенно хлопочут о присылке забайкальских казаков. Вот послания Тизенгаузена Временному правительству и командующему войсками Восточно-Сибирского округа. Служащие телеграфа отказались передать депеши без ведома Совета…

Серго вызвал губернатора в Совет. Барон помедлил. Попробовал послать еще одну отчаянную телеграмму в Иркутск. Понял, что надежд на воинские подкрепления нет и бог знает что еще произойдет до открытия навигации. Лучше судьбу не искушать!

Вместе с полицеймейстером и городским головой фон Тизенгаузен пожаловал в Совет. Результат беседы стал известен в ближайшее воскресенье.

С утра к клубу приказчиков устремились толпы горожан. По слухам, готовилось нечто невероятное… Далеко не всем желающим удалось пробиться в зал и на хоры, втиснуться в запруженные коридоры. Петровский открыл митинг. Сказал, что слово просит губернатор Якутской области барон фон Тизенгаузен.

Барон предстал в парадном мундире, со шпагой, в орденах и регалиях. За ним следовал полицеймейстер Рубцов, также в парадной форме, с шашкой.

— Высокочтимые граждане! — обратился к митингу Тизенгаузен. — Ваши новые лидеры предоставили нам счастливую возможность высказать сочувствие революции и приверженность республиканскому строю. Мы добровольно сдаем власть и личное оружие.

Теперь уже бывший губернатор отстегнул шпагу и, чуть помедлив, протянул ее Орджоникидзе. То же проделал и бывший полицеймейстер. Грянули неистовые аплодисменты, крики "ура!". Оркестр заиграл "Марсельезу".

Со стороны легко можно было поверить, что и за тридевять земель от Петрограда все происходит так, как поведал миру новый министр иностранных дел России, лидер партии кадетов, автор очерков и этюдов из истории русской литературы и русской интеллигенции Павел Николаевич Милюков. Единый в двух лицах министр и историк объявил "чудо", свершенное за восемь февральских дней, "самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история".

Бескровной! Двадцать третьего марта, когда хоронили жертвы восстания, в столице опустили в братские могилы тысячу триста восемьдесят два гроба. Многие погибшие были уже раньше похоронены родными.

В Якутии залпы раздались позднее. Кровь, виселицы, тайга, заботливо подожженная карательными экспедициями, — это после отъезда Серго и его друзей. А пока нет-нет, вскипали, вырывались на поверхность до времени приглушенные страсти.

Большевики долго добивались созыва съезда трудящихся крестьян Якутии. Лишь в середине апреля удалось собрать делегатов. Петровский на правах бывшего депутата Государственной думы и комиссара Временного правительства открыл первое заседание. Его тут же избрали почетным председателем. В товарищи председателя съезда прошел один из самых богатых и жестоких тойонов — князьков — Никифоров.

С волей делегатов надо считаться. Никифоров поспешил подняться на трибуну, чтобы выказать свою благодарность. Наперерез бросился хамначит — батрак из его же стойбища якут Попов. Оттолкнул тойона. Закричал на весь зал:

— Долой буржука! По старому режиму он был угнетателем и теперь хозяйничает… Бедные просят защиты от тойона. Ты слушай, фельдшер Грузя, наши буржаки хотят вас всех отстранить от якутских дел. Вы не уступайте. Если не поможете, то мы, бедные, погибли. Буржаки съедят нас.

Другой делегат — якут Козлов из Покровской волости — бесхитростно рассказал на съезде:

— По дороге в Якутск я расспрашивал всех встречных, что происходит в городе. Мне отвечали, что в губернаторском доме теперь управляет большак Петровский. У него в помощниках наш Покровский фельдшер. Малость приврали. Фельдшера к нашел в гражданской больнице. Он хорошо меня принял. Чаем угостил. Спросил, зачем приехал. Я сказал: "Хочу на съезде о наших якутских делах говорить. Только очень тойона боюсь". Вы, большаки, уедете, кто нас будет защищать? Григорий Константинович посоветовал: "Что мне рассказывал, то и на съезде скажи".

На этом съезде большевики испытали и радость побед и горечь поражения. Подавляющим большинством делегаты одобрили резолюции, предложенные Якутским комитетом РСДРП (б), об избирательном праве для мужчин и женщин, достигших восемнадцати лет, об отделении церкви от государства и школы от церкви, об отмене многолетних налоговых тягот. А требование о передаче всех земель — казенных, удельных, церковных и частновладельческих — в распоряжение местных Советов для немедленного распределения между трудовым крестьянством блок тойонов, эсеров и меньшевиков провалил.

— Погоди, Серго, гроздья гнева созреют! — подбадривал Григорий Иванович, обладавший более "спокойным" характером.

Иногда Серго "заносило".

Как-то на заседании Комитета общественной безопасности зашел разговор о только что появившемся на якутском горизонте "Союзе служащих в правительственных учреждениях". Председатель союза, бывший полицейский Румянцев жаловался на недоброжелательное отношение со стороны комиссара Временного правительства и настаивал на официальном признании нового профсоюзного объединения. Петровский ничего не отвечал — не хотел или считал, что момент не наступил. Масло в огонь подлил Серго.

"Якутский вестник" — официальное издание комитета — описывал: "Гражданин Орджоникидзе слова не брал. Подал реплику с места:

— Я спрашиваю: имеется ли у них Ходалевич?[46]

Возгласы: "Есть!"

Орджоникидзе: Есть ли у них Крапивин?[47]

Возгласы: "Есть!", "Он не хуже других!"

Орджоникидзе: Как смеете взывать к доверию? Никогда не будет того, чтобы мы доверяли вчерашнему шпику и надзирателю за ссыльными!.. Помимо того, я заявляю открыто, ни один чиновник не свободен от взяток. Все чиновники взяточники.

(На местах — топанье, шиканье, крики "долой", аплодисменты. Председатель Петровский усиленно звонит, повышает голос: Прошу к порядку. Прошу не топать ногами. Вы не топали ногами ни Тизенгаузену, ни прочим, когда нас, революционеров, называли кучкой неизвестных людей… Шум смолкает.)

Семчевский (учитель, кадет): Предлагаю Орджоникидзе извиниться за брошенное корпорации чиновников обвинение.

Орджоникидзе: Я предлагаю убрать из профессиональных союзов всех чиновников, потому что все чиновничество — взяточники. Об этом знает весь мир.

Сабанчеев (делегат от чиновников акцизного ведомства): Я не могу оставаться. Я удаляюсь.

Возгласы: "Долой!..", "Вон его!", "Не давайте Орджоникидзе говорить!"

Орджоникидзе: Кто из вас не брал взятки, подходи сюда. Я утверждаю, что вы все взяточники.

(В зале неописуемый шум. Чиновники, а также члены фракций эсеров, меньшевиков, кадетов вскочили со своих мест. Они требуют, чтобы председатель заставил Орджоникидзе извиниться. В противном случае они покинут заседание.)

Орджоникидзе (поднявшись во весь рост): Ну, подходи сюда, кто из вас не брал взятки!"…

Назавтра комиссара Временного правительства посетила делегация во главе с меньшевиком Охнянским. В ее состав демонстративно были включены недавний полицейский Румянцев и акцизный Сабан-чеев.

— От имени сил, объединившихся для защиты высоких идеалов человеческой свободы и гражданского достоинства, — четко выговаривал Охнян-ский, — мы требуем:

первое — немедленного удаления Орджоникидзе из Комитета общественной безопасности и объявления ему строгого порицания в "Вестнике";

второе — добровольного ухода в отставку Петровского. Высокоответственный пост комиссара Временного правительства должен принадлежать лицу более… Мы не хотим бросать тень на вашу репутацию, Григорий Иванович. Вы были депутатом Государственной думы и в силу этого в первый момент были назначены комиссаром. Сейчас обстоятельства изменились, замечу, не по нашей вине. Ваша фракция все более попадает под влияние необузданного Орджоникидзе. Высокие идеалы, во имя которых и вы боролись, взывают — подавайте в отставку!

— Это все, что вы имели мне сообщить? — осведомился Петровский. — Тогда идите с богом!

В Якутске, отрезанном бездорожьем от России, большевики почти ничего не знали о положении в центре. Лишь иногда доходили отрывки сообщений Петроградского телеграфного агентства: "Английская газета "Тайме" характеризует Манифест, изданный бюро Центрального Комитета большевиков как "воззвание самого мятежнического содержания". Российская миссия в Берне имела честь довести до введения швейцарского Центрального Комитета по возвращению политических эмигрантов, что в настоящее время пути для проезда в Россию нет… Вернувшийся из ссылки большевик Каменев опубликовал призыв к поддержке Временного правительства".

Серго сразу вспомнил невысокого суетливого человека с широким лицом и низко посаженной головой. Летом 1911 года он часто приезжал из Парижа в Лонжюмо. Старался уединиться с Лениным или хотя бы перевести разговор на французский язык, чтобы другие не могли участвовать.

Однажды Каменев появился, когда Ильич, Серго, несколько других слушателей партийной школы без рубах, босиком лежали на свежескошенном сене, пели… Окинув всех неодобрительным взором, он обратился к Ленину.

— Владимир Ильич, нам необходимо серьезно поговорить!

— Я — весь внимание, Лев Борисович.

— Здесь, в этой обстановке?

— Вы шокированы? Простите, я не улавливаю чем! Что я не застегнут на все пуговицы или присутствием товарищей? Не разводите манную кашу. Поякшались с ликвидаторами, поблудили с отзовистами, теперь явились этаким фертом…

Эта последняя фраза, произнесенная Лениным скорее участливо, чем с раздражением, особенно врезалась в память Серго.

Петровский всего этого не знал. Просто их судили вместе: большевиков-депутатов IV Государственной думы и публициста Каменева. Тогда Григорий Иванович и убедился, что весь свой небольшой запас мужества Лев Борисович Каменев безнадежно растратил на бойкие статьи и ядовитые речи. Для себя ничего не оставил. Едва попал под арест, до неприличия перепугался. На суде посыпал голову пеплом. Уверял, что единственно/ к чему стремился после начала войны, это победа России.

Григорий Иванович как-то на суде улучил момент, спросил:

— Что с вами стряслось, Лев Борисович?

Ответ был поразительный:

— Вы не понимаете, насколько это дальновидный ход!

"Должно быть, и сейчас, выступая в поддержку Временного правительства, Лев Борисович делает какой-то непостижимо дальновидный ход, — подумал Петровский. — Что творится в Петрограде, понять слишком трудно. Во всяком случае, оставаться комиссаром Временного правительства мне — большевику — совсем негоже. Из Комитета общественной безопасности тоже пора уходить. С эсерами и меньшевиками надо круче рвать, больше никаких блоков, объединений".

Своими раздумьями Григорий Иванович поделился с Серго. Тот обрадовался.

— Я двумя руками голосую за то, чтобы единственным законодателем и полновластным вершителем дел стал Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. А комитет мы оставим, как только из профессионального союза служащих будут изгнаны доносчики, полицейские, взяточники. И уволят в отставку епископа Евфимия.

В "Вестнике" появилось новое сообщение:

"27 апреля на заседании ЯКОБ[48] обсуждался вопрос о выборном начале среди духовенства. Со спокойным хорошо аргументированным докладом выступил член президиума Комитета гражданин Орджоникидзе. Выяснив принципиальную сторону дела, докладчик внес практические предложения:

Епископа Евфимия удалить на покой, в епархии назначить строгую ревизию. Оба предложения неожиданно были приняты большинством голосов.

По частным, однако же вполне достоверным сведениям, Орджоникидзе, Петровский и Ярославский совместно отправили приветственную телеграмму[49] прибывшему каким-то образом в Петроград Ленину. Что за этим последует дальше, поживем — увидим".

…К середине мая, когда Кавказ уже изнывает от жары, весна добралась до Якутии. Вскрылись реки. Вверх по течению Лены буксиры повели паузки. В полдень 23-го уходил пароход с политическими ссыльными. Ц

Наступило время прощаться. Якуты, друзья и воспитанники покидавших их край русских революционеров мобилизовали все ресурсы местной типографии. Появился альбом с вытисненной на кожаной крышке надписью: "Память о якутской политической ссылке". Быстро заполнялись страницы Написал и Серго:

"Прощай, страна изгнания, страна-родина. Дай здравствует великая Российская революция! Да здравствует социальная революция! 22/V 1917 г.".

В Покровском пароход стоял два часа. Серго с друзьями отправился в школу за Зинаидой Гавриловной. Сообща уламывали, успокаивали мать Зины. Пожилая женщина очень не хотела расставаться с единственной дочкой. Сквозь слезы она говорила:

— Дочь уезжает — камень в воду падает… Зина, по ее словам, "сразу очутилась в тесной семье товарищей Серго — ссыльных большевиков. Все они очень заботились обо мне, и я скоро совсем забыла тяжелые минуты прощания с родными.

Ехали мы на пароходе две недели. В столовой — так называемой "рубке первого класса" — шли бесконечные споры…

— Россия уже свободна! — кричал меньшевик Охнянский. — Нужно не разговоры разговаривать, а вести войну до победного конца!

Серго гневно спросил:

— Россия свободна? А помещики? А капиталисты?..

Охнянский усмехнулся:

— Ну, это не из той оперы…

— То есть как не из той оперы? Я прошу говорить понятней, — сказал Серго.

— Понятней? Пожалуйста: большевики должны прекратить свои безответственные…

Серго прищурился и перебил:

— То, что для тебя и меньшевиков является целью всех стремлений, завершением революции, для нас, большевиков, только ее началом…".

Лишь в одном политические противники сходились. Все одинаково любовались величавой красавицей Леной. В весеннем разгуле река слишком уж стремительно унесла свои воды на север — кое-где обмелели перекаты. Пароходу приходилось петлять от одного берега к другому. Чтобы окончательно не застрять, политические и их семьи пересели на баржу — ее не спеша потянул маленький буксир.

Последние триста верст — от пристани Качуг до Иркутска ехали на телегах, на манер цыганского табора разводили в степи костры, коротали ночи…

В Иркутске в честь приезда ссыльных собрался огромный митинг. Выступали Петровский, Серго, местные большевики и их постоянные оппоненты — эсеры и меньшевики. В те дни город был переполнен солдатами. Длинные воинские составы стояли на всех железнодорожных путях. По приказу Керенского сибирские стрелковые бригады гнали на фронт. Серго и Григорий Иванович решительно призывали железнодорожников всеми средствами воспрепятствовать отправке эшелонов. Обращались с горячими призывами и к солдатам:

— Подумайте, во имя чего вы бросаете на произвол свои семьи, едете за тысячи и тысячи верст, единственно ради того, чтобы погибнуть!

Некоторые "доброжелатели" предостерегали Орджоникидзе:

"Вас могут убить, если вы будете выступать с подобными речами на широких собраниях. Вас сочтут за шпиона, за подстрекателя против правительства…"

Чаще всего они появлялись на митингах вдвоем — Орджоникидзе и его якутская тень — меньшевик Охнянский. Так было и в последний день в Иркутске. Оба приняли приглашение рабочих железнодорожных мастерских прийти поговорить "о войне". Серго старался объяснить, что переход власти к Временному правительству вовсе не изменил характера войны, она остается империалистической. Пролетарская партия не может поддерживать ни войны, ни правительства, которое ее ведет. Свое выступление Серго закончил словами: "Долой войну!"

Тотчас же на тендер, заменявший трибуну, вскочил Охнянский. Улыбаясь, спросил:

— Гражданин Орджоникидзе, скажи на милость, Сталин, он кто, большевик или меньшевик?

Это было все равно, что подлить в костер бензина. Серго разъярился:

— Что за дурацкий вопрос? Коба мой друг! И в Тифлисе и в Баку — всегда громил меньшевиков, По рекомендации Ленина он был кооптирован в Центральный Комитет, одно время руководил работой Русского бюро.

— Премного благодарен за разъяснение. — Охнянский спешил использовать момент: — Товарищи рабочие! Из уст Орджоникидзе вы только что услышали: "Сталин большевик". Да, Сталин — один из признанных лидеров. Так вот, сразу после нашей великой революции Сталин писал, я цитирую: "Временное правительство закрепляет шаги революции".[50] Сталин на этом не остановился. Орджоникидзе, слушайте внимательно последнее заявление вашего друга. Я снова цитирую: "Прежде всего несомненно, что голый лозунг "Долой войну!" совершенно не пригоден"… А Орджоникидзе во все горло кричит: "Долой войну"… Позор!

Серго не стал кривить душой перед рабочими:

— Я Сталина люблю. К его голосу прислушиваюсь. Нынешних его взглядов не знаю. Мы не виделись с весны 1912 года. Не хочу проводить аналогий. Просто говорю, и Плеханов и Мартов вместе с Лениным из "Искры" раздували пламя. Теперь далеко разошлись их дороги. Друзьями бывают только единомышленники. Принадлежность к одной партии сильнее кровного родства!.. Попаду в Петроград, увижу Сталина, расскажу ему о нашем сегодняшнем собрании. Не забуду, упомяну, как Охнянский нанес мне удар ножом в спину. Потом напишу вам все начистоту… А моего мнения о войне никто изменить не может — "Долой!". Как только власть возьмет пролетариат, справедливый мир обязательно будет подписан.

…Ночью вагон с бывшими политическими ссыльными прицепили к пассажирскому поезду "Владивосток-Петроград". Зинаида Гавриловна, никогда раньше не видавшая железной дороги, все радостно хвалила, на все смотрела большими глазами. Серго безучастно кивал головой или невпопад бросал: "Да, да. Очень интересно!"

Из головы не выходил Сталин. Все выдумать Охнянский не мог. Зачем же Кобе понадобилось писать статью против лозунга "Долой войну!" и защищать Временное правительство?

Постепенно — назавтра или на третий день, этот последний случай отошел на задний план. Зато все яснее, отчетливее виделась ночная прогулка с Ильичей по Парижу. Сквозь перестук вагонных колес совсем отчетливо доносились слова Ленина: "Говорите "Коба — наш товарищ", дескать, большевик, не перемахнет. А что непоследователен, на это закрываете глаза? Нигилистические шуточки о "буре в стакане воды" выдают незрелость Кобы как марксиста".

А в Тифлисе, Серго хорошо помнил, общие друзья и соученики Сталина по духовной семинарии всегда печалились: Коба шутить совсем не умеет. Удивительный грузин — не понимает шуток. На самую безобидную отвечает кулаками…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.