Загадка

Загадка

Издательский работник Борис Николаевич Малов слыл культурным человеком и интересным собеседником. Он пользовался уважением окружающих. Осень 1941 года была напряженной. Все ближе слышалась орудийная пальба. Малов работал, не жалея себя, когда в соседний с издательством дом попала фугасная бомба. Малов никогда не видел такого ужаса. На его глазах погибло несколько человек. В самом издательстве воздушная волна выбила оконные стекла, разбросала, оглушила сотрудников, в том числе и Малова.

Потрясение не остановило работы. Снова были вставлены стекла, починены поврежденные провода, и жизнь закипела. Сердца советских людей были полны горячей ненависти к фашистам. Патриоты шли в народное ополчение, чтобы преградить дорогу гитлеровцам, подступавшим к Москве. Многие литераторы, писатели и сотрудники издательства добровольно отправились на фронт. Что касается Малова, то с ним творилось что-то странное. Каждый вечер он осторожно подходил к окну и, прячась за штору, грозил кулаком гудящим в небе самолетам.

Однажды Борис Николаевич не пришел на работу, слег в постель. Когда раздавался зловещий звук сирены, возвещавший воздушную тревогу, он вскакивал и метался по комнате.

К Малову приезжали родственники, сослуживцы и заставали странную картину. Он лежал на постели и, уткнувшись лицом в подушку, рыдал. Жена теряла голову от горя.

Пригласили из поликлиники невропатолога, тот рекомендовал консультацию психиатра. Но психиатра долго не вызывали из ложного предрассудка, опасаясь травмировать больного.

Здоровье Малова ухудшалось. Наконец, пригласили районного психиатра. Старый опытный врач побеседовал с больным и, несмотря на уверения жены, что, кроме контузии, никаких травм не было, все-таки написал диагноз «реактивное состояние» и направил Малова в психиатрическую больницу для окончательного выяснения заболевания.

Здесь мне впервые и пришлось познакомиться с Маловым. История болезни, составленная районным психиатром, была довольно подробной, но мне показалось неубедительной. Я уже собиралась вызвать больного в кабинет, когда раздался стук в дверь и на пороге показался Малов.

— Вы доктор? — спросил он, метнув на меня сердитый взгляд. И, не спрашивая разрешения, быстро вошел в кабинет.

Его крупная фигура и низкий сочный голос показались внушительными.

— Садитесь. Давайте познакомимся.

Больной не сел, не подал руки, а нервно зашагал по кабинету.

«Вот уже есть один из симптомов шизофрении — негативизм, противится простым вещам», — подумала я, сразу решив, что районный психиатр ошибся.

— Когда вы заболели? — спросила я.

Не ответив на вопрос, он разразился бурной тирадой:

— Доктор! Я ничего не понимаю. Из меня хотят сделать сумасшедшего. Вы себе представляете? — гневно взглянул он как будто на меня ив то же время мимо. Я сразу обратила внимание на его мрачные глаза, полное лицо, кудрявые смоляные редковатые волосы и почти детский, пухлый, бесхарактерный рот.

— Прислали этих, как их… в белых халатах. Они схватили меня и заперли в сумасшедший дом… сюда. А я не хочу быть сумасшедшим!

Потом он долго сидел, подперев голову руками, видимо находясь, как мне казалось, под властью своих бредовых идей, и шептал:

— Нет, им не удастся сделать из меня сумасшедшего. Не удастся. Не удастся!..

Он вышел из кабинета так же неожиданно, как пришел.

В наши следующие встречи по-прежнему неохотно, но все же рассказывал, что по ночам через окно он видит своих врагов, которые хотят внушить ему, что он сумасшедший. «Но пусть они только мне попадутся!» — в ярости сжимал он кулаки.

«Шизофрения», — решила я и распорядилась усилить надзор за больным.

По всей вероятности, Малов был одержим зрительными галлюцинациями, под влиянием которых мог изувечить не только себя, но и других, и этого, видимо, районный психиатр не распознал.

В поступках Малова, как и вообще в поведении больных шизофренией, наблюдались переживания, лишенные реальности, и стремление отгородиться от окружающей жизни. При шизофрении обычно страдает логическая сторона мышления. Такой больной может работать, но все его мысли как бы раздваиваются и уже руководствуются одновременно двумя импульсами. С одной стороны, больного направляет прежний опыт, с другой — его насильственно подчиняют себе бредовые мысли. Они как бы вклиниваются, мешают ему, а порой толкают к странным, даже страшным по жестокости, поступкам.

Прошло несколько дней. Для меня стало ясно, что районный психиатр ошибся в диагнозе. Однако в типичную картину шизофрении вклинивалось что-то непонятное для меня.

Беседуя с Маловым, я говорила с ним о науке, литературе, морали. Но эти беседы всегда прерывались его неожиданными вопросами, вроде: «Почему лето не называется зимой?» Или: «Переносят ли крысы чуму?» Чаще всего такие отступления бывали тогда, когда в поисках причины болезни я интересовалась характером его работы. Кто знает, может быть, именно в его работе и скрывался ключ к разгадке болезни? Возможно, неблагополучие на службе нарушило душевное равновесие и послужило толчком к острому психическому расстройству? Во всяком случае это необходимо было проверить, и я расспросила сослуживцев. Выяснилось, что никаких недоразумений на работе не произошло. Работал Малов хорошо, с увлечением, его отношения с товарищами были всегда наилучшими.

Однако и эти сведения ничего не дали. Логика Малова была необычной для больных шизофренией. Может быть, у него начиналась другая болезнь, например прогрессивный паралич? Но тщательные расспросы, анализы и исследование не подтвердили этого.

Несколько дней подряд я была строга с больным и старалась показать ему, что для меня все ясно. Он оставался равнодушен ко всему. Я не понимала его болезни, и для меня он оставался загадкой. В моем опыте еще, видимо, не хватало того, что привело бы к правильному решению.

Однажды он вошел ко мне в кабинет, когда я читала газету. Я поделилась с ним мыслями о фронте. И вдруг Малов устремил взгляд куда-то в сторону, густо покраснел, у него задрожала нижняя челюсть. Прерывающимся сдавленным голосом он сказал:

— Вот, люди воюют, а меня хотят сделать сумасшедшим. Я бы теперь тоже воевал…

Волнение, живая человеческая реакция в ответ на мои слова поразили меня. Это было совсем неожиданно. То, что он, равнодушный и безучастный ко всему, так реагировал на военную сводку, в корне противоречило шизофрении. Я сознательно продолжала начатый разговор на эту тему.

— Не огорчайтесь, Борис Николаевич, вам осталось лечиться очень мало. Уверена, что вы скоро поправитесь. Очень скоро, и тогда исполнению вашего желания можно даже посодействовать.

Теплого, благодарного ответа не последовало. Вместо этого, повалившись на диван, Малов разрыдался. Санитары увели его в палату.

То, что произошло с больным, не имело ничего общего с шизофренией. Это была осмысленная, живая человеческая реакция на неприятную ситуацию. Какое-нибудь потрясение, сильное чувство, сложная жизненная обстановка часто вызывают у неустойчивых людей такого рода нервную реакцию. Иногда такая реакция похожа на признаки психического заболевания, похожа до такой степени, что ее трудно отличить.

Бывает и наоборот — за ширмой этих живых реакций может таиться настоящая психическая болезнь.

И все-таки Малов оставался для меня загадкой. Одно было ясно: нужно внимательно понаблюдать и выяснить, что именно нарушило его душевное равновесие.

На следующий день во время обхода я как бы невзначай задала больному несколько вопросов. Многие ли из его сослуживцев пошли на фронт? Призывался ли в армию он сам? Очевидно, почувствовав мою настойчивость, он отошел в глубину комнаты, стал спиной к свету и, злобно взглянув на меня, вдруг закричал истошным голосом:

— И вы с ними заодно? И вы хотите сделать меня сумасшедшим? Нет! Я не позволю!

— Вы слишком разумный человек, Борис Николаевич, чтобы на простые вопросы отвечать так неспокойно, — сказала я и вышла из палаты.

* * *

Великий физиолог Иван Петрович Павлов говорит:

«Сколько есть разнообразных случаев болезненного нервного состояния людей, когда у них нормальная деятельность поддерживается более или менее только до тех пор, пока их не коснутся компоненты, хотя бы и очень незначительные, даже в виде словесных намеков, тех сильных и сложных раздражителей, которые первоначально обусловили нервное заболевание»[1].

Значит, можно допустить, что нервная болезнь Малова вызвана какой-то психической травмой, может быть, связанной с войной? Но как это установить?

Жена Малова неоднократно обращалась ко мне с вопросом, выздоравливает ли ее муж? Я отвечала, что он будет здоров, а сама вновь и вновь вдумывалась в слова Павлова, который писал о перенапряжении нервных процессов, о сшибках и нервных срывах, которые могут повести к неврозу, к психогенной реакции. И больные в конце концов выздоравливают, хотя в мозговой коре еще надолго остается «больной пункт».

После моего ухода рыдания Малова не прекращались. В каком-то ожесточении он щипал себя, царапал лицо, рвал волосы. Неприятная сцена доставила мне, признаюсь, большое удовлетворение. Реакции больного казались еще более «живыми» и отдаляли вопрос о шизофрении. Значит, прав районный психиатр?

Однако радовалась я недолго. Малов словно нарочно повел себя совсем не так, как я полагала. Он лег в постель, с головой зарылся под одеяло и в течение четырех дней не только не отвечал на вопросы, но и ничего не ел. Полная безучастность ко всему, абсолютное безразличие, никаких «живых» реакций. Типичное поведение больного шизофренией. Несколько дней я не знала, что и думать. Еще через день больной при обращении к нему стал отвечать стонами и дрожал так, что под ним двигалась кровать. Поведение было, несомненно, снова «живым», с обычными реакциями. Он выслушивал вопросы и хотя своеобразно, но все-таки на них отвечал.

У меня сложилось впечатление, что я нащупала психическую травму, которая вызвала нервную реакцию. Видимо, это был страх. Бомба, упавшая в соседний дом и причинившая Малову легкую контузию, оставила глубокий след в его психике.

Пока, решая трудную задачу, я переходила от уверенности к новым сомнениям, жена Малова не давала мне покоя. Она донимала меня расспросами, советами, требовала ежедневных свиданий с больным, немедленного диагноза, особенного лечения, в котором, по ее мнению, нуждался муж. Отрицание у мужа психической болезни мной, лечащим врачом, ее не удовлетворило. Она рассуждала по-обывательски: плач, стоны были для нее бесспорными признаками сумасшествия. И сама она проявляла крайнюю неуравновешенность. Я объяснила ей, что окончательный диагноз теперь ясен: у Бориса Николаевича шизофрении нет, но есть нервная психогенная реакция на какую-то неблагоприятную ситуацию.

Жена больного возмутилась и стала серьезно мне мешать. Особенно наседала она на меня в период голодовки Малова. Врываясь ко мне в кабинет, кричала угрожающе:

— Вы должны знать, что мой муж ценнейший человек. Его жизнь дорога государству. Я сообщу о том, что он умирает с голоду.

— Но Борис Николаевич пьет куриный бульон из ваших же рук, — заметила я.

— Какое бездушие! — крикнула она и выбежала из кабинета. — Я требую консультации лучших профессоров!

Жена Малова, наконец, добилась консилиума.

В психиатрии, как и в других областях медицины, встречаются болезни стойкие, хронические и кратковременные, острые. Первые, как правило, сопровождаются глубокими анатомическими изменениями. Роль врача в таких случаях сводится к облегчению страданий, к улучшению деятельности организма, к возможному продлению жизни.

Но значительный контингент больных относится к страдающим так называемыми психогенными реакциями. Что же такое «психогенные реакции»? Это целая группа болезней различного происхождения, течения, имеющих между собой одно сходство: они возникают или внезапно в результате какого-либо жизненного потрясения, психической травмы, шока, или развиваются медленно в результате постепенного наслоения невзгод. Допустим, что ночью в доме случился пожар. Женщина, поддавшись внезапному страху, вскакивает с постели, выбегает на улицу и вдруг вспоминает, что в доме остался ее ребенок. Но бежать обратно уже поздно, дом охвачен пламенем. Ребенок погибает. Это большое горе, и каждая мать будет потрясена им. Это вызовет тяжелую психогенную реакцию.

Однако у подавляющего большинства людей тяжелые потрясения не вызывают психозов. Люди переживают свои страдания по-разному. Подобные события выводят из равновесия. Сознание несчастья, особенно своей вины, так нестерпимо, что в психической жизни остается тяжелый, иногда длительный след.

Выявить конкретную причину такого заболевания и найти способ восстановить душевный покой больного, заставить его выздороветь — вот главная задача врача-психиатра.

В описанном случае дело не только в трусости. Смелость и отвага не родятся вместе с человеком. Эти качества вырабатывает жизненный опыт. Основным стимулом к преодолению страха является чувство долга, патриотизм.

Придя к выводу, что причиной болезни Малова был страх, я разработала план лечения. Мне казалось, что для его успешного исхода следует обратиться к чувству патриотизма больного.

Каждый день я осторожно беседовала с Маловым то о новых успехах нашей армии, то о тяжелом положении на отдельных фронтах. Как бы случайно включалось радио, сообщающее о ходе войны. Малов, конечно, не понимал цели таких разговоров, но постепенно поведение его стало меняться к лучшему.

В то время я объясняла эти результаты только методом лечения. Но после я поняла, что слишком много приписывала себе, не учитывая в характере Малова одной черты — его повышенной внушаемости. Именно потому ежедневные разговоры и действовали так целебно на больного. Хорошо подействовал и метод лечения сном, который я применила по совету профессоров. Нервный «срыв» под влиянием длительного сна сгладился. Малов стал выздоравливать.

Находясь уже на правильном пути, я упустила еще одно существенное соображение, а именно не догадалась подробно расспросить жену больного о его отношении к военной службе. Теперь («лучше поздно, чем никогда») я начала выяснять. И неожиданно выяснила самое главное: отправлявшиеся на фронт близкие друзья и сослуживцы Малова усиленно звали его с собой и даже записали в народное ополчение, но… он заболел.

— Но почему вас так интересует этот вопрос, и какое отношение это имеет к его болезни? — недоумевала жена больного.

Так просто. Большое спасибо! — пожалуй, слишком горячо сказала я.

Она, кажется, ушла удивленной. Теперь все было ясно. С еще большей энергией я стала продолжать целительные беседы с Маловым на военные темы. Мы говорили также о зверствах гитлеровцев, об их гнусных теориях… Мы радовались великим социалистическим достижениям нашей Родины и пришли к выводу, что советские люди обязательно завоюют победу.

Вскоре Малов выздоровел и выписался из больницы.

Спустя год я оказалась на фронте. В госпитале мне была поручена палата.

Однажды к нам доставили группу раненых, которых в тот же день эвакуировали дальше в тыл. В числе отъезжающих я не сразу узнала Малова, так он изменился за год. Он был все так же статен и крепок, только исхудал и казался моложе своих лет. Правая нога его была в гипсе. Он получил тяжелое ранение.

Малов узнал меня не сразу, видимо военная одежда сильно изменила мою внешность. Он приветствовал меня как свою хорошую знакомую, рассказал, что вскоре после выхода из больницы был мобилизован.

Прощаясь, он горячо пожал мне руку и, вытащив из шинели бумажный сверток, протянул его мне.

— Читайте на свободе, а после войны отдадите… — и слегка смущенный, тоном заговорщика сказал: — Прошу только об одном — не говорите здесь никому, что я был «психом». А то еще не пустят обратно на фронт. Я скрыл от комиссии, что лежал в вашем учреждении.

Теплое чувство, словно к родному брату, шевельнулось во мне. Я прочитала тетрадь, переданную мне Маловым, в тот же вечер. Теперь, когда Малова уже нет на свете, пусть познакомится с ней читатель.

«ЗАПИСКИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА»

«…Да, каждый человек склонен думать о себе лучше, чем он есть на самом деле. Это присуще и мне.

Свои ошибки, проступки, пороки человек часто готов объяснить не закономерным проявлением отрицательных свойств своего собственного характера, а якобы злыми намерениями со стороны Других людей. Многие из нас в какой-то мере лгут, завидуют, интригуют, мстят, трусят, но для себя, в глубине души, объясняют и свою трусость, и прочие „достоинства“ тем, что это вызвано окружающей обстановкой.

С моей точки зрения (а она мне представляется, конечно, более правильной, чем у других), все эти качества отвратительны и недостойны человека. К сожалению и к великому моему огорчению, они присущи и мне. Единственное, что я пытаюсь делать — и не всегда удачно, — это скрывать их под какой-нибудь более или менее надежной личиной…

Особенно мне мешает в жизни тревожность, мнительность, которые с детства привили мне, единственному ребенку, родители. Чрезмерная забота о моем, всегда отличном здоровье, бесконечные путешествия по докторам сделали свое дело.

Хочу записать самые необыкновенные и в то же время самые обыкновенные мысли. Мне могут поверить и не поверить… Я хотел бы только напомнить, что мысли мои правдивы и куда искреннее, слов.

После „нервного расстройства“, которое я перенес по причинам, известным только мне, я все-таки был мобилизован на фронт и скрыл, что числился „сумасшедшим“. То, чего я так опасался, что так преследовало меня с первых дней войны, все-таки произошло. Но теперь я нашел в себе силу ради пользы общего дела и уважения к себе скрыть „сумасшествие“. Культурные люди умеют лучше скрывать свои чувства. И я как человек культурный держался неплохо; чувствовал, однако, что скрываемые от всех тревога и мнительность, проще говоря, трусость, не только бередят меня, но и неудержимо толкают к привычной самозащите. Теперь, после участия в боях, меня удивляет, откуда в здоровом человеческом теле может таиться такая гнилая и хилая черта тревоги за его целость, невредимость, сохранность… И не есть ли это просто трусость?

…В массе серых солдатских шинелей я как личность растворился с первых минут похода… Я уже не был Борис Малов в единственном числе, а красноармеец Малов Н-ской части, Н-ского подразделения, как десятки и сотни тысяч других, подобных мне Ивановых, Проценко, Халиевых, Саркисянов, Гиберидзе и т. д… Помню, как в первый же час марша я почувствовал себя частицей гигантского коллектива, выполняющего ответственнейшую задачу. И от этого я признал себя возвышеннее других, отличнее других, исключительнее, хотя и у всех других было не меньше „прав“ на такое „признание“, чем у меня самого.

Так как с самого начала я был свидетелем строжайшего военного распорядка и дисциплины, то бой, в ожидании которого у меня тревожно замирало сердце, тоже представлялся мне одним из заранее намеченных шахматных ходов, осуществляемых по заранее составленным тактическим и стратегическим планам.

…Вот уже два дня мы идем по Н-ской дороге, почти не останавливаясь и не замедляя хода. Оттого ли, что мы двигались на юг, мне казалось, что диск солнца растет, жара увеличивается и даже „в ходу“ ощущается духота. Чувствую, что у меня в подошвах как будто толстая прослойка ваты, а ноги двигаются автоматически, самостоятельно от туловища. Это, вероятно, от многодневного похода. Боюсь, как бы не заполучить какой-нибудь ревматизм, тем более что разгоряченными ногами переходил вброд холодную речку. Еще мать всегда говорила, что от этого бывает ревматизм… Это будет ужасно!

Кажется, снова схожу с ума. Можно потерять голову, а я опасаюсь ревматизма.

Поговаривают, что скоро бой. Вижу только серое, клочковатое небо и в мыслях представляю бой, совсем как на картине „Александр Невский“. С двух концов чистого поля плавно двигаются друг на друга стройные колонны и, сойдясь, кричат: „Православные, на-чи-най!“ Собственно это командир кричит оглушительным басом, от которого дребезжат не только ушные перепонки, но и все усталое тело. Согласно выучке, хватаюсь за винтовку и открываю глаза… Ребята, наш писатель белены объелся…» — слышу хохот товарищей и окончательно просыпаюсь…

Значит, не успел я еще сесть на землю, как моментально уснул. Я отказался бы от жирных щей со свининой, от любимой гречневой каши и даже от стопки водки, но спать мне не дают. В данный момент спать не положено. Ем такие щи, каких не едал никогда. Поглощаю целый котелок рассыпчатой гречневой каши с маслом и сейчас же засыпаю…

…Бой начался совсем иначе, чем я себе представлял. Туча черных бомбардировщиков закрыла над нами небо и стремительно понеслась вперед. Человеческая лава текла по земле в ту же сторону. Что-то забухало, застрекотало. Не было слышно никакой команды, я шел среди моря напряженных, красных, потных лиц. Знакомое чувство тревоги так отчаянно охватило меня, что я, никогда прежде не ощущавший сердца, остро почувствовал, что оно у меня есть и что каждую минуту может вырваться — так неистово оно билось в грудной клетке. Я сказал бы неправду, если бы приписал себе в эту минуту какие-то другие чувства, которые, мне казалось, выражались на лицах товарищей, шагавших рядом со мной.

…По тому, как меня качнуло воздухом и обдала комьями земля, я понял, что где-то, наверное не очень далеко, разорвался снаряд. Я весь сжался и сам себе показался очень маленьким и растерянным… Небо вдруг потемнело. Может быть, это новые тучи самолетов обгоняли нас… Наверху в разных концах все чаще вспыхивали слепящие пятна, похожие на искры электросварки. Затем все неожиданно всколыхнулось и побежало вперед… Очевидно, была команда, но я ее опять не слышал. Уверен, что и мой товарищ ее не слышал, так как у него в этот момент лицо было очень напряженное. Затем я пошел медленнее, как и все… Тревога и страх почему-то незаметно улетучивались, заменяясь новыми для меня ощущениями. Тяжести в ногах больше не чувствовалось. Даже винтовка, которую я крепко стиснул руками, показалась легкой и привычной — словно воевал я всю жизнь.

— Борис! Если меня убьют, напиши Марусе… Все найдешь в кармане куртки… И отправь… А партбилет отдай командиру… — сказал Иванов, товарищ из подразделения.

Помню, очень меня поразило, что в такой страшный опасный момент этот невзрачный, слабый телом человек думает не о себе, не о целости своей головы, а, весь побледнев, держит в своем сердце образ любимой… Помнит о красной книжечке, которая потеряет после его смерти теплоту сердца, рядом с которым она всегда хранилась. Лицо другого товарища, справа, тоже представилось мне необыкновенным. С порозовевшими от напряжения белками, застывший в выражении сурового устремления вперед, он казался грозным пророком… Затем я мельком запечатлевал в сознании лица других, и те казались мне такими же необычными… Почему же ко мне снова подполз подленький страх?..

…По мере того как росли стоны, вопли, проклятья врагу, по мере того как усиливался грохот наших танков и орудий, небо и земля превращались в сплошное кровавое зарево, пахло горелой землей. Горячие острые осколки снарядов на моих глазах рвали на части людей — я чувствовал, что моя «индивидуальность» с жалким страхом за свое бренное существование тает, как воск… Страх первого впечатления от боя прошел. Мое тело, как и раньше, приседало, прикрывалось, пряталось за бугры, но теперь уже не только потому, что меня еще не совсем покинул страх: мозг вступал в свои права. В бешеном темпе контролировал он мои впечатления. Я познавал, что люди умеют умирать. Умирали сразу и медленно. Умирали спокойно, как засыпали, не выпуская винтовки. Умирали разбросанно, судорожно… Женщины и мужчины в белых халатах самоотверженно, привычно перевязывали раненых и быстро уносили на носилках. Один плечистый санитар с добродушным лицом вдруг выпрямился во весь свой высокий рост и упал. Подбежала маленькая девушка с красным крестом, пощупала его пульс, припала ухом к груди и, убедившись, что он мертв, быстро продолжала начатую им перевязку. Страх отходил… Надолго ли?..

…Молодой белобрысый фриц неожиданно вынырнул откуда-то сзади и прицелился в Иванова. Прямо в затылок… Я успел выстрелить фашисту в лоб. Теперь страха не было. Было напряжение, настороженное ожидание, нетерпеливость: «А, ну, где вы, подлюги? Покажитесь!..»

…Словно одержимый, я рванулся вперед.

— Стой, черт! Ошалел? Пригнись! — у самого лица крикнул Иванов и дернул за полу шинели вниз в окопчик. Это меня спасло.

На наше укрытие за молодыми березками шли враги. Их было восемь, нас — двое.

— Когда подойдут — шарахнем гранатой! Тише… — сказал Иванов и… кашлянул.

В какое-то едва исчислимое мгновение один из немцев поднял руку и выстрелил в нашем направлении. Иванов чуть приподнялся и присел. Я размахнулся и бросил гранату. Страха больше не было!

— Подлюги! — зарычал я. — Пришли на нашу землю! Сволочь! — и от второй гранаты меня отбросило в хаос.

Грохот и дым покрыли березки, фашистские значки, самоуверенные лица. Как-то вдруг ощутился запах родной земли, сухих осенних листьев, смоченных кровью товарища, мелькнула в сознании и надломленная березка, на мгновение ощутилась острая боль в ноге.

— Малов! Плохо?.. Ранен?.. Ничего… пройдет… Врагам хуже… Совсем капут… — уложил одним махом восьмерых! — слышался мне откуда-то издалека, глухо, как из колодца, голос.

— Партбилет Иванова… письмо Марусе… — только запомнилось мне.

Сознание ушло…

* * *

Я кончила читать «Записки». Теперь загадка перестала быть для меня загадкой.

После войны мне стало известно, что Малов был героическим участником еще одного боя. Больше я его не встречала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.