Лицейская республика[37]

Лицейская республика[37]

Здесь каждый шаг в душе рождает

Воспоминанья прежних лет.

А. С. Пушкин.

«Воспоминания в Царском Селе»

На фасаде здания бывшего Царскосельского лицея висит мемориальная доска с надписью: «Здесь воспитывался Александр Сергеевич Пушкин с 1811 по 1817 год».

В 1949 году, когда отмечалось 150-летие со дня рождения поэта, здесь был открыт мемориальный музей.

Лицей восстановлен в том самом виде, какой он имел при Пушкине. Это помогли сделать сохранившиеся записи современников и ценнейшие воспоминания лицейского товарища Пушкина – И. И. Пущина.

Когда мы входим в актовый зал, нам прежде всего бросается в глаза большое полотно И. Е. Репина «Пушкин на лицейском экзамене».

Об этом своем творении великий художник писал: «Лицо и вся фигура мальчика Пушкина составляют радость моей жизни. Никогда мне еще не удавалось ни одно лицо так живо, сильно и с таким несомненным сходством, как это – героя ребенка».

В поисках учебного заведения, куда можно было бы определить Александра, родители поехали в Петербург.

В те дни, когда Пушкины озабочены были устройством сына, стало известно, что император Александр I решил учредить особое учебное заведение – Лицей, в котором могли бы получить образование два его брата, великие князья Николай и Михаил. Для лицея отведено было роскошно отделанное четырехэтажное здание, непосредственно примыкавшее к царскосельскому большому Екатерининскому дворцу, соединенное с ним крытым переходом.

Учрежден был лицей исключительно «для юношества благородного происхождения, предназначенного к важным частям службы государственной».

Но в лицей попали отпрыски не слишком знатного происхождения, и императрица воспротивилась сближению с ними своих сыновей, особ царственных. Великие князья пошли своими особыми путями…

Сергей Львович подал прошение о приеме сына в царскосельский лицей. Много помог ему в этом А. И. Тургенев, впоследствии один из самых близких друзей поэта.

* * *

Во второй половине июля 1811 года дядя Василий Львович увозил Александра в Петербург. При отъезде из Москвы мальчик получил от сестры Ольги подарок: два тома избранных басен Лафонтена, в кожаных переплетах, на французском языке, изданных в 1785 году в Париже.

Когда-то отец, Сергей Львович, подарил их дочери и написал на каждом из них, перед титулом, по-французски: «Моей дорогой Олиньке». Кто-то добавил чернилами, тоже по-французски: «Лафонтена не нужно хвалить, его нужно читать, перечитывать и снова перечитывать» – это были цитаты из Энциклопедии Лагарпа.

Уезжая в лицей, Александр забыл этот подарок на столе, и сестра сделала об этом надпись карандашом, на обороте титула: «Книги эти принадлежали Ольге Пушкиной, сегодня они подарены ею Александру Пушкину, чтобы он мог наслаждаться ими в лицее. К несчастью, он забыл их на столе».

Пушкин, конечно, еще в детстве читал в этом двухтомнике басню Лафонтена «Молочница», в которой рассказывается, как девушка Пьеретта, направляясь на рынок продавать кувшин с молоком, размечталась и разбила его. Грустно взволнованная, она смотрела, как струйкой течет из разбитого кувшина молоко.

Через три года после окончания Пушкиным лицея, в 1820 году, в царскосельском парке установлена была на огромном камне изваянная скульптором П. П. Соколовым лафонтеновская Пьеретта. Пред нею разбитый кувшин, из которого неиссякаемой струей течет ключевая вода.

Гуляя как-то позже, в жаркий летний день, Пушкин утолил жажду ключевой водою из разбитого девушкой кувшина и написал в 1830 году небольшое чудесное стихотворение «Царскосельская статуя»:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок,

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:

Дева над вечной струей вечно печальна сидит.

Сегодня принадлежавшие Александру Пушкину и его сестре Ольге басни Лафонтена с памятными надписями на них хранятся среди книг личной библиотеки поэта в Пушкинском доме Академии наук СССР.

* * *

Около месяца прожил Александр с дядей в Петербурге, в гостинице Демута, посещая друзей, готовясь к испытаниям.

12 августа Александр Пушкин держал приемные экзамены.

Судя по данной экзаменаторами оценке знаний Пушкина, они были не очень высоки: «В грамматическом познании языков: российского – очень хорошо, французского – хорошо, немецкого – не учился, в арифметике – знает до тройного правила, в познании общих свойств тел – хорошо, в начальных основаниях географии – имеет сведения, в начальных основаниях истории – имеет сведения».

В лицей были приняты после экзаменов тридцать мальчиков. Александр занял среди них особое положение.

Товарищи видели, что он во многом опередил их, прочитал многое такое, о чем они и не слыхали, и великолепно все помнил. И удивило их, что он совсем не важничал, как это часто бывает с детьми-скороспелками – всем им ведь было лет по двенадцать.

Как вспоминал его лицейский товарищ И. И. Пущин, Александр «все научное считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и проч… Случалось только удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее неспособный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли».

* * *

До открытия лицея оставалось еще больше двух месяцев. Александр в это время не раз наезжал с дядей в Царское Село.

Назначенный первым директором Царскосельского лицея В. Ф. Малиновский деятельно готовился к торжеству.

В одно из воскресений у министра народного просвещения А. К. Разумовского состоялась репетиция торжественного открытия лицея. Профессор Н. Ф. Кошанский прочитал перед министром первую пробную лекцию.

Через несколько дней репетиция была повторена уже в актовом зале лицея, а накануне торжества Малиновский читал в присутствии министра и лицеистов речь, с которой должен был выступить на торжестве.

Лицеистов вводили при этом определенным порядком в актовый зал, вызывали по списку и учили, как им нужно кланяться, обращаясь лицом к месту, где должен был сидеть император с семейством.

Были при этих своего рода театрализованных репетициях неизбежные сцены неловкости и ребячьей наивности…

Наступило, наконец, 19 октября 1811 года – исторический день открытия Царскосельского лицея, многократно воспетого впоследствии Пушкиным.

Большой, покрытый красным сукном с золотой бахромой стол стоял между колоннами актового зала Лицея. На нем лежала роскошно оформленная грамота об учреждении Лицея.

По одну сторону стали в три ряда только что принятые воспитанники Лицея с директором, инспектором и гувернерами во главе, по другую – профессора. На креслах перед столом заняли места высшие сановники и педагоги Петербурга.

По приглашению министра Разумовского в зал вошел Александр I с семьей. Директор департамента министерства народного просвещения И. И. Мартынов прочитал манифест об учреждении Лицея, и слово предоставлено было директору Лицея Малиновскому.

Это был человек образованный, передовых взглядов. В опубликованном им «Рассуждении о мире и о войне» он выступил с проповедью вечного мира. Он же был автором проекта создания Союза всех европейских держав, в качестве постоянного органа, на котором лежала бы обязанность улаживать возможные международные осложнения.

Малиновский очень волновался, когда поднялся на трибуну и начал тихим голосом читать по рукописи свою речь. Волновался он потому, что произносил совсем не свою речь: заготовленный им текст выступления подвергся жесточайшей цензуре и в конце концов от него ничего не осталось. Ему пришлось прочитать речь, написанную для него тем же Мартыновым.

Малиновского сменил профессор Н. Ф. Кошанский. Ему поручено было представить царю юных лицеистов.

– Александр Пушкин! – гулко прозвучало в наступившей тишине, и на середину конференц-зала вышел живой, курчавый, быстроглазый мальчик.

Александр Пушкин!.. Мог ли его тезка император Александр I думать, что через несколько лет этот двенадцатилетний мальчик будет разить его своими эпиграммами и вольнолюбивыми стихами, будет призывать к свержению самодержавия!

И выступивший вслед за этим профессор А. П. Куницын начал бодро и смело говорить в присутствии императора об обязанностях гражданина и воина, причем ни разу не упомянул имени Александра I. В своем «Наставлении воспитанникам Царскосельского лицея» он призывал юных лицеистов не к проявлению раболепных верноподаннических чувств, а к гражданскому служению родине. Приглашал их действовать так, как думали и действовали древние россы:

– Любовь к славе и отечеству должна быть вашими руководствами…

Эта смелая и необычная речь произвела впечатление не только на присутствующих, но и на самого императора: он был тогда еще либерально настроен и наградил за нее Куницына Владимирским крестом – весьма лестной наградой для только что возвратившегося из-за границы молодого ученого.

* * *

После открытия Лицея гостей пригласили осмотреть помещения Лицея, приспособленные для учебного заведения известным архитектором Стасовым.

В первом этаже здания размещены были квартиры инспектора и гувернера; во втором – столовая, буфетная, больница, аптека, малый конференц-зал и канцелярия Лицея; в третьем – актовый зал, классы, физический кабинет, библиотека, газетная комната; в четвертом – помещения для воспитанников.

Вдоль длинного коридора, от одного конца здания до другого, шли небольшие комнатки, отделенные одна от другой не доходившими до потолка оштукатуренными, окрашенными зеленой краской перегородками. Каждому лицеисту полагалась такая отдельная комнатка. Они были очень просто обставлены – Пушкин называл их кельями: стол-конторка для занятий, стул, комод, железная, с медными украшениями кровать с матрацем, бумазейным одеялом и полупуховой подушкой, зеркало, умывальник. На столе чернильница, свеча и щипцы для снятия нагара.

Лицеистов повели после торжества в столовую обедать. За ними последовала императрица, и здесь произошел смешной, но характерный для того времени эпизод.

Русские цари женились обычно на иностранных принцессах, и русские императрицы плохо говорили по-русски.

Когда лицеисты заняли столы, императрица подошла к лицеисту Александру Корнилову.

– Карош суп? – спросила она.

Корнилов смутился от неожиданности вопроса, чуть не расхохотался от этого не русского «карош суп?» – и ответил невпопад, по-французски: Oui monsieur! («Да, господин!»).

Императрица, видимо, тоже смутилась, не поняв, почему лицеист принял ее за мужчину, но, сохраняя свое царское достоинство, улыбнулась, отошла и никому уже больше не задавала любезных вопросов.

Корнилов и сам не мог объяснить, почему он ответил на «карош суп?» по-французски и в мужском роде. Но товарищам попал на зубок – его наградили кличкой: Monsieur…

Вечером лицеистов угощали сластями.

Уже выпал снег, и, окруженные горевшими вокруг Лицея плошками, они играли в снежки. На снежном фоне ярко выделялись красные воротники и обшлага на темных мундирах и треугольные шляпы, которыми лицеисты щеголяли.

В заключение – яркий, многоцветный фейерверк.

* * *

На протяжении трех дней лицеисты устраивались и знакомились друг с другом.

23 октября начались учебные занятия.

Вставали все по звонку, в шесть утра. После молитвы, от 7 до 9 часов – классы; в 9 – чай; до 10 – прогулка; от 10 до 12 – классы; от 12 до 1 часу – прогулка; в 1 час – обед; от 2 до 3 – чистописание или рисование; от 3 до 5 – классы; в 5 часов – чай; до 6 – прогулка. Потом повторение уроков или вспомогательный класс. В 9 часов ужин по звонку. После ужина, до 10 часов – встречи и отдых в рекреационном зале. В 10 часов – вечерняя молитва и чай. По средам и субботам – уроки танцев и фехтования. Каждую субботу – баня.

Программа Лицея была обширна: российская и латинская словесность, языки французский и немецкий, нравственные, исторические и физико-математические науки, риторика (теория красноречия), география, статистика, изящные искусства, чистописание, рисование, пение и гимнастические упражнения – фехтование, верховая езда, плавание.

Вскоре после начала занятий лицеистам было объявлено, по распоряжению министра, что до скончания шестилетнего курса никто не имеет права выезжать из Лицея. Родным разрешено было посещать лицеистов по праздникам.

Общий лицейский курс делился на два: первый назывался начальным, второй – старшим. При переходе с одного на другой проводились публичные экзамены.

* * *

Что представлял собою Царскосельский лицей? Какие принципы были положены в основу воспитания нового поколения русских государственных деятелей?

В разработке устава Лицея приняли участие два деятеля резко противоположных воззрений: М. М. Сперанский, один из самых передовых людей Александровской эпохи, попавший впоследствии в опалу за свои либеральные воззрения, и Жозеф де Местр, писатель и художник, посланник низложенного сардинского короля, реакционер и иезуит.

В результате борьбы этих двух направлений родился «двуликий» устав: с одной стороны, запрещение телесно наказывать лицеистов и показной либерализм, которым любил щеголять в первые годы своего царствования Александр I, с другой – иезуитски-полицейские принципы управления Лицеем и шпионская направленность лицейских надзирателей и дядек.

Таковы были вообще методы управления Александра I, которого Пушкин заклеймил «двуязычным» властелином, «к противочувствиям привычным».

Жизнь опрокинула эти расчеты царя и его советников. В борьбу с ними с первого же дня Лицея выступили профессора и сами воспитанники.

Уже речь Куницына на торжестве открытия Лицея прозвучала необычно и призывно. Пушкин, юный Пушкин, поэтический летописец трудов и дней Лицея, через десятилетия вспоминал, как глубоко она запала в их юные сердца и какую большую роль сыграла в направлении и воспитании гражданского и политического миросознания лицеистов. Куницын и «на кафедре беспрестанно говорил против рабства и за свободу».

Пушкин вспомнил Куницына в 1825 году, когда лицеисты праздновали четырнадцатую годовщину лицея. Мы читаем в черновиках стихотворения «19 октября»:

Куницыну дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень,

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжена…

И снова вспомнил Пушкин своего лицейского профессора через одиннадцать лет, за три месяца до своей гибели, когда, 19 октября 1836 года, в последний раз присутствовал среди товарищей на праздновании двадцать пятой лицейской годовщины:

Вы помните: когда возник лицей,

Как царь для нас открыл чертог царицын,

И мы пришли. И встретил нас Куницын

Приветствием меж царственных гостей…

Под влиянием исторического хода событий ярким пламенем вспыхнула и разгорелась в Лицее возженная Куницыным «лампада». Здесь сыграли свою роль: победоносная война с Наполеоном, дотоле дремавшие и пробудившиеся силы русского народа, вольнолюбивые настроения, вывезенные из Франции офицерами стоявших в Царском Селе гвардейских полков, общение с ними лицеистов и, конечно, лицейские наставники и «ликующая муза»…

* * *

Особый дух благородной дружбы и верности, жажды знаний и вольности, творческого горения и соревнования царил в Царскосельском лицее.

«Мы скоро сжились, свыклись, – вспоминал Пущин. – Образовалась товарищеская семья, в этой семье – свои кружки; в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь: тут образовались связи на всю жизнь».

Это был тот особый дух, который заставлял Пушкина так вспоминать самого близкого своего лицейского товарища и друга – Дельвига: «С ним читал я Державина и Жуковского, с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит…»

Уже с первых лицейских дней Александр Пушкин занял особое место среди товарищей. Свет его гения озарял всю жизнь Царскосельского лицея. С Пушкина начиналась и Пушкиным заканчивалась его история.

Стоило стайке лицеистов появиться в аллеях царскосельского парка, как среди них обязательно искали Пушкина.

В Лицее была прекрасная библиотека и газетная комната. Лицеисты, совсем еще мальчики, знакомились здесь с мировой литературой и новостями дня. Здесь можно было прочитать последние номера «Вестника Европы», «Русского вестника», «Пантеона».

«Мы также хотим наслаждаться светлым днем нашей литературы, – писал одному из своих друзей лицеист А. Д. Илличевский, – удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов отечественной поэзии: Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева… Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Вольтера, Делиля…»

Чаще всех засиживались в библиотеке три друга – Пушкин, Дельвиг и Кюхельбекер. Пушкин впитывал в себя знания, на память цитировал их, а Кюхельбекер вписывал в свой лицейских лет «Словарь» особо будоражившие его мысли и выдержки. Например: «Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на ярмо, которое суживается сопротивлением. Нет середины: или терпи, как держат тебя на веревке, или борись, но с твердым намерением разорвать петлю или удавиться. Редко, чтобы умеренные усилия не были пагубны».

Здесь зарождались и зрели у юного Пушкина мысли о «вольности», о «барстве диком, без чувства, без закона», о насильственной лозе в порабощенной русской «Деревне»… У Кюхельбекера – те же вольные мысли, приведшие его на усеянный терниями и страданиями путь тридцатилетней каторги и ссылки…

* * *

Кто же прививал юным царскосельским лицеистам эти чудесные, вдохновляющие творческие настроения? Кто были учителями и наставниками будущего великого поэта?

К кому обращал Пушкин 19 октября 1825 года слова благодарности:

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

Мы познакомились с профессором А. П. Куницыным, блестяще выступившим перед собравшимися на торжестве открытия Лицея. Познакомимся и с другими лицейскими наставниками.

После первого директора Лицея, В. Ф. Малиновского, человека доброго и простодушного, малообщительного и слабого, большой и глубокий след оставил в сердцах лицеистов Е. А. Энгельгардт, второй директор Лицея. Они всегда его вспоминали добрым словом.

Знакомя питомцев с правилами внутреннего лицейского распорядка, Энгельгардт говорил, что «все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства», и потому никто не может презирать других или гордиться чем-либо. Он запрещал лицеистам кричать на служителей и бранить их, даже если они были крепостные люди.

Простые человеческие отношения установились у директора с лицеистами. Он часто принимал их у себя на дому, посещал после вечернего чая в Лицее, устраивал совместные чтения, знакомил с правилами и обычаями светской и общественной жизни. Летом совершал вместе с ними дальние прогулки, зимой ездили на тройках за город, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях принимала участие семья директора, а женское общество придавало всему этому особую прелесть и приучало лицеистов к приличному обращению. «Одним словом, – вспоминал Пущин, – директор наш понимал, что запрещенный плод – опасная приманка, и что свобода, руководимая опытною дружбой, удерживает юношу от многих ошибок».

Когда Александр I надумал «познакомить лицеистов с фронтом», Энгельгардт решительно воспротивился этому. Он отразил и предложение царя посылать лицеистов дежурить камер-пажами при императрице во время летнего ее пребывания в Царском Селе. Многие лицеисты считали такого рода обязанности лакейскими…

Нельзя не сказать здесь и о том, что до конца дней сохранились у Энгельгардта дружеские отношения с своими бывшими лицейскими питомцами. Когда, после 14 декабря 1825 года Пущин, Кюхельбекер и Вольховский оказались, за участие в восстании, на каторге и в ссылке, Энгельгардт не боялся вести с ними переписку, всегда насыщенную сердечным теплом, любовью и большим уважением.

* * *

Общей любовью лицеистов пользовался доктор философии и свободных искусств, один из лучших знатоков античной литературы, профессор российской и латинской словесности Н. Ф. Кошанский.

«При самом начале – он наш поэт, – читаем мы в «Записках» Пущина. – Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончив лекцию несколько раньше обычного часа, профессор сказал:

– Теперь будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами.

Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два стихотворения, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого его поэтического лепета».

Предлагая лицеистам описать стихами розу, Кошанский познакомил их с стихотворением Державина:

Юная роза

Лишь развернула

Алый шипок;

Вдруг от мороза

В лоне уснула,

Увял цветок.

Написанное тогда двенадцатилетним Пушкиным стихотворение не дошло до нас: Кошанский взял рукопись себе.

Позже, в 1815 году, Пушкин написал стихотворение «Роза». Обладая прекрасной памятью, не воспроизвел ли он то самое стихотворение, которое вылилось из-под пера его на предложенном Кошанским поэтическом состязании:

Где наша роза,

Друзья мои?

Увяла роза,

Дитя зари.

Не говори:

Так вянет младость!

Не говори:

Вот жизни радость!

Цветку скажи:

Прости, жалею!

И на лилею

Нам укажи.

Судя по ритму, оно навеяно державинской «Розой», но в нем уже чувствуется глубина и зрелость:

– Так вянет младость!..

В этом первом открытом состязании юных лицейских поэтов проявили себя еще Илличевский, Кюхельбекер и особенно Дельвиг. Принимали участие в лицейских состязаниях еще два поэта и талантливых музыканта – Корсаков и Яковлев…

Кошанский сыграл значительную роль в жизни лицейских поэтов.

– Дельвиг, где ты учился языку богов? – спросил его однажды П. А. Плетнев.

– У Кошанского! – ответил Дельвиг.

В оценке успехов Александра Пушкина Кошанский отмечал их «не столько твердость, сколько блистательность».

* * *

Вскоре профессор Кошанский заболел, и его сменил в Лицее талантливый А. И. Галич, только что вернувшийся из-за границы, где заканчивал образование и готовился к профессорскому званию.

Он обращался с лицеистами дружески, как старший товарищ. На уроках они часто окружали его, задавали вопросы, спорили с ним, озорничали. Когда дело заходило слишком далеко, Галич брал в руки Корнелия Непота и, предлагая приступить к переводу его с латинского на русский, говорил:

– Ну, теперь потреплем старика!

Лицеисты очень любили Галича, часто посещали его на дому. Это он предложил юному Пушкину написать для лицейского экзамена свои «Воспоминания в Царском Селе». Пушкин тепло и дружески упоминает Галича в своих позднейших стихотворениях.

В «Пирующих студентах» он приветствует его и приглашает:

Апостол неги и прохлад,

Мой добрый Галич, vale[38]

Ты Эпикуров младший брат,

Душа твоя в бокале.

Главу венками убери,

Будь нашим президентом.

И станут самые цари

Завидовать студентам!

* * *

Отличался от всех лицейских профессоров историк И. К. Кайданов. К его лекциям лицеисты относились серьезно, несмотря на некоторые его странности.

– Пушкин господин!.. Вольховский господин! – обращался он обычно к лицеистам.

И если был, например, недоволен леностью лицеиста Ржевского, то обращался с ним грубо.

Но был Кайданов человек добрый. Поймав однажды Пушкина за сочинением непристойного стихотворения, увидев, что Пушкин вносит в него, смеясь, какие-то поправки, он взял его за ухо и тихонько сказал:

– Не советую вам, Пушкин господин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пушкин господин, не давайте воли язычку!..

* * *

Профессор физико-математических наук Я. И. Карцов не сумел заставить лицеистов полюбить свой предмет. Человек черноволосый и смуглый, острый и язвительный, он любил рассказывать на уроках разные истории и анекдоты, вызывавшие общий непрерывный хохот.

Если, стоя на уроке математики у доски, лицеист отвечал невпопад, он издевался над ним:

– А плюс Б равно красному барану.

Или:

– Тяп да ляп и состроим корабль.

Математикой увлекался лишь один Вольховский, и Карцов, по существу, занимался только с ним. Остальные лицеисты готовились на его лекциях к другим урокам, писали стихи или читали романы.

Однажды он вызвал к доске Пушкина и задал ему алгебраическую задачу. Пушкин, переминаясь с ноги на ногу, молча писал на доске какие-то формулы – математика и алгебра ему явно не давались.

– Что же вышло? Чему равняется икс? – спросил Карцов.

– Нулю! – ответил, улыбаясь, Пушкин.

– Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи.

О Куницыне, Кошанском, Кайданове, Карцове, очень серьезных педагогах П. В. Анненков писал: «Можно сказать без всякого преувеличения, что все эти лица должны были считаться передовыми людьми эпохи на учебном поприще. Ни за ними, ни около них не видим, в 1811 году, ни одного русского имени, которое бы имело более прав на звание образцового преподавателя, чем эти, тогда еще молодые имена».

* * *

Особо следует отметить лицейского профессора французской словесности Д.И. де-Будри. Он потому интересовал всех, что был младшим братом Жана-Поля Марата, знаменитого «друга народа» в эпоху Великой французской революции.

Это был забавный, коротенький старичок, довольно объемистый, в засаленном, слегка напудренном парике. Но преподаватель был строгий и дельный. Он гордился своим братом-революционером, но, – писал Пушкин, – «Будри, несмотря на свое родство, демократические мысли, замасленный жилет и вообще наружность, напоминавшую якобинца, был на своих коротеньких ножках очень ловкий придворный».

Ему, конечно, Пушкин обязан был в значительной степени своим блестящим знанием французского языка.

О Пушкине де Будри писал, в декабре 1811 года, в рапорте об успехах воспитанников: «Он проницателен и даже умен. Крайне прилежен, и его приметные успехи столь же плод его рассудка, сколь и его счастливой памяти, которые определяют ему место среди первых в классе по французскому языку».

* * *

Особые отношения сложились у лицеистов с С. Г. Чириковым.

Учитель рисования и гувернер, С. Г. Чириков был человек тактичный и обходительный. Лицеисты не имели права пользоваться отпусками, и свободное время нередко проводили у Чирикова в его лицейской квартире.

Сорок лет прослужил в лицее учителем чистописания и гувернером Ф. П. Калинич, обладавший великолепным почерком. Все грамоты и выдаваемые лицеистам похвальные листы переписывались его рукой. Образованием и умом, при своей осанистой, импозантной внешности, он не обладал.

Любили лицеисты своего учителя музыки и пения Теппере де Фергюсона, часто проводили в его доме вечера, пели, музицировали, пили чай, дружески беседовали. Это был вдохновенный старик, не только учивший лицеистов петь, но и сочинявший разные концерты. Он написал музыку лицейской прощальной песни «Шесть лет промчались, как мечтанье» на слова Дельвига. Песня эта на протяжении сорока лет исполнялась на лицейских выпускных актах.

Тепло относились лицеисты к врачу Ф. О. Пешелю, остряку, весельчаку и балагуру. Всегда приглашали своего старого доктора на празднование лицейских годовщин. 19 октября 1837 года Пешель обратился к ним с посланием на немецком и латинском языках: «Я прошу моих старых друзей для их собственного блага на мировом театре не забывать моих прежних увещаний, именно: что все покоится на отношениях и что единственное утешение – терпеливо следовать девизу: «Ничему не удивляться!». А для здоровья: спокойствие души, телесные упражнения, диета, как качественная, так и количественная, вода».

* * *

Особо следует остановиться на личности лицейского инспектора, надзирателя по учебной и нравственной части М. С. Пилецкого-Урбановича. «Это был довольно образованный человек, но святоша и мистик, обращавший на себя внимание своим горящим всеми огнями фанатизма глазом, кошачьими приемами и походкою, – так характеризовал его лицеист М. А. Корф, – с жестоко хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостью. Он долго жил в нашей памяти, как бы какое-нибудь привидение из другого мира».

Пилецкий-Урбанович был в Лицее истовым проводником положенного в основу лицейского воспитания в духе иезуитских правил благочестия и сыска, подслушивания и взаимных доносов. Он «непременно сделал бы из нас иезуитов, если бы вовремя не был изгнан из Лицея», – писал Корф.

Этому Пилецкому подчинены были все лицейские гувернеры, их помощники и надзиратели, в большинстве случайные люди – отставные военные, заезжие иностранцы, мелкие чиновники, не обладавшие никакой педагогической подготовкой. Это были «подлые и гнусные глупцы с такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщик не взял бы их к себе в половые», – вспоминал тот же Корф.

Пилецкий являлся в Лицее и тайным агентом полиции. В своих «Замечаниях для господ гувернеров, моих сотрудников по части нравственной и учебной» он давал инструкции, как залезать воспитанникам Лицея в души, как всегда «морально присутствовать» среди них, подслушивать, подсматривать, обрабатывать их мысли и волю.

Небольшая выдержка из рапорта Пилецкого дает представление о характере его слежки за лицеистами. В ноябре 1812 года он обратил особое внимание на Пушкина и настойчиво следил за каждым его шагом: «Пушкин 6-го числа в суждении своем об уроках сказал: признаюсь, что я логики, право, не понимаю, да и многие даже лучше меня оной не знают, потому что логические силлогизмы для меня невнятны. – 16-го числа весьма оскорбительно шутил с Мясоедовым на щот 4 департамента, зная, что его отец там служит, произнося какие-то стихи, коих мне повторить не хотел, при увещевании же сделал слабое признание, а раскаяния не видно было. – 18-го толкал Пущина и Мясоедова, повторял им слова: что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею. – 20. В классе рисовальном называл г. Горчакова вольной польской дамой…»

Лицеисты, естественно, ненавидели Пилецкого за его шпионские рапорты-доносы. Они возмущались, помимо того, его развязно-ласковой фамильярностью с посещавшими их сестрами и кузинами. И в конце ноября разразился давно назревший скандал.

Возглавил его Александр Пушкин.

Пилецкий услышал, как Пушкин вместе с Корсаковым стал перечислять за обедом обиды, нанесенные им, Пилецким, его родственницам, приводил оскорбительные отзывы инспектора о родителях учащихся и подстрекал товарищей «к составлению клеветы» на Пилецкого.

А еще через день, когда Пилецкий стал отнимать у Дельвига какое-то бранное на него сочинение, Пушкин возмутился:

– Как вы смеете брать наши бумаги? Стало быть, и письма наши из ящика будете брать? – крикнул он.

Пушкина поддержали Кюхельбекер, Малиновский, Мясоедов, Маслов и бранили отказавшихся выступить против Пилецкого товарищей: Юдина, Корфа, Ломоносова, Есакова, Комовского.

Обо всем этом сообщили директору.

Дело кое-как замяли, но в марте 1813 года недовольство Пилецким вспыхнуло с новой силой.

Лицеисты вызвали Пилецкого в конференц-зал, открыто объяснились с ним и предложили оставить Лицей:

– Уходите, в противном случае мы все подадим заявления об оставлении Лицея.

Чувствуя, что борьба бесполезна, Пилецкий подчинился и покинул Лицей.

Так решительно повели себя лицеисты в отношении своего надзирателя по учебной и нравственной части, не сумевшего заслужить их доверия и уважения…

Вся эта история, протест против ханжества, лицемерия и мистицизма нашла вскоре отражение в написанной четырнадцатилетним Пушкиным большой шутливой, сатирической, антиклерикальной поэме «Монах».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.