Этот бескомпромиссный Сыромятников (Н. А. Сыромятников)

Этот бескомпромиссный Сыромятников

(Н. А. Сыромятников)

Лингвист-японист Николай Александрович Сыромятников (1911–1984) не принадлежит к ученым, получившим при жизни или после смерти широкую известность, хотя некоторые из его трудов используются и сейчас. Но хочется рассказать и об этом добром, искреннем, преданном делу человеке, с которым я проработал шестнадцать лет и которого считаю одним из своих учителей.

Николай Александрович родился 1 (14) декабря 1911 г. в Чугуеве Харьковской губернии в семье инспектора народных училищ (он любил говорить, что родился в день открытия Р. Амундсеном Южного полюса). Об отце его мало что известно, зато многие наши востоковеды помнят его заботливую мать Прасковью Максимовну, с которой он прожил почти всю жизнь до ее смерти в 1977 г. Она освобождала сына от всяких хлопот по дому.

Сейчас кажется странным, что в Харькове еще в конце 20-х гг. могли преподавать восточные языки. Тем не менее, в этом старом университетском городе, тогда столице Украины, востоковедные традиции имели давние корни. Тогда существовал даже Всеукраинский вечерний техникум (!) востоковедения, на японское отделение которого Сыромятников поступил в 1929 г. Он шутил, что начал изучать японский язык 17 ноября, в день, который позже был объявлен Международным днем студентов. Одновременно он учился на филологическом факультете Харьковского педагогического института.

Однако скоро востоковедение на Украине было свернуто, а бросать редкий язык не хотелось, и будущий японист в 1931 г. переехал на другой конец страны, во Владивосток, и поступил на третий курс восточного факультета Дальневосточного университета. В 1933 г. он окончил факультет и остался там преподавать.

О владивостокском периоде его жизни я знаю мало: сам Николай Александрович, вообще любивший предаваться воспоминаниям, о нем говорил нечасто. К тому времени, когда Сыромятников переехал во Владивосток, довольно сильная дальневосточная школа японистов, созданная в начале века, под давлением обстоятельств стала распадаться. Самые видные ее представители тогда уже покинули Владивосток. Но оставались японисты еще дореволюционной выучки: П. С. Ануфриев, Н. П. Овидиев, К. П. Феклин. Они учили Николая Александровича, и он отзывался о них тепло. Во Владивостоке он подготовил первую работу: дипломное сочинение о переходных и непереходных глаголах.

Осенью 1937 г. почти весь преподавательский состав японской кафедры университета был арестован и в апреле 1938 г. расстрелян (при этом параллельная китайская кафедра почти не пострадала), тогда чуть ли не во всех японистах видели «шпионов». Уцелели лишь самые молодые, среди них Николай Александрович. Через два года университет будет вообще закрыт, и востоковедение на Дальнем Востоке прервется более чем на двадцать лет. Но к этому времени Сыромятникова там уже не было: в 1938 г. он уехал в Ленинград учиться в аспирантуру.

Предполагалось, что он будет учиться у Н. И. Конрада, но тот незадолго до приезда Николая Александровича в Ленинград был арестован. В университете остался лишь один квалифицированный японист, избежавший ареста: А. А. Холодович. Это был ученый большого таланта, но при небольшой разнице в возрасте (Холодович был лишь на пять лет старше своего аспиранта) и значительном несходстве характеров отношения не сложились. Когда в 1939 г. вышла из заключения и вернулась на факультет Е. М. Колпакчи, аспирант перешел к ней. Темой диссертации стал язык кёгэнов – памятников японской литературы XVI в., отражавших разговорную речь того времени. Эту тему он будет, наряду с другими, разрабатывать многие годы, но тогда за три года Сыромятников ничего написать не успел. Главное внимание он обратил на пополнение своих знаний, посещая лекции и семинары университетских «светил». Он любил вспоминать, как знаменитый Л. В. Щерба разбирал на семинаре язык первой главы «Капитанской дочки»; разбор был столь обстоятельным, что за целый семестр прошли полторы страницы текста.

Началась война. В ее первые месяцы Николай Александрович оставался в Ленинграде, где пережил самый тяжелый блокадный период. Помню, как незадолго до смерти он в своем институте выступал с воспоминаниями по случаю 40-летия окончания блокады. Он вспоминал, как вместе с товарищами подобрал упавшего на Дворцовой набережной академика С. А. Жебелёва. Они донесли его до Дома ученых, куда тот направлялся, но спасти его не удалось. В начале 1942 г. Сыромятников был призван в Военно-морской флот и несколько месяцев находился в команде моряков-связистов, располагавшейся в Елагином дворце; при нем во дворец попала бомба, и он сгорел. Там он научился танцевать «Яблочко», которое потом исполнял в самодеятельности Военного института иностранных языков; дома у него впоследствии висела большая фотография в краснофлотской форме. Но краснофлотцем Сыромятников был недолго: вспомнили о его профессии, и в июле 1942 г. он снова попал на Дальний Восток в качестве преподавателя курсов военных переводчиков Тихоокеанского флота. В конце 1943 г. его перевели в Москву преподавателем Военного института иностранных языков, с тех пор он жил здесь до смерти.

Уже в следующем году Сыромятников демобилизовался, но институт оставался его основным местом работы до 1950 г., одновременно он преподавал японский язык в Дипломатической школе НКИД СССР, на историческом факультете МГУ и в других местах. Возобновил он и учебу в аспирантуре, теперь уже у вернувшегося к деятельности Н. И. Конрада. В 1950 г. Николай Александрович ушел из Военного института в переведенный в Москву Институт востоковедения АН СССР, с которым связана вся его дальнейшая жизнь и деятельность. Первые годы в институте он совмещал научную деятельность с редакторской, а когда в 1958 г. был организован Отдел языков, перешел туда и оставался здесь до конца жизни.

Становление Сыромятникова как лингвиста было достаточно сложным. Ему (как и, например, Н. А. Невскому) часто было нелегко сосредоточиться на какой-то одной теме и довести ее до конца. В основном из-за этого он защитил кандидатскую диссертацию лишь в 44 года, через двадцать с лишним лет после получения вузовского диплома. Сначала он занимался кёгэнами, потом, не бросая их, стал писать диссертацию о времени японского глагола, но одновременно увлекся японской фонетикой и фонологией, именно в этой области появилась первая его заметная публикация.

Первым у нас, опережая современную ему зарубежную науку, этими проблемами занялся Е. Д. Поливанов (см. очерк «Метеор»), но после его гибели традиция прервалась. Сыромятников вернулся к ней в послевоенные годы, сначала разработав совершенно самостоятельно курс японской фонетики в Военном институте. Затем в 1952 г. в «Ученых записках» Института востоковедения появилась его статья «Система фонем японского языка». Исследование отличается большой детальностью и доскональным рассмотрением всех вопросов, вызывавших споры в литературе. Автор отталкивается от концепции Е. Д. Поливанова, подробно рассмотренной с упоминанием этого имени, невзирая на то, что тот тогда считался «врагом». Отмечу и столь же подробный разбор идей современных американских японистов, включая даже работу С. Э. Мартина (1924–2009), изданную менее чем за год до подписания статьи в печать, хотя в 1952 г. это не очень поощрялось. Однако все эти идеи пересмотрены, поскольку Сыромятников исходил из иной концепции, близкой, как он сам мне говорил, к Московской фонологической школе (см. очерк «Петр Саввич»). Работа очень серьезна и не потеряла значения даже сейчас. Но больше Николай Александрович ничего не публиковал ни по фонологии, ни по фонетике (кроме соответствующих разделов в книгах по истории языка): его увлекли другие темы.

Вероятно, готовая статья о фонемах могла бы стать основой диссертации, но Сыромятникова увлекла тема о японских временах глагола. Постепенно он пришел к идее, что именно она должна стать диссертационной. Здесь ему пришлось столкнуться с сопротивлением именитого научного руководителя, тогда члена-корреспондента Академии наук. Конрад не одобрил ни занятий своего бывшего аспиранта фонологией, ни тем более его ухода в изучение времен, где у руководителя была иная, более традиционная точка зрения. Два письма Конрада Сыромятникову от 05.12.1951 и 26.08.1952 (ныне опубликованные в сборнике писем Конрада) показывают, что глава нашей японоведческой школы при всей своей вежливости недоволен строптивостью начинающего, хотя уже и не очень молодого ученого, высказывая ему в академическом тоне выговор. Однако Николай Александрович не посчитался с авторитетом руководителя. К 1953 г. работа, составлявшая почти тысячу страниц, была готова, в ней досконально изучалась категория времени в японском языке от кёгэнов XVI в. до современности. Однако защита отложилась еще на три года.

Не найдя общего языка с Конрадом, Сыромятников обратился в Ленинград к своему первому руководителю А. А. Холодовичу (Е. М. Колпакчи, всегда тепло к нему относившейся, уже не было в живых). Тот в отличие от Конрада одобрил выбор темы, но высказал большое число замечаний, на учет которых и на сокращение слишком длинного текста ушло еще три года. Лишь в июле 1956 г. Николай Александрович защитил кандидатскую диссертацию, показав всей этой историей принципиальность и ответственность при малом честолюбии. Впоследствии он долго не защищал и докторскую диссертацию, поскольку считал, что его исследования по ее теме еще не закончены. Он часто говорил: «Пусть лучше про меня скажут: “Как, он еще не доктор?”, чем: “Как, он уже доктор?”». Имея все основания защититься еще в 60-е гг., он защитил докторскую диссертацию только в апреле 1979 г., за пять лет до смерти.

Японскими временами Сыромятников занимался еще долго, результатом стала книга «Система времен в новояпонском языке», изданная в 1971 г. В итоге он сделал важное открытие. Хотя в японском языке всего два времени, а не три, как мы привыкли, – настояще-будущее и прошедшее, но их употребление оказывается, с нашей точки зрения, странным. В повествовательных текстах японских писателей разных эпох, где речь шла о прошлом, в огромном числе примеров употребляются не только формы прошедшего, но и формы настояще-будущего времени. И Николай Александрович, детально рассмотрев все такие случаи в огромном числе текстов, установил, что настояще-будущее время может означать и одновременность данного действия с каким-то другим (в том числе и в отношении прошлого), а прошедшее время и предшествование другому действию. Именно эта идея показалась слишком смелой Н. И. Конраду, но она у нас затем получила признание, а иностранные японисты, не читающие по-русски, позднее пришли к тем же выводам независимо от Сыромятникова.

В годы работы над диссертацией ученый опубликовал и большую проблемную статью «Некоторые спорные вопросы изучения японского языка» (издана в 1955 г., написана, вероятно, несколько раньше). Это были годы борьбы с последствиями господства марризма, и Сыромятников, невзирая на авторитеты, беспощадно критиковал за те или иные марристские, по его мнению, идеи А. А. Холодовича, уже покойную Е. М. Колпакчи и даже Н. И. Конрада, хотя признавал, что последний был весьма далек от «нового учения о языке». В тупик он вставал, когда речь заходила о Е. Д. Поливанове. Он знал, что тот был последовательным противником Н. Я. Марра, но, тем не менее, марристские идеи находил и у него. В статье видны большая искренность автора и стремление освободить японоведение от догм и искажений. В статье перечислялись не изученные к тому времени у нас проблемы японского языка, многими из которых старался заниматься сам автор статьи.

От первоначальных занятий кёгэнами Сыромятников с конца 50-х гг. перешел к исследованию всего языка XVI–XIX вв. (новояпонского языка) от первых памятников, отражавших разговорную речь, до коренного преобразования языка в период европеизации Японии. Здесь он уже мог рассчитывать на поддержку академика Н. И. Конрада, ставшего ответственным редактором обеих его книг по данной тематике: «Становление новояпонского языка» (1965) и «Развитие новояпонского языка» (1978 г., уже после смерти Конрада). Первая книга описывала язык XVI–XVII вв., включая важные свидетельства первых португальских миссионеров, впервые зафиксировавших японский язык с позиций западной науки, вторая книга – язык от середины XVII в. до середины XIX в.

Книги стали первым монографическим описанием японского языка того времени не только в отечественной японистике, но вообще где-либо за пределами самой Японии. Описана языковая ситуация рассматриваемых эпох, подробно исследованы фонология, грамматика и в меньшей степени лексика. Эти две фундаментальные книги, пожалуй, составляют наибольший вклад Николая Александровича в науку.

Занимался он и современным языком. В 1971 г., помимо книги о временах, вышла и большая статья о другой глагольной категории – наклонении, где автор предложил любопытную и красивую, хотя спорную системную концепцию, позволяющую описывать и ее историческое развитие. Но наибольшую известность получила его словарная деятельность. За свою жизнь он принял участие в составлении трех значительных японско-русских словарей. Первый из них – средний по объему «Японско-русский словарь», составленный им вместе с Л. А. Немзером еще в начальный период научной деятельности. Словарь выдержал три издания в СССР (1951, 1960, 1965) и два издания в Японии (1952, 1966). В течение двух десятилетий словарь оставался основным пособием, которым пользовались все наши японисты.

Затем Сыромятников вошел в авторский коллектив Большого японско-русского словаря под редакцией Н. И. Конрада, работа над которым шла около полутора десятилетий. Как сказано в предисловии к словарю, ему принадлежит 15,58 % его объема. Словарь вышел в 1970 г. и содержит более 100 тысяч слов. Первоначальный объем был несколько больше, но пришлось сделать сокращения и из-за издательских трудностей, и по идейным причинам, в частности, значительно сократили религиозную лексику. До сих пор это самый большой в нашей стране словарь японского языка. Он трижды выпускался в Японии (1971, 1973, 1975). За участие в этом словаре Н. А. Сыромятников в 1973 г. был удостоен Государственной премии СССР. Равнодушный к другим почестям и званиям, он гордился своим лауреатством и любил ходить с лауреатским значком.

По окончании этой работы Николай Александрович, снова вместе с Л. А. Немзером, приступил к работе над новым вариантом своего первого словаря; в большей части словарь составлялся заново, он вышел в 1984 г.; Сыромятников для него написал первый у нас краткий очерк японского ударения.

В 60-е гг., еще не закончив исследования по новояпонскому языку, ученый приступил к изучению более древнего периода японской языковой истории. В результате – книга «Древнеяпонский язык», законченная в 1968 г. и вышедшая в свет в 1972 г. в институтской серии «Языки народов Азии и Африки». Лучшие ее разделы написаны в том же стиле, что и работы того же автора о новояпонском языке: столь же скрупулезный, хотя и менее подробный из-за ограниченности объема анализ фонологии и грамматики языка древнейших японских памятников VIII в., первого века японской письменной истории, особенно «Кодзики» и «Манъёсю». В 1981 г. издательством «Наука» в несколько расширенном варианте очерк был издан на английском языке. Это единственная крупная работа Сыромятникова, доступная зарубежному читателю (было еще несколько небольших статей в Японии). После его смерти профессор Мураяма Ситиро, постоянный пропагандист русской и советской науки в Японии, выдвигал идею издать по-японски сборник работ Николая Александровича (так же как им был издан сборник трудов Е. Д. Поливанова по японистике). Но Мураяма теперь тоже умер, и проект не реализовался.

Я познакомился с Николаем Александровичем осенью 1968 г., поступив в аспирантуру Института народов Азии АН СССР (через год ему вернут традиционное название – Институт востоковедения). К тому времени почти все указанные выше работы, кроме последнего словаря, уже были им написаны, хотя не все изданы. Вскоре после моего зачисления в аспирантуру Сыромятников предложил аспирантке Е. В. Струговой и мне заниматься с ним историей японского языка. Мы были счастливы, и занятия первоначально проходили у него дома на улице Дмитрия Ульянова. Он не был нашим научным руководителем и мог бы не возиться с чужими аспирантами, но ему так хотелось передать свои обширные знания, и Николай Александрович добровольно и, конечно, бесплатно учил нас языку разных эпох. В это же время он учил современному языку нескольких сотрудников Отдела языков и Отдела литератур – не японистов, читая с ним токухоны – японские школьные книги для чтения (изредка мне приходилось подменять его на этих занятиях). Помню, как в мои аспирантские годы, выступая на собрании, Сыромятников сказал: «Мне уже скоро шестьдесят, а у меня не было ни одного аспиранта. Может быть, я завтра умру и никому не смогу передать то, что знаю». Позже у него все же были аспиранты, но с ним ему не очень везло: лишь одного из них – Э. Г. Азербаева – он смог довести до защиты.

В квартире в академическом кооперативном доме, где он в то время был председателем ревизионной комиссии кооператива, Сыромятников жил с матерью и женой (он женился лишь в 55 лет незадолго до этого). В комнате, заставленной множеством японских книг и сувениров, привезенных из первой за много лет поездки в Японию, он читал с нами стихи из «Манъёсю», отрывки из «Гэндзимоногатари», кёгэны. Руководствуясь заветами Л. В. Щербы, он стремился не идти по текстам быстро (количественно мы прочитали не так много), но подробно останавливаться на каждом слове, обороте. Каждая фраза сопровождалась его обстоятельнейшими комментариями, касавшимися и языковых особенностей, и культурных реалий. Таким подходом Николай Александрович напоминал мне (при несходстве всего остального) А. А. Зализняка, у которого я в студенческие годы слушал санскрит. Знал Сыромятников очень много и старался передать нам как можно больше из запасов своей памяти. В его рассказах не было какой-либо системы, но пользу нам, думаю, они принесли большую. Занимались мы историей языка более двух лет, пока не настало время сдавать кандидатский минимум, успев пройти далеко не все.

Наше общение не исчерпывалось занятиями по истории языка. Как-то Николай Александрович сказал мне: «А теперь я буду учить Вас писать». Мне это сначала не понравилось: казалось, я писать умею, раз мой диплом при защите был признан достойным публикации в виде статьи. Но, взяв написанный мной текст, он стал его править: переставил слова, добавил необходимые связки, убрал много лишнего. Я вынужден был признать, что текст стал лучше. И потом в аспирантуре и позже я давал ему читать все, мной написанное, и он испещрял текст огромным числом замечаний на полях. При этом Сыромятников не стеснялся в своих эмоциях: если что-то нравилось, он писал сбоку «правильно!», но и критиковал беспощадно. До сих пор у меня сохранилось немало машинописных страниц с его заметками. Не со всем можно было согласиться, но он удивительно точно чувствовал слабые места в работе. С замечаниями относительно стиля и языка почти всегда приходилось соглашаться.

Чувствовался опытный и любящий свое дело редактор, которым был Николай Александрович в первые годы работы в Институте востоковедения. Уроки, надеюсь, не прошли для меня даром: я стал писать совсем по-другому. Перечитывая спустя несколько лет свой диплом, я ощущал его как чужой текст. Любопытно, что редактировать чужие работы Сыромятников умел лучше, чем писать свои. В его книгах и статьях, особенно в их первых вариантах, всегда было много отступлений от темы. Причина этого была ясна: как и во время занятий с аспирантами, Николаю Александровичу хотелось высказаться, рассказать, пусть в ущерб композиции, все, что его интересовало. Когда ему приходилось по требованию коллег или издательства сокращать текст, он жаловался: «Словно по живому режут!».

И интересовался Сыромятников не только моими работами. Наш крупный историк Б. Ф. Поршнев любил вспоминать об итальянских гуманистах, которые всегда читали любые сочинения друг друга и обменивались оценками в переписке, и с тоской добавлял, что в наше время такого больше не встречается. Действительно, в Отделе языков всегда бывало проблемой обсудить рукопись монографии или диссертацию, поскольку большинство сотрудников не любили читать чужие работы, особенно по языкам, которыми не занимались. Но Николай Александрович как бы продолжал традиции гуманистов. До самых последних лет, несмотря на возраст, болезни, занятость другими делами, он читал и рецензировал множество лингвистических работ и делал это с удовольствием: ему хотелось знать новые факты и новые трактовки. Порой он жестко критиковал своих оппонентов, не всегда стесняясь в выражениях, иногда несправедливо. Но на него не обижались: все понимали, что он исходил из интересов науки и никогда не переходил на личности.

Ученый был так же внимателен и к оценкам своих работ. Я только был зачислен в аспирантуру, и Сыромятников еще даже не начал со мной своих занятий, как он предложил мне прочесть рукопись «Древнеяпонского языка». Мнение аспиранта первого года не могло иметь значения для публикации книги, к тому же уже рекомендованной сектором к печати, просто автору было интересно. Я был воспитан на отделении структурной и прикладной лингвистики МГУ в совершенно иных традициях, поэтому отнесся к книге довольно-таки критически. В книге были уязвимые места, о которых я еще скажу, но было у меня много пыла и нетактичности молодости. Но Сыромятников не обиделся и кое-какие из моих замечаний принял. Через год он предложил мне прочесть и рукопись книги о временах, давно написанной и залежавшейся в издательстве. Эта книга оказалась для меня более интересной, да и замечаний я мог в силу более близкой тематики сделать больше. И на этот раз Николай Александрович был внимателен к моим замечаниям и предложениям. Он даже внес ряд изменений в рукопись. По моему совету она стала начинаться цитатой из статьи историка-медиевиста А. Я. Гуревича о категории времени в средневековом сознании. Дело тут было не во мне лично: Сыромятникова интересовало любое мнение о его работе, независимо от того, чье оно.

В науке для Николая Александровича ранги не существовали. Я уже говорил о его независимости к Н. И. Конраду, единственному у нас тогда члену-корреспонденту, затем академику среди японистов. Помню, как он, будучи опытным лексикографом, издевался над и в самом деле ошибочными мнениями именитых редакторов больших словарей русского языка: ориентируясь на классическую литературу, они могли описывать вместо современного языка язык XIX в.

«Слово вертопрах они помечают как разговорное, но кто из вас слышал когда-нибудь его в разговоре?». Внимательный к мнениям аспирантов и студентов, он мог оборвать любую знаменитость. Помню, как незадолго до его кончины на диссертационном совете Института востоковедения выступал оппонентом уже очень прославленный С. С. Аверинцев. Он, в свойственной ему манере, отталкиваясь от весьма частной темы диссертации, начал интересно рассуждать об общих цивилизационных проблемах. Вдруг раздался голос Николая Александровича: «Ближе к теме диссертации!». Знаменитый ученый осекся, скомкал оставшуюся часть выступления и быстро закончил свою речь. Конечно, в этой ситуации поступок Сыромятникова очень вежливым не назовешь, но табу в науке для него не существовало. Не пасовал он и в общении с институтским начальством, если речь шла о важных для него проблемах.

Однако независимым и решительным Николай Александрович оставался лишь в профессиональной области (совсем как П. С. Кузнецов). Во всем остальном – от политики до быта – это был крайне наивный, легковерный человек, сохранявший какую-то постоянную детскость. Нельзя сказать, что его ничего не интересовало за пределами его профессии. Наоборот, он хотел знать как можно больше. Но критерия отбора у него не было, он доверял всякому источнику информации. Ученый искренне верил во все, о чем писали газетные обозреватели, активно пересказывая их комментарии на политсеминарах, где всегда оставался самым прилежным участником. Крайне доверчив Николай Александрович был и к распространившимся в советских средствах массовой информации с 70-х гг. рассказам о летающих тарелках, экстрасенсах и пр. С упоением он рассказывал то о таинственных свечениях, то о тарелке, которую кто-то видел над проспектом Вернадского. Когда я уезжал в Японию, он просил выяснить, как по-японски будет НЛО, поскольку этого слова он не нашел в словарях. Каждый просмотренный фильм был для него событием, особенно в последние годы жизни, и он в отделе восторженно пересказывал содержание телесериала «Профессия – следователь», легковесной итальянской комедии «Синьор Робинзон» и других не слишком выдающихся произведений искусства.

В быту Сыромятников был обескураживающе непрактичен. Оберегаемый матерью, а затем женой от хозяйственных проблем, он вставал в тупик в самых, казалось бы, простых ситуациях. В 1980 г. мы с ним в составе довольно большой группы востоковедов ездили на симпозиум в Польшу, и он, как и все его спутники, обменял положенную сумму денег. Однако затем перед ним встал вопрос: Что делать со злотыми? Николай Александрович ходил каждый день в кино, но все равно деньги оставались. Наконец, он решил купить жене туфли, но хозяин частной лавки, легко распознав, кто перед ним стоит, продал ученому две туфли на одну ногу, а поменять их времени уже не было.

Вообще, Сыромятников был абсолютно советским человеком и, не будучи членом партии, постоянно вел общественную работу, побывав в разные годы и депутатом райсовета, и народным заседателем, и председателем ревизионной комиссии жилкооператива. Это совсем не мешало ему, например, любить поэзию Б. Пастернака, стихи которого он просил жену почитать ему в последний день жизни. А борьбы партий в советском языкознании для него как бы и не существовало: ему нравились работы Ф. П. Филина, которого многие считали «черносотенцем», и когда его книга выдвигалась на Государственную премию, Сыромятников предлагал на собрании поддержать выдвижение от имени своего института; но могли ему нравиться и работы ученых противоположного лагеря.

Тип натуры Николая Александровича несколько напоминает другого моего героя: Петра Саввича Кузнецова, также сочетавшего независимость в научных позициях, житейскую непрактичность, отсутствие политической оппозиционности и стремление к энциклопедичности. Впрочем, Петр Саввич четче определял свои позиции в борьбе лингвистических партий, он не мог бы поддержать Филина. И было еще одно важное отличие: Сыромятников не смог в Харькове 20-х гг. получить тот прочный фундамент культурных традиций, который приобрел старший почти на тринадцать лет Кузнецов в частной московской гимназии (да и Прасковья Максимовна не была столь образована, как приемная мать Кузнецова). Поэтому ему не хватало умения отбирать поступающую информацию, включая научную.

Николай Александрович был абсолютно честным человеком, лгать он не умел. Он был таким открытым в рассказах о себе, не боясь показаться смешным. Такого человека любили, в том числе и люди иного склада. В институте он оказывался одним из немногих, у которого не было врагов. Так, в конце 70-х годов диссертационный совет Института востоковедения по языкознанию замучил анонимщик. Перед каждой защитой докторской диссертации в Институт аккуратно приходило письмо – донос на диссертанта; к счастью, никто анонимкам хода не давал. И только Николая Александровича этот гнусный человек тронуть не решился.

Впрочем, его резкие выпады против коллег вызывали и ответные реакции, также не выходившие за пределы науки. Помню, как на заседании Отдела языков выступал ленинградский лингвист С. Е. Яхонтов с докладом об установлении языкового родства в языках Юго-Восточной Азии. Сыромятников торопился с женой в театр и попросил после доклада слово первым. Он произнес длинную и, надо сказать, не очень убедительную речь, разбив, как ему показалось, все пункты доклада, и торжественно удалился. Докладчик, человек острый на язык, в заключительном слове спросил: «Есть ли среди присутствующих кто-либо, кто согласен с мнением Николая Александровича?». Ответом было молчание. Тогда докладчик заявил: «Значит, я могу ему не отвечать». И перешел к ответам другим выступающим.

Теперь следует сказать о самом сложном периоде в научной деятельности Н. А. Сыромятникова. Еще до того, как я с ним познакомился, Николай Александрович увлекся проблемой родственных связей японского языка. Этот вопрос занял немалое место в его книге «Древнеяпонский язык», ему он также посвятил ряд статей. Но еще больше материалов остались неопубликованными. Дома у него была собрана обширная картотека, в которой те или иные слова японского языка сопоставлялись с похожими по звучанию и значению словами разных языков. Во второй половине 60-х и в 70-е гг. эта проблематика занимала, пожалуй, самое большое место в деятельности Н. А. Сыромятникова.

Сама по себе она исключительно сложна. У японского языка не сохранилось близких родственников, а изучение дальнего родства возможно лишь тогда, когда наука уже проделала большую работу по реконструкции древних языковых состояний. Проблема родственных связей японского языка оставалась не решенной и тогда, когда Н. А. Сыромятников стал ею заниматься. Даже такой ученый как Е. Д. Поливанов не смог справиться с ней просто из-за того, что в его время не были достаточно изучены те языки, с которыми японский может находиться в отдаленном родстве. Лишь сейчас, особенно в работах С. А. Старостина (см. очерк «Дойти до языка Адама»), эта проблема стала, наконец, поддаваться исследованию. Четверть века назад проделать такую работу еще было почти невозможно. К тому же Николай Александрович, на свою беду, не был подготовлен для занятий компаративистикой. Рабочими приемами этой дисциплины обычно овладевают в юности, а научиться им на Дальнем Востоке, да еще в то время, когда по требованию Н. Я. Марра языковое родство было объявлено «буржуазной выдумкой», оказалось просто невозможно.

Н. А. Сыромятников шел по пути наименьшего сопротивления. Он выписывал из словарей современных языков, гипотетически родственных с японским, все слова, похожие на японские, не пытаясь их сортировать на основе регулярных звуковых соответствий, как это делают компаративисты. В те годы ведущий специалист в области дальнего языкового родства А. Б. Долгопольский о картотеке Н. А. Сыромятникова говорил: «Несомненно, среди его этимологий есть и правильные. Но проще проделать работу заново, чем отделять его верные этимологии от неверных».

Однажды И. Ф. Вардуль – заведующий сектором – пригласил А. Б. Долгопольского в Отдел, чтобы тот изложил принципы сравнительно-исторического языкознания и определил, в чем у него с Н. А. Сыромятниковым имеются расхождения. Однако убедить Николая Александровича оказалось делом невозможным, причем его аргументация была не столько научной, сколько человеческой. После диспута он сказал: «Долгопольский говорит, что надо делать на первом этапе, что, – на втором, что, – на третьем. Получается, что самым интересным придется заниматься только через много лет. А мне уже шестьдесят, у меня нет времени ждать». Ну, что скажешь на такую аргументацию! Свою картотеку Н. А. Сыромятников публиковать не торопился, считая, что сначала он должен сам довести до конца все свои реконструкции. Но сделать это он так и не успел. За несколько дней до смерти он просил И. Ф. Вардуля и меня опубликовать его компаративные материалы. Надеюсь, когда-нибудь появится такой ученый, который найдет время с ними разобраться.

Силен Николай Александрович был в другом: в скрупулезном анализе письменных текстов, в выискивании в них интересных примеров и всестороннем описании найденных фактов. Описательные грамматики, составление словарей – вот те области, где в отличие от компаративистики он был в своей стихии. На него, вероятно, влияла система ценностей, установившаяся в нашем языкознании в 50-е годы, после работ И. В. Сталина, в соответствии с которой сравнительно-исторические исследования составляли как бы вершину языкознания.

К счастью, ученый, отличавшийся большой работоспособностью, никогда не уходил в компаративистику целиком и параллельно работал над другими темами. Помимо уже упоминавшегося словаря, в 70-е гг. он написал посвященный IX–XII вв. очерк «Классический японский язык» (завершен в 1975 г. и тоже долго пролежал в издательстве), закончив этим цикл описаний истории японского языка от древнейших памятников до начала современного этапа (не был охвачен период с XIII по XV вв., но от него почти нет памятников, отражающих разговорную речь). Среди других его работ этих лет – интересная статья о новых тенденциях в развитии японского языка, отражаемых в газетных текстах.

Все работы Сыромятникова основаны на анализе японских письменных текстов, будь то «Манъёсю» VIII в. или современная газета. Он был ученым сугубо книжного склада в отличие, скажем, от Е. Д. Поливанова или Н. А. Невского. И это типично для японистов его поколения, для которых письменные тексты на изучаемом языке были доступны в достаточном количестве, однако контакты с живыми носителями языка исключались на многие десятилетия. Сам Николай Александрович смог на месяц попасть в Японию лишь на шестом десятке лет: в 1965 г., и то лишь потому, что не счел для себя зазорным отправиться туда в качестве стендиста на советскую космическую выставку. Об этой поездке он любил потом рассказывать. Он пытался в том же качестве поехать на ЭКСПО-70 в Осаку, но не выдержал конкуренции. На моей памяти он еще раз съездил в свою страну на конференцию в Киото в 1972 г., но всего на несколько дней. И все!

70-е годы были для Сыромятникова вполне успешными. Он много работал, находился, несмотря на возраст, в хорошей физической форме, за поддержанием которой следила его жена. Зимой он ходил на лыжах, летом ездил по туристическим путевкам. Он гордился тем, что в шестьдесят с лишним лет выполнил норму значкиста «Турист СССР», и носил значок даже чаще, чем значок лауреата. Он увлекался настольным теннисом, в который можно было играть прямо в институте, и даже участвовал в первенстве Москвы для старших возрастов и утверждал, что благодаря этой игре избавился от повышенной (или пониженной, точно не помню) кислотности. Ездил он и за границу. Кроме упомянутых поездок в Японию, он побывал на Международных конгрессах лингвистов в Бухаресте и Болонье (после Болоньи он обращался к каждому сотруднику своего отдела: «Синьор!»), на симпозиуме востоковедов в Польше, в туристской поездке в Чехословакии и ГДР. Годы долго не брали Николая Александровича, и казалось, что так будет еще продолжительное время.

Однако конец его жизни был грустным. В начале декабря 1981 г., почти накануне его семидесятилетия, в отдел пришла разнарядка: до Нового года сократить состав на три единицы, желательно за счет лиц пенсионного возраста. Приказ не подлежал обсуждению, можно было лишь выбирать из возможных кандидатур. Врагов у Николая Александровича не было, но он к тому времени уже стал старейшим сотрудником отдела, давно перешагнувшим пенсионный возраст. К тому же доктора можно было перевести на должность консультанта, которая давала возможность продолжения работы и лишь небольшой потери в деньгах, но выводила сотрудника за штат. Сочли, что лучше перевести на эту должность Сыромятникова, чем вместо этого совсем увольнять из института кого-то другого. На бюро Отдела так и решили, хотя голосование не было единогласным. Остальное уже было формальностью: директор Е. М. Примаков не имел причин не согласиться с таким решением. Казалось, из положения вышли с наименьшими потерями, но Николай Александрович был буквально убит этим решением, на него было тяжело смотреть. Вскоре Отдел отмечал его семидесятилетие. Все старались делать вид, будто ничего не произошло, но юбилей был невеселым.

С тех пор Сыромятников стал быстро сдавать, часто болел. Не прошло и года после его выведения за штат, как впервые прозвучали зловещие слова «онкологическое обследование». Сначала худший диагноз не подтвердился. Николай Александрович бодрился, но скрывать свои чувства он, как всегда, не умел.

И все-таки он продолжал работать. За три года он написал первый у нас в стране очерк японских диалектов для многотомника «Языки Азии и Африки» и пространный раздел о падежах для предполагавшейся коллективной грамматики японского языка. Посмертно очерк диалектов был издан, а концепция грамматики затем была изменена, и в окончательном ее варианте, опубликованном в 2008 г., работа Николая Александровича отражена лишь в небольшой степени (стоит, видимо, его текст издать отдельно). Но Сыромятников успел дождаться выхода «Классического японского языка» (1983) и нового «Японско-русского словаря», появившегося за полтора месяца до его кончины. По-прежнему дело для него оставалось на первом плане. В марте 1983 г. защищал диссертацию его ученик Э. Г. Азербаев. Ситуация оказалась такой, что исход защиты был неясен: против присуждения степени высказался видный ученый Б. А. Серебренников. Николай Александрович в это время был болен, лишился голоса, все думали, что на защиту он не приедет. Однако он приехал, но такой больной, что не в состоянии был что-либо сказать. И все-таки он счел своим долгом поддержать ученика. Возможно, его присутствие повлияло на некоторых членов совета: после бурных дебатов кандидатская степень была присуждена.

В 1984 г. казалось, что судьба стала улыбаться Николаю Александровичу: болел он меньше, стал выглядеть бодрее, стал привыкать к позиции консультанта, часто приходил в Институт, занимался с аспирантами, вел долгие разговоры об интересующих его проблемах. В июле в Москву приехал известный американский тюрколог Д. Синор (1916–2011) и выступил в Институте востоковедения с докладом. Самым активным его слушателем оказался Николай Александрович. Он задавал гостю много вопросов, говорил с обычной своей горячностью, пытался изложить свои идеи о родстве языков. Никто и представить не мог, что жить ему осталось совсем немного. Спустя два дня, 13 июля он уходил в отпуск. В свой последний день в Институте он дарил коллегам только что вышедший словарь, был бодр и весел.

Вскоре он уехал в санаторий «Поречье», где в первый же день упал, что спровоцировало сильные боли. Пришлось вернуться в Москву и лечь в академическую больницу, где врачи сразу поставили онкологический диагноз. Через месяц его выписали домой – умирать. Несколько сотрудников Института посетили его, я приезжал к нему за три дня до смерти. Он лежал на диване. Есть он уже не мог и хорошо понимал, что умирает. Находясь в полном сознании, он отдавал последние распоряжения, беспокоясь о судьбе недоделанного. В ночь с 26 на 27 августа 1984 г. Николай Александрович Сыромятников скончался. Его жена жива до сих пор и сохраняла его картотеку, которую недавно передала в Институт востоковедения. Но что делать с карточками? Наследие ученого неравноценно, но лучшие его работы используются до сих пор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.