Мемуаристка (К. А. Антонова)

Мемуаристка

(К. А. Антонова)

Я по существу не знал Коку Александровну Антонову (1910–2007), хотя работал ряд лет с ней в Институте востоковедения АН СССР. Видел ее в коридорах в Армянском переулке, запомнил отдельные случайно услышанные ее фразы («У меня на руках сейчас двое беспомощных: моя мама и котенок»). Позже, когда она была уже на пенсии, присутствовал на праздновании ее 80-летия и 90-летия на Ученом совете. Помню, как чествовали старушку в неизменной тюбетейке, совсем лишенную слуха, но еще активную и продолжавшую всем интересоваться и мало изменившуюся за десять лет. Но мы с ней были в разных отделах, далеки по научным интересам (она занималась новой историей Индии: Великими Моголами и британским завоеванием, а я лингвистикой) и не пересекались друг с другом, хотя рассказов о ней я в разные годы слышал немало. Задумался всерьез о Коке Александровне я лишь тогда, когда в 1991 и 1992 гг. в журнале «Восток» печатались ее весьма интересные мемуары «Мы, востоковеды…», спустя несколько лет в том же журнале появился и еще один, заключительный фрагмент. Мемуары рассказывают о коллегах-востоковедах, об Институте востоковедения, в котором много лет проработала Антонова, и вообще о тех исторических событиях, которым она была свидетелем за долгую жизнь. И про жанр мемуаров вообще, и про мемуары К. А. Антоновой в частности хочется поговорить.

Любые мемуары субъективны, а воспоминания Коки Александровны в силу ее характера субъективны в квадрате. Она не скрывает перед читателем свои симпатии и антипатии и в идейном, и чисто в человеческом плане. Она не стремится к объективности подхода, хотя иногда неожиданная объективность и многомерность возникают у нее сами собой, о чем я скажу ниже. Есть мемуаристы, которые стараются проверить и уточнить свою память, обращаясь к энциклопедиям и справочникам. Антонова иногда это даже делала, кое-где, например, добавляя кое-что из «Биобиблиографического словаря советских востоковедов» С. Д. Милибанд, но в целом она не принадлежала к данному типу. Отсюда бич почти любых мемуаров – чисто фактические ошибки – возникают у нее слишком часто. Город Бугуруслан, расположенный между Самарой и Уфой, оказывается на границе России с Узбекистаном (вообще не существующей), а про Коммунистическую академию она то пишет, что она образовалась в начале 30-х гг., то в другом месте, что ее институты эвакуировали в годы войны в Ташкент. А на самом деле эта академия просуществовала с 1918 по 1936 г.

Такие неточности нетрудно заметить. Интереснее случаи, когда неточности или преувеличения возникают под влиянием концепции автора. Вот такое место: говоря о 1935 г., она пишет, что тогда латынь «как ненужный, мертвый язык не изучали нигде». Фактически это неверно: в МИФЛИ в те годы латынь преподавали не только филологам, но и историкам, и в программу воссозданного за год до того исторического факультета МГУ этот язык входил тоже. Но Антоновой важно подчеркнуть, что в те годы в Москве презирали древность и предпочитали современность, выходя за рамки разумного. И художественный образ накладывается на реальные воспоминания (сама Антонова немного раньше, в конце 20-х гг. получила историческое образование, сокращенное до трех лет, без латыни), создавая законченную картину.

Автор воспоминаний, безусловно, исходит из своих взглядов времени их написания, а было что переоценивать. Как пишет Антонова, в детстве и юности, «живя в кругу друзей моей мамы, члена РСДРП(б) с 1904 г., я верила, что все большевики – кристально чистые, самые благородные люди на земле и если что-то мне кажется неверным, то это, очевидно, потому, что мне не дано постигнуть глубокого тайного смысла, понятного всем другим. Вступление в партию было моей самой заветной мечтой». Потом взгляды стали меняться, начиная с периода высылки Антоновой в Сибирь в 1937–1939 гг. (как раз из-за матери, арестованной за былое участие в оппозициях), вступить в партию она сначала не могла, а когда в 50-е гг. это стало можно, уже не хотела. А к 1991–1992 гг. Кока Александровна всем сердцем принадлежала к лагерю, который тогда называли демократическим.

Оценки советского периода нашей истории, завершившегося в период публикации воспоминаний, как положено, резко критические. Где-то здесь она дает бесспорные, но обычно не оригинальные оценки, где-то следует стереотипам и расхожим мнениям публицистики тех лет. Скажем, она пишет: «Психически больные, люди “с бзиком” всегда были и будут. Однако обстановка в стране может сделать их страшными, как Лидию Тимашук, якобы вскрывшую подлый заговор врачей-евреев». Антонова просто повторила, что тогда писали в газетах, хотя позже выяснилось, что Тимашук совсем не была страшной женщиной, а профессор, у которого она обнаружила (кажется, даже справедливо) неверный диагноз, не был евреем, и лишь потом она против своей воли оказалась жертвой политических игр. И далее она повторяет версию СМИ тех лет: «В последние дни Сталина подготавливалось массовое выселение евреев в Биробиджан», что потом также не подтвердилось. Но здесь, конечно, трудно было разобраться, где правда, а где выдумка, и в повторении того, о чем везде говорили, нельзя обвинять Коку Александровну. Хуже, например, когда она вслед за некоторыми публикациями тех лет давала односторонне резкие оценки деятельности по созданию в 20–30-е гг. новых алфавитов для народов Средней Азии (см. о ней очерк «Дважды умерший»), видя в ней лишь «разрыв с прежней культурой» и стремление «разъединить между собой» разные народы. Здесь она, видимо, повторяла конъюнктурные высказывания среднеазиатских интеллигентов в конце 80-х гг., ставивших задачу отойти от русской культуры и советского наследия как можно дальше. Но все же Антонова пишет не только об этом, иногда выходя за пределы «перестроечных» стереотипов.

И политическая ориентация, и человеческий характер автора мемуаров способствовали самому жанру, в котором они в значительной степени выдержаны. Это жанр анекдота, причем слово «анекдот» здесь имеет не исходное значение исторического рассказа, а обычное современное значение. Антонова жила в эпоху, когда анекдот служил оппозиционно настроенным интеллигентам вроде нее средством борьбы с официозом и разного рода начальниками от генерального секретаря до непосредственного начальства. В кругах, в которых вращалась Кока Александровна, анекдоты сочинялись, приспосабливались к новым условиям, освежались и передавались дальше. И ее мемуары, в которых автор сознательно старается подальше отойти от всего официального, во многом – набор анекдотов. Иногда это анекдоты в чистом виде, особенно когда речь идет о том, что сама Антонова не видела. Иногда это истории, которые происходили с самим автором, более близкие к реальности, но расцвеченные анекдотическими деталями и очищенные от всего лишнего.

В основе анекдота лежит либо реальная ситуация, либо какое-то реальное свойство (например, характера того или иного человека), для иллюстрации которого придумывается ситуация, которой не было. А дальше анекдот переходит от одного человека к другому и видоизменяется, приобретая законченность: отсекаются лишние детали, слишком специфичный контекст событий меняется на ходовой, менее типичное заменяется более типичным, а анекдотические свойства чьего-то характера заостряются, иногда теряя правдоподобие. Соавторы анекдота, которых писатель Ф. Кривин назвал «народными исказителями», стихийно преобразуют его.

В воспоминаниях Антоновой приводится один анекдот, для которого я случайно могу восстановить прототип, поскольку мой отец наблюдал реальную ситуацию и не раз рассказывал при мне о ней. Сначала вариант Коки Александровны: «В Ташкенте сразу после войны были в один день арестованы в центральной газете Узбекистана “Правда Востока” главный редактор, дежурный редактор, корректор и наборщик за то, что в поздравительной телеграмме Тито (еще коммунистического вождя, а не “кровавого палача”, каким он был объявлен у нас через два с половиной года) Сталину в обращении, в слове “главнокомандующему” выпала буква “л”».

Мой отец наблюдал историю с выпавшей буквой «л» не в Ташкенте и не после войны, а в конце 1941 г. в Чкалове (ныне Оренбург), где тогда работал в обкоме. Когда ошибка в областной газете обнаружилась, срочно созвали бюро обкома, где решали два вопроса: как с наименьшими потерями выйти из положения и что делать с виновным главным редактором. Решили задержать не реализованную часть тиража, но воздержаться от изъятия того, что уже разошлось, дабы не привлекать внимания. А редактора (фамилия его, кажется, была Рябов) подняли с постели, где он отсыпался после сдачи номера, привели на бюро и за несколько минут исключили из партии и сняли с должности; потом дополнительно решали, как его трудоустроить.

Весьма вероятно, первым звеном в цепи был как раз мой отец, лично далекий от семьи Антоновой, но связанный с тем же кругом московских историков (он работал в академическом Институте истории с ее мужем). Видимо, он уже после войны рассказывал случай из жизни. А дальше рассказ пошел от одного к другому, и «народные исказители» придали анекдоту в одном смысле черты анекдота в другом. Были отсечены лишние детали вроде манипуляций с тиражом, события приблизили во времени и перенесли из мало кому известного Чкалова в Ташкент, где многие историки побывали в эвакуации, добавлен еще не фигурировавший в газетах 1941 г., но позже ставший актуальным Тито, а, главное, для большей типичности исключение из партии с последующим трудоустройством заменилось арестом. Сейчас многие люди, не жившие в сталинские времена, всерьез думают, что тогда все наказания сводились к расстрелу или лагерю, но того же требовала и законченность анекдота (впрочем, я знаю судьбу главного редактора, но последствия для корректора и наборщика мне не известны).

Другой случай, когда анекдот можно скорректировать, относится к уже упоминавшейся ситуации последнего месяца жизни И. В. Сталина. Антонова пишет: «Говорят, что историк советского периода акад. Исаак Израилевич Минц написал даже историческое обоснование такого выселения (евреев в Биробиджан. – В. А.)». Как сейчас стало известно, Минц в те дни действительно был активен, собирая подписи под коллективным письмом именитых евреев с осуждением «сионистов-вредителей». Письмо тогда не было опубликовано и получило известность уже в наши дни, зато три с половиной года спустя Минц успешно организовал аналогичное письмо с осуждением нападения Израиля на Египет. Слухи об этом плюс известное стремление академика услужить власти породили анекдотический слух о «научном обосновании» выселения евреев. Здесь, впрочем, редкий случай, когда Кока Александровна вносит необходимую оговорку в виде слова «говорят», часто она его не делает.

Многое, конечно, мы не можем проверить, и о соответствии тех или иных рассказов и слухов в мемуарах реальности можно лишь гадать. Иногда анекдотические детали не выглядят правдоподобными. Подчеркивая невежество академика А. П. Баранникова в вопросах истории, Антонова упоминает «ляп» в его комментариях к путевым дневникам И. П. Минаева: «Минаев упоминает какого-то Маркса, встреченного им в Бирме, Баранников в примечании разъясняет, что речь идет о Карле Марксе (!!!)». Академик-филолог мог быть слаб в истории, но не мог не знать, как строго тогда относились ко всему, что связано с классиками. И даты жизни К. Маркса были общеизвестны, а Минаев путешествовал по Бирме в 1885–1886 гг., тогда как Маркс в 1883 г. умер. Очевидно, злые языки (может быть, сама Антонова, но может быть, и не она), видя в комментариях грубые ошибки и, увидев также в них фамилию «Маркс», для заострения сюжета придумали такое. Но не стоит видеть в анекдотической манере изложения только недостатки. «Домашний» стиль рассказа приближает автора к читателю, делает события запоминающимися. Подчеркнутая антиофициозность авторской позиции проявляется и в стиле; например, солидный академик Василий Васильевич Струве большей частью именуется не по фамилии, а по неофициальному прозвищу Вась Вася. Для начала 90-х это еще казалось не вполне привычным, особенно для текста, написанного человеком старшего поколения, хотя теперь уже превратилось в штамп. Но такой подход может раздражать, если автор не талантлив, а может и привлекать, если дает яркие и живые картинки. Конечно, не надо их во всем считать чистой правдой, но какую-то реальность они отражают.

И герои большей частью получились живые. Здесь надо отметить черту Антоновой как мемуариста, которая может показаться неожиданной для человека столь пристрастного и партийного: постоянно возникающую объективность. Конечно, она делит окружающих на «своих» и «чужих» (это деление тем более заметно, чем ближе она к современности). Например, далекого от нее Б. Н. Заходера она упрекает за то, что он при хорошей востоковедной подготовке мало писал (правда, потом находит оправдание в том, что он, видимо, после высылки в молодости боялся новых бед), но близкого к ней Н. М. Гольдберга по тому же поводу полностью оправдывает. Но у нее за отдельными исключениями нет стремления писать о «чужих» только плохое, а о «своих» только хорошее. К тому же критерии деления на «своих» и «чужих» у нее менялись с годами. Если в 60–80-е гг. для нее представители официальной линии – однозначно «чужие», а люди, близкие к диссидентам (А. Л. Монгайт), – однозначно «свои», то для 30-х и даже для 40-х гг. для Коки Александровны «чужими» были не московские марксисты, к которым она сама принадлежала, а сосредоточенные тогда в Ленинграде ученые старой востоковедной школы. Две школы отличались не только взглядами и отношением к марксизму, но и общим научным подходом: москвичи любили глобальные концепции, презирали «фактографию» и плохо знали или не знали восточные языки, а ленинградцы опирались на факты, но не любили и часто принципиально не хотели обобщать.

Где-то Антонова конца 80-х – начала 90-х гг. корректирует свои прежние оценки и подходы. Встречается у нее даже такая фраза: «Ленинградцы были славой русского востоковедения, но москвичи имели легкий доступ к властям». В контексте 1991 г. это выглядело как однозначная оценка в пользу Ленинграда, усиливаемая постоянными нападками Коки Александровны на марксизм (который, как она сама признает, принимала еще в конце 60-х гг.), но в целом мемуары так не выглядят. Видно, что И. М. Рейснер, Н. М. Гольдберг и другие ее московские друзья-марксисты все равно ей остались ближе, чем ленинградские ученые старой школы вроде лишь эпизодически появляющихся на страницах воспоминаний И. Ю. Крачковского или Ф. И. Щербатского и тем более конфликтовавших с ней А. П. Баранникова и И. П. Петрушевского. Исключение – лишь Н. И. Конрад, но он не был «типичным ленинградцем» (из-за чего, может быть, переехал в Москву), всегда имея склонность к обобщениям и к современности.

Полной переоценки прежних взглядов у Антоновой все же не произошло, но коррективы, которые она в них вносила, делали ее точку зрения более объемной и менее однозначной. В воспоминаниях мало безукоризненных героев и одномерных злодеев. Если не считать промелькнувших в одной фразе эпизодических персонажей вроде вышеупомянутых Л. Тимашук и И. И. Минца, то, пожалуй, лишь один востоковед целиком нарисован черной краской – Л. И. Климович, главный обличитель «космополитов» в востоковедении. Еще заметно недоброжелательство по отношению к академику А. П. Баранникову: видно, как Кока Александровна и через сорок лет после его смерти не могла забыть его презрительное отношение к ней. С другой стороны, «розовых» персонажей, пожалуй, лишь два. Это «мой ближайший друг» Н. М. Гольдберг и «один из самых умных и культурных людей, которых я встречала в жизни» Н. И. Конрад. И, пожалуй, они получились бледнее других. Впрочем, Гольдберг становится ближе к читателю, когда Антонова рассказывает о его не слишком удачной семейной жизни. И даже Конрад, для гуманитариев того лагеря, куда входила Антонова, ставший, как сейчас модно говорить, знаковой фигурой, образцом русского интеллигента, принимается Кокой Александровной не во всем. В его переписке с А. Тойнби она усмотрела у обоих авторов «представления о предназначении человечества выполнить какую-то задачу», то есть признание Бога, который только и может «предначертать человечеству его путь». А про себя она пишет: «Я же являюсь сознательным атеистом». Признание, для 1992 г. уже шедшее вразрез с тем, что стало считаться в ее кругах хорошим тоном. Что-то в Антоновой оставалось от взглядов молодости.

Интереснее, когда оценки у Антоновой неоднозначны. Вот только один портрет. Игорь Михайлович Рейснер, основатель марксистского изучения истории Индии и Афганистана, научный руководитель и друг Коки Александровны. С одной стороны, видно не прошедшее с годами восхищение этим, безусловно, незаурядным человеком. Она постоянна в своих оценках: «Игорь Рейснер был талантливым, знающим и опытным ученым», «я любила его за талантливость, за то, что он всегда фонтанировал новыми мыслями», «я ходила на все его лекции в МГУ, покоренная их образностью, восхищаясь тем, как он щедро разбрасывал новые мысли и идеи, не заботясь о своем приоритете». Подчеркивается его образованность и интеллигентность: он был из дворян, из профессорской семьи. При этом убежденный марксист, член партии. Образ, не похожий на сложившиеся к началу 90-х стереотипы серого и невежественного «красного профессора». Впрочем, Антонова подчеркивает, что люди, соответствовавшие этому стереотипу, часто именно поэтому мешали ему работать, путь Рейснера в науке был совсем не простым. Выделены и другие его хорошие черты: «Игорь был любящим, заботливым и нежным отцом».

И в то же время Кока Александровна не скрывает и отрицательных сторон личности своего учителя и друга, признавая, что в своих злоключениях он бывал виноват и сам. Игорь Михайлович и его более знаменитая старшая сестра Лариса «выросли безусловно талантливыми, образованными, смелыми и целеустремленными, но проникнутыми представлениями о своей исключительности и потому натурами холодными и эгоцентричными. Их снедало стремление прославиться, играть первую роль, управлять людьми. Человек для Рейснеров не имел самостоятельной ценности». «Он стал участником тогдашних бесконечных интриг между востоковедами». «Несколько манерно, работая “на публику”, Игорь вел себя всю жизнь». Упомянуты и его неприглядные поступки: Рейснер добился исключения студента, протестовавшего против безграмотных лекций его протеже.

По мнению Антоновой, «Игорь мечтал построить свою карьеру по примеру тех англичан, которые были одновременно и крупными администраторами, и авторами классических научных исследований по истории “подопечной” страны… По линии научной это Игорю в значительной степени удалось… Однако играть крупную политическую роль он не сумел, и это являлось для него постоянным источником скрытого недовольства и обиды». Оценка, во всяком случае, интересная.

Но что в итоге дал Рейснер в науке? Антонова не раз указывает, что для своего времени его труды были важны и значительны. Но общий итог оказывается все же неутешителен: после его смерти в 1958 г. «хотели еще выпустить сборник его статей, но даже его сын Лева, тоже индолог, не смог выбрать ничего, что представляло бы интерес сегодня… Риторика Игоря поблекла, краски осыпались, метод исследования обветшал. Сейчас трудно понять, чем Игорь так привлекал сердца его учеников».

Вероятно, это так. Но тут приходят в голову два соображения. Московская школа востоковедов-марксистов была очень уязвима даже не только своей «советскостью»: любые обобщения (за очень редкими исключениями) устаревают быстро, а факты долговечнее, и тут ее соперники ленинградцы оказывались в более выгодном положении. В 30-е гг. марксизм вовсе не выглядел так, как потом. В ту пору в его рамках еще многое предстояло сделать, многими вопросами надо было заниматься впервые, и это могло быть интересно. А из сказанного Антоновой следует, что идеи И. М. Рейснера стали устаревать еще в советское время: уже тогда наука менялась. И не по сходным ли причинам сама Кока Александровна перестала активно заниматься востоковедением сравнительно рано, уйдя на пенсию, когда ей не было и семидесяти? Мемуары показывают, что и в восемьдесят лет она была в неплохой форме, но за последние три десятилетия ее жизни они оказались единственным ее крупным произведением.

Второе, не отмеченное Антоновой: часто существует разрыв между личностью автора и его сочинениями. Друзья и знакомые М. А. Шолохова просто не верили в то, что такой на вид серый человек мог написать «Тихий Дон», отсюда и пошли рассказы о том, что роман писал кто-то другой (политику сюда примешали позже). С другой стороны, ученые, не знавшие лично академика Н. Я. Марра, обычно видели в его поздних трудах лишь бред сумасшедшего, но с этим не соглашались те, кто слышали его пламенные выступления: их сила и напор покоряли аудиторию. Рейснер, конечно, был совсем другим человеком, чем Марр, но он тоже был ярок, интересен как личность, к тому же, по выражению Антоновой, работал «на публику». А при «остраненном» чтении все это пропадает.

Но, безусловно, Рейснер у Коки Александровны получился интересной личностью, одновременно привлекательной и отталкивающей. И ей веришь. И совсем другая личность – узбекский востоковед Мухамеджан Юлдашевич Юлдашев (о нем и о его изображении в мемуарах Антоновой я пишу в очерке «Человек в трех зеркалах»). Рейснер и Юлдашев – два советских востоковеда одного поколения. На этом, пожалуй, их сходство заканчивается. Дворянин и малограмотный «выдвиженец» сталинского времени. Казалось бы, для Антоновой Юлдашев должен был стать однозначно отрицательной фигурой. Но, оказывается, это не так. И в нем она нашла нечто.

Иногда мемуаристка прямо рассуждает о неоднозначности людей, с которыми сталкивалась. Она вспоминает востоковеда Е. Ф. Лудшувейта, который ей «был несимпатичен» и которого студенты за низкое качество лекций называли Худшувейтом. Но именно он в 1945 г. спас от разрушения дворцовый ансамбль Сан-Суси в Потсдаме, за что в его честь там поставлена мраморная доска. И она пишет: «Среди московских востоковедов того времени было много людей умнее и симпатичнее Лудшувейта, но ни о ком из них нет такой мраморной благодарственной памяти. Сложен характер человека!». И стремлением показать такие сложности сильны воспоминания.

И ценны воспоминания не только этим, но и свидетельствами мемуаристки о себе, о своих поступках, взглядах и их метаморфозах, о взглядах ее круга людей. Кока Александровна пишет, что уже к 1939 г. она и ее друг Н. М. Гольдберг «увидели, что оба отрицательно относимся к окружающей нас действительности» (правда, Антонова подходила к явлениям с «политико-экономической», а Гольдберг с «нравственно-эстетической точки зрения»). И в начале 90-х гг., и позже появилось немало мемуаров, авторы которых утверждают, что давно обо всем знали, вплоть до сходства коммунизма с фашизмом и необходимости многопартийной системы. Однако у Антоновой этого нет, а о том, что именно воспринималось ей и ее друзьями отрицательно, приводит такое свидетельство. Уже упоминавшиеся в очерке о Н. Я. Марре слова Гольдберга: «До сих пор мы шли новым, неизведанным путем, а сейчас мы встали на такой, каким уже идут другие страны», имели в виду «империалистический характер нашего нападения на Финляндию». Если угодно, это критика окружающей действительности слева, а не справа.

В наши дни и власть, и демократический лагерь обвиняют «большевиков» как раз за то, что они посмели идти «новым, неизведанным путем», а частичное возвращение Сталина к «пути, каким уже идут другие страны», может казаться (в том числе власти, относящейся к Сталину снисходительнее, чем к Ленину) хоть каким-то возвратом к норме. И так же думали тогда и, например, многие из ленинградских востоковедов. А историки-марксисты все-таки мерили свою жизнь революцией. И еще высказывание, принадлежащее И. М. Рейснеру уже в послевоенные годы: «Мы построили здание социализма, теперь нужна внутренняя отделка». Сейчас среда людей с такими взглядами меньше всего привлекает внимание мемуаристов, больше пишут о «внутренних эмигрантах», а Антонова что-то сохранила для истории.

Многое переоценив, мемуаристка от некоторых привычных представлений все же не отказалась. Разочаровавшись в марксизме, она осталась атеисткой. Согласившись со среднеазиатскими учеными в злонамеренности языкового строительства, она как должное воспринимала борьбу Юлдашева с басмачами, не пытаясь их представить «борцами за свободу». Вообще все упоминания Гражданской войны в мемуарах даются с красной стороны. И ни следа какой-либо критики того, что делала ее мать. Видно, как Кока Александровна проходила путь, свойственный далеко не только ей: коммунистический интернационализм – «шестидесятничество» (пусть она была старше типичных шестидесятников) – переход на либеральные позиции, но последний этап она к моменту написания мемуаров не завершила.

И еще черта: Кока Александровна менее многих других мемуаристов склонна щадить и приукрашивать себя. Вот она вспоминает про свою работу в начале 30-х гг. в Международном аграрном институте (МАИ): «В 1933 г. в МАИ проходила чистка партии… Мы с Туроком (муж Антоновой. – В. А.) выступили с резкой критикой халтуры и некомпетентности в институте. После чистки, кончившейся, по существу, ничем, обстановка сложилась такая, что нам пришлось уйти». Не знаю, что Кока Александровна и ее муж называли «халтурой» и верным ли был такой эпитет, но ясно, что они воспользовались чисткой партии для борьбы со своими противниками.

Еще существеннее то, что она рассказывает про свою борьбу в 1936–1937 гг. с востоковедом-эмигрантом из Индии Абони Мухарджи. Задним числом она дает ему резко отрицательную характеристику: «был неприятным, типичным бенгальским “бабу”, с таким животом, будто он на сносях и вот-вот разродится двойней», упоминает, что он крал книги, торговал дачными участками и пр. Этим она оправдывает свое поведение. В начале кампании массовых репрессий Мухарджи выступал против И. М. Рейснера, а потом и против самой Антоновой, у которой уже была арестована мать, обвиняя их в связи с «врагами народа». Антонова решила бороться и толкала на это менее склонного к решительным действиям Рейснера. Она описывает «конспиративную встречу» с Рейснером в ресторане, где они договаривались о том, как совместно «остановить Мухарджи». И далее рассказывается о том, как, будучи вынуждена «составлять для парторганизации требуемый список друзей мамы», включила в него Мухарджи, упомянув на основе рассказов матери о его сомнительном поведении в 1920 г. Она также дала отрицательный отзыв на публикации Мухарджи. Далее она пишет: «Конечно, по существу, это был донос, но тогда я это воспринимала иначе и не испытывала угрызений совести: я отбивалась от нападения, когда речь шла действительно о жизни и смерти. Я… старалась помешать Мухарджи, воспрепятствовать ему погубить меня и других». Вскоре Антонова была выслана в Омскую область и за день до отъезда узнала, что Мухарджи арестован, его затем расстреляли.

Антонова надеется, что «тут подействовал отнюдь не мой разбор его работ» и пишет, что ей «жалко Мухарджи, погибшего так далеко от своей родины». Но донос остается доносом, при этом Кока Александровна вполне могла не касаться этого эпизода, а его свидетелей к 1991 г. уже, очевидно, не осталось. Но, видимо, ей хотелось выговориться и, с одной стороны, покаяться, с другой стороны, и оправдаться. А для истории все важно.

Сама Кока Александровна предстает со страниц ее мемуаров человеком активным, самостоятельным, далеко не с самым спокойным и мирным характером. Такой ее запомнили и окружающие. Если и устарели ее работы по Индии времен Великих Моголов (судить не берусь), то воспоминания останутся как любопытный памятник эпохи, точнее, сразу нескольких эпох. К столетию Антоновой вышел сборник ее памяти, в котором они переизданы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.