Жду погоды…
Жду погоды…
Остановимся на последнем письме к Плетневу, написанном в Болдине в конце октября, вероятно, 28 или 29 октября 1830 года:
«Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен чорт як его малюют: знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки. Да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 35 дней.
Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, хоть я и не иных прочих, так сказать – но до того доходит что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю.
Журналов ваших я не читаю; кто кого? Скажи Дельвигу, чтоб он крепился…»
Со времени первой публикации, с 1885 года, текст печатался не вполне исправно: «чтоб они меня ждали через 25 дней». Однако первоначальное «25» отчетливо переправлено Пушкиным на «35».
А какая цифра стоит в письме к Наталии Гончаровой от конца августа 1830 года? Никакой цифры там нет, там вообще не говорится ни слова о сроках возвращения.
Так кто же «невеста», которая «перестала мне писать»? Кто угодно, но только не Наталия Николаевна. Ибо ей, в тот самый почтовый день, Пушкин пишет: «Письмо ваше от 1-го октября получил я 26-го».
Надо воздать должное тому, сколь тщательно Пушкин морочит голову возможным непрошеным читателям чужих писем. Для придания сходства с письмом к Плетневу, он и у Наталии Гончаровой спрашивает: «Где вы, что вы? ‹..› Если вы в Калуге, я приеду к вам через Пензу…»
Калуга упоминается в обоих письмах. Но «Карлово» – только в письме к Плетневу!
Вся суть в том, что рядом с Карловым, невдалеке от имения Булгарина, находилась дача Бенкендорфа. Значит, он и есть «невеста», которая не пишет, оставляя поэта в тревожной неизвестности.
Заодно попробуем определить, о ком сказано «где моя». Возможно, опять-таки Бенкендорф.
А где «гуляет вольная луна», где находится «мой цензор», царь Николай, – сие было известно из газет. 7 октября 1830 года «моя», то есть «мой», уехала, то есть уехал, из чумной Москвы.
Намек: «да жду погоды» делается не впервые. Сравните в письме к Жуковскому от октября 1825 года: «…итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу. ‹…› Милый мой, посидим у моря, подождем погоды».
Читатели письма от октября 1830 года – Плетнев, тот же Жуковский и Дельвиг – должны были, как и пять лет назад, припомнить скрытую цитату, строфу из начальной главы «Онегина»:
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии…
Видимо, какое-то время Пушкин питал надежду получить положительный ответ насчет «погоды». Но прошло без малого два месяца, кончился сентябрь, кончается октябрь, а ничего не видно и не слышно.
Перечитаем – в нашем истолковании – наиболее важные места из последнего письма:
«Ну уж погода! ‹…› Да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. ‹…› [Бенкендорф] и перестал мне писать, и где он, и что он, до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, ‹…› до того доходит что хоть в петлю».
Укрытые в письмах к Плетневу обиняки содержат ранее нам неизвестные оценки. Вот письмо от 9 сентября. Вместо «невеста» будем читать «Бенкендорф», вместо «жена» – «царь»:
«Ты не можешь вообразить как весело удрать от Бенкендорфа, да и засесть стихи писать. Царь не то что Бенкендорф. Куда! Николай – свой брат. При нем пиши сколько хошь. А Бенкендорф пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает…»
Говоря то же самое иными словами, «холостое» состояние, когда Пушкина еще не сговорили с «невестой», было не в пример свободней. «Невеста» – навязанный царем поэту Бенкендорф – оказалась подозрительней и придирчивей, чем обычный, нижайший цензор, чем тупейший и трусливейший Щеглов.
Разумеется, не следует усматривать «тайны письмена» чуть ли не в каждой строчке. Было бы ошибкой утверждать, что в письмах к Плетневу нет ни слова о делах семейных.
Когда Пушкин пишет: «Дела будущей тещи моей расстроены», – речь идет о Наталии Ивановне Гончаровой. А когда не о «будущей теще», а о теще говорится, что она «меня не понимала да хлопотала о приданом, чорт ее побери», – на сей раз скорее всего имеется в виду Бенкендорф.
Однако вовсе не обязательно ограничивать значение слова «приданое» каламбурным, подставным смыслом. Как раз с Бенкендорфом начинал Пушкин переговоры по поводу самого что ни на есть вещественного «приданого». Письмо с просьбой о разрешении переплавить и продать «медную бабушку» – бронзовую статую Екатерины II – Пушкин отослал Бенкендорфу 29 мая 1830 года. Затем 7 июня поэт писал владельцу статуи, деду невесты, Афанасию Николаевичу Гончарову:
«Что касается до памятника, то я тотчас по своем приезде в Москву писал о нем Бенкендорфу. Не знаю, уехал ли он с государем и где теперь он находится. Ответ его, вероятно, не замедлит».
Ему же, А. Н. Гончарову, Пушкин отвечал из Болдина 9 сентября:
«Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка…»
При помощи стихотворной цитаты насчет вольной луны и «облака любого» примерно то же самое Пушкин вскоре перескажет в письме к Плетневу.
Цепочку догадок поддерживают и другие близкие совпадения:
а) к Гончарову: «Не знаю, уехал ли он ‹…› и где теперь он находится».
б) к Плетневу: «Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала ‹…› но куда? ‹…› ничего не знаю».
С какой стати Пушкин в письмах к Плетневу жаловался: «Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная…»?
Не пройдет и месяца, как тому же Плетневу, своему издателю, поэт отошлет иное признание: «Я в Болдине писал, как давно уже не писал. ‹…› Сверх того, я написал около тридцати мелких стихотворений. Еще не все…»
Если все сказанное поэтом понимать буквально, придется решить, что сначала он писал Плетневу заведомую чепуху.
Еще одно явное противоречие. Про Бенкендорфа, про властей поэт писал деду невесты, Афанасию Гончарову, в открытую. Тогда для чего, говоря в письмах к Плетневу о том же самом, понадобилось прибегать к обинякам?
Таким сложным способом Пушкин тормошил своих петербургских друзей для того, чтоб они предпринимали какие-то действия, вращаясь во влиятельных кругах.
Жуковский, повстречав по пути на занятия с наследником престола в дворцовых коридорах Бенкендорфа, вполне мог напомнить: наш друг поэт с волнением и надеждой ожидает вашего, граф, благосклонного ответа. И, не получая вашего письма, до того опечален, что ему и стихи на ум не идут…
Жуковский мог бы невзначай замолвить словечко, беседуя с императрицей. А то и с Николаем. Мол, государь, вами было высказано пожелание, дабы Пушкин не отвлекался от занятий, от трудов, от сочинений. Именно потому и следовало бы благожелательно отнестись к просьбе поэта, столь огорченного молчанием властей, что он не в состоянии творить, созидать и прочее и прочее.
Примерно эти доводы Пушкин сумел иносказательно передать в адресованных Плетневу письмах. Он был озабочен тем, чтоб потихоньку вооружить своих друзей неотразимой или хотя бы небесполезной суммой соображений.
Понял ли Плетнев второе и следующие письма Пушкина? Полагаю, что понял. А откуда это может быть известно? Ведь на первое письмо Плетнев ответил, затем надолго замолк.
Очевидно, потому и впал в онемение, что понял. Получивший в 1826 году нахлобучку от петербургского генерал-губернатора за переписку с Пушкиным, Плетнев взял себе за правило не высказывать в письмах никаких беспокойных, сомнительных мыслей. К тому же в связи с хлопотами Пушкина он не имел сообщить что-либо положительное. Наконец, не отличаясь ни гибкостью слога, ни остроумием, Плетнев вряд ли сумел бы соблюсти должную замысловатость изложения.
Прошло более трех месяцев. 7 января 1831 года Пушкин пишет Плетневу:
«Что с тобою, душа моя? как побранил ты меня в сентябре за мою хандру, с тех пор нет мне о тебе ни слуха, ни духа. ‹…› Знаю, что ты жив – а писем от тебя все нет. Уж не запретил ли тебе ген. – губ. иметь со мною переписку? чего доброго! Уж не сердишься ли? Кажется не за что. Отвечай же мне, а не то буду беспокоиться».
Поэту пришлось гадать: то ли Плетнев оробел, то ли действительно получил за переписку с Пушкиным новое замечание.
В одном из следующих, уже февральских писем (XIV, 152) Пушкин вдруг принимается объяснять, какое значение имело слово «приданое»? Простое, денежное… «Теперь понимаешь ли, что значит приданое и от чего я сердился?»
Запоздалые пояснения к письму, отосланному пять месяцев назад, – не предназначены ли они для успокоения посторонних, непрошеных чтецов? Да и с Плетневым небесполезно условиться: ничего не было, никакого скрытописания.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.