ТЯЖЕЛЫЕ, НО ПРЕКРАСНЫЕ ГОДЫ

ТЯЖЕЛЫЕ, НО ПРЕКРАСНЫЕ ГОДЫ

Я оказался в одиночестве и если хотел выжить, то должен был заново установить контакты и связи, которые помогли бы мне выбраться из беды.

Начало было очень трудным. Мои одежда и обувь находились в критическом состоянии. Ботинки только условно можно было назвать обувью: если верх выглядел еще вполне благополучно, то о подметках вполне можно было сказать словами народной присказки: то ли они были, то ли их не было.

Знакомств по линии Дюлаи, Чорбаш мне следовало избегать, а завязывать новые приходилось с большой осмотрительностью.

1947 год и три последующих принесли в деревню страх перед коллективизацией, или, как тогда говорили, «мобилизацией в колхозы». Его испытывали не только бывшие хозяева, испокон века копошившиеся на своих земельных участках, но и «новые хозяева», в прошлом неимущие батраки и поденщики, получившие после проведения земельной реформы небольшие наделы в личное пользование. Они страшились кооперативов даже больше, чем другие. Не имея ни волов, ни лошадей, «новые хозяева» попали в зависимость от зажиточных хозяев и кулаков, отрабатывая тяжким ручным трудом непомерно дорогую плату за тягло, поскольку без него они вообще не могли ни вспахать, ни засеять свои участки. Однако, несмотря ни на что, они держались за эту землю не менее цепко, чем прежние хозяева, так как в их душах жила извечная крестьянская тяга к земле-кормилице, которую венгерский крестьянин почитал наравне с самим господом богом, а то и выше.

Вот чем можно было объяснить то, что у меня появлялось все больше радетелей не только в области Зала, но и в Шомоди, где я находился. Наши интересы как бы совпадали. И я, и они одинаково уповали на смену власти: я — думая, что это изменит мою судьбу к лучшему, они — надеясь, что это позволит им сохранить собственность на землю.

Трагикомичность наших надежд состояла в том, что за минувшие два года я уже полностью разочаровался в своих буржуазных иллюзиях, а они, крестьяне, не сознавая того, тянулись к ими же проклятому прошлому. Мечтая о том, как будут хозяйничать на своей земле, они забывали о главном — что землю-то эту они получили именно от новой власти. Я боялся идти с повинной, страшась допросов с пристрастием, о которых ходили недобрые слухи; они же боялись котелков с супом, который будут якобы раздавать в колхозах всем поровну. Да, именно такими баснями пугали крестьян в те годы всякие шептуны. Ирония судьбы заключалась еще и в том, что, в конце концов, мы сами, повинуясь исторической необходимости, вступили на тот путь, пусть тернистый и непрямой, но единственно правильный, против которого боролись вначале.

Лучше всего я чувствовал себя в селе Надьреде, где время от времени мне давали приют два молодых крестьянина, любители чтения и театра, любознательные и на редкость разумные. К ним я приходил, когда блуждание но заснеженным полям и перелескам с ночевками в сторожках или пустых сараях, голод и гнетущее чувство одиночества становились для меня невмоготу. Удивительно, как в те трудные дни, полные неразберихи и борьбы за существование, эти двое настойчиво, в постоянных спорах между собой искали доброе и разумное среди старого и нового, отжившего и прогрессивного. На склонах горы Селеми, в маленькой комнатке принадлежавшего им винного погребка, мы беседовали часами. На дворе лютовала зимняя стужа, а здесь, у чугунной печурки, было тепло, и наши гадания о будущем то вспыхивали и гасли, то неярко тлели, как угли.

Такая же обстановка сложилась для меня и в других деревнях, в Залаапати, Альшопахоке, а потом и в Балатонмадьяроде, в том особом мирке тростниковых болот вокруг Малого Балатона, который стал для меня в последующие годы суровым, но приветливым и падежным домом.

Между тем мои пророчества сбывались. Через два месяца после ареста Белы Ковача премьер-министр Ференц Надь под видом поездки в отпуск к проживавшей в Лозанне дочери Юлии бежал в Швейцарию, а несколькими днями позже его примеру последовал Бела Варга. Официальное письмо об отставке и полученный обратно автомобиль дали Надю возможность забрать к себе оставленного в Венгрии сына, но это ничего не меняло по существу. Ценою предательства, выдав всех своих друзей, оба лидера спасли немногое — собственную жизнь.

Хотя я продолжал скрываться в провинции, до меня дошло известие, что западная печать публиковала их пространные заявления о том, почему они вынуждены были уйти в эмиграцию. Они оправдывались тем, что были скованы по рукам и ногам в своих действиях, и оплакивали нас, своих соратников. В этой связи мне пришла на память строка из стихотворения поэта Дюлы Юхаса: «Пилат умывает руки потому, что не может отмыть грязную совесть».

Таким образом, пока Бела Варга ради поддержания собственного престижа отмывал свои руки по ту сторону границы, Бела Ковач, как заговорщик, вместе с остальными моими бывшими коллегами сидел в тюрьме. Я же ради сохранения собственной жизни перешел на нелегальное положение и скрывался в самой глухой и дикой части Венгрии, в болотах близ Малого Балатона, почти два года…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.