Поражение реформатора

Поражение реформатора

Все главные лидеры СССР, кроме Хрущева и Горбачева, оставались на своих постах, пока смерть не похищала у них жизнь. Беспомощный, почти впавший в младенчество Ленин, полуразрушенный Сталин, как манекен в своей безжизненности Брежнев, прикованный на месяцы к искусственной почке Андропов, потерявший способность членораздельно говорить Черненко – все они до последнего вздоха оставались вождями гигантской страны. Никто из них не покинул холм власти по «доброй воле».

Хрущев стал первым исключением. Его в результате партийного заговора отстранили от высшего поста, принудили подать в отставку, но не сослали в ссылку, не расстреляли, не бросили в тюрьму. И во всем этом, в частности, заслуга человека, публично осудившего с трибуны XX съезда такие методы. По отношению к Хрущеву его соратники действовали в 1964 году весьма коварно, но при этом соблюли хотя бы внешние признаки демократического приличия.

Сместили Хрущева в октябре 64-го. Но первая попытка отстранения реформатора была предпринята еще в 1957 году. Старые сталинцы в Президиуме с тревогой и злостью смотрели, как «разворачивается» Хрущев. Прежде всего они не могли ему простить атаки на культ личности. Все они были выдвиженцами сталинской системы, все были причастны (в той или иной мере) к кровавым чисткам, все привыкли к полицейско-бюрократическому режиму.

Летом 1957 года Молотов, Маленков, Каганович (как несколько лет назад Хрущев при подготовке заговора против Берии) провели тайные встречи с членами Президиума, на которых обсуждался вопрос об отстранении от власти Хрущева. «Троицу» поддержали Ворошилов, Булганин, Первухин и Сабуров. С кандидатами в члены Президиума Брежневым, Жуковым, Мухитдиновым, Шверником и Фурцевой секретные разговоры не велись; они не обладали на заседаниях правом решающего голоса. Когда 18 июня 1957 года в Кремле началось очередное, плановое заседание Президиума, Молотов, а затем Маленков, нарушив ход обсуждения текущих рутинных дел, неожиданно поставили вопрос об отстранении Хрущева с поста первого секретаря. Его обвинили в игнорировании Президиума ЦК, экономической безграмотности, склонности к импульсивным, непродуманным действиям.

Разгорелась жаркая, даже ожесточенная полемика, переходящая во взаимные обвинения и оскорбления. Хрущева поддержали Кириченко, Микоян, Суслов и кандидаты в члены Президиума. Но их голоса, напомню еще раз, были лишь совещательными. В конце концов Молотову удалось поставить вопрос на голосование. Семью голосами против четырех прошло предложение Молотова и Маленкова о смещении Хрущева с поста первого секретаря.

Однако лидер заявил:

– Я не подчиняюсь этому решению. Меня избрал пленум ЦК, и только он может меня отстранить. Давайте созовем пленум…

Молотов пытался парировать аргументы Хрущева:

– Нас тоже избрал пленум, и мы вправе от его имени принимать решения об изменениях в руководстве.

Заседание Президиума продолжалось и 19 июня. Теперь Молотов предложил упразднить саму должность первого секретаря. Ведь в марте-августе 1953 года не было ни генерального, ни первого секретаря. Споры на заседаниях Президиума продолжались еще и 20, и 21 июня… Никакой стенограммы заседаний Президиума не велось…

А тем временем очень близкий к Хрущеву человек – А.И. Серов, председатель КГБ, личность не менее мрачная, чем Берия, первый секретарь Ленинградского обкома Ф.Р. Козлов, еще ряд лиц из состава ЦК, находящихся в Москве, оповестили членов ЦК на периферии. Съехались быстро. Булганин, который вел заседания Президиума, по поручению Молотова и Маленкова встретился с группой членов ЦК, которую привел в Кремль Серов. Булганин пытался убедить партийных функционеров, что «вопрос решен, и незачем возобновлять волынку».

Однако Жуков, Серов, представляющие основную часть реальной власти, многозначительно потребовали: пусть вопрос о руководителе партии решит не Президиум, а заседание пленума ЦК.

Заговорщикам ничего не оставалось, как согласиться с «силовыми» доводами. 22 июня в полдень в Кремле открылось заседание внеочередного пленума ЦК. Он был необычным по продолжительности – шел целую неделю, с 22 по 27 июня. На бурных заседаниях из присутствовавших 121 члена ЦК, 94 кандидатов в члены и 51 члена Ревизионной Комиссии выступило 60 (!) человек, а записалось для обсуждения более двухсот (в том числе приглашенные). Практически все выступающие оказали поддержку Хрущеву, понимая, что решение молотовской группировки означает поворот назад, реставрацию старых порядков, возвращение полицейских времен.

Пленум открылся острой пикировкой Хрущева и Молотова о регламенте работы пленума. Наконец «слово для сообщения» получил М.А. Суслов. В своем бессвязном «сообщении» Суслов, ставший одним из главных ревнителей чистоты марксизма-ленинизма, сразу же задал нужную тональность пленуму. Всячески акцентируя внимание партийных функционеров на антипартийных грехах Молотова, Кагановича, Маленкова, Суслов в выгодном свете говорил о Хрущеве, который проводит «огромную, напряженную, инициативную работу на посту Первого секретаря ЦК»{681}.

Пленум потребовал объяснений от Молотова, Маленкова, Кагановича, других «фракционеров». Странное впечатление оставляют эти «заслушивания». Заседания походили на восточный базар: выступающему не давали говорить, все галдели, лезли с репликами, забрасывали с разных сторон вопросами и тут же давали убийственные оценки лидерам «антипартийной группы». Например, выступление Маленкова, судя по стенограмме, перебивали вопросами и выкриками 117 раз, Кагановича – 112, Молотова – 244 раза… Только Молотов остался верен своей консервативной, просталинской позиции, остальные медленно сдавались, отступали, каялись, признавались в грехах фракционности.

Особенно трудно оппозиционерам было отвечать на вопросы типа тех, которые поставил в своем выступлении Маршал Советского Союза Г.К. Жуков:

– С 27 февраля 1937 года по 12 ноября 1938 года НКВД получил от Сталина, Молотова, Кагановича санкцию на осуждение Военной коллегией, Верховным судом к высшей мере наказания – расстрелу – 38 679 человек.

– Сталин и Молотов в один день, 12 ноября 1938 года, санкционировали к расстрелу 3167 человек.

– 21 ноября 1938 года НКВД получил санкцию Сталина и Молотова на расстрел 229 человек, в том числе членов и кандидатов ЦК – 23, членов КПК – 22, секретарей обкомов – 12, наркомов – 21, работников наркоматов – 136, военных работников – 15…{682}

Почему Молотов умалчивает обо всем этом?

При обсуждении вопроса о репрессиях Хрущев больше молчал, зная свою неблаговидную роль в этих чистках, иногда, правда, делал колкие замечания. На одно из них Маленков зло бросил:

– Ты у нас чист совершенно, товарищ Хрущев!

Все время, пока шли заслушивания фракционеров, из зала слышались выкрики: «Ужас!», «Палачи!», «Неправда!», «Напрасно сваливаете на покойника (Сталина)», «Не прикидывайтесь!», «Какое наглое выступление!», «Это возмутительно!», «Позор!» и другие подобные возгласы и реплики.

Обвиняемые в антипартийном сговоре с трудом сдерживали свои симпатии к Сталину и сталинизму, тем временам, когда они могли вершить судьбы миллионов людей, не отвечая за последствия. Правда, иногда в выступлениях антихрущевцев проскальзывали ноты, которые характеризовали их более точно, чем вынужденные признания и раскаяния.

Например, Л.М. Каганович в конце своего выступления заявил: «В октябре 1955 года, за 4 месяца до съезда партии (XX. – Д.В.), Хрущев внес предложение о Сталине. Сам Хрущев за 5 месяцев до съезда выступал и говорил о Ленине и Сталине, как о великих наших руководителях, которые обеспечили нам победу. Всего за 5 месяцев до съезда! Мы говорили об учении Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, мы говорили, что Сталин – великий продолжатель дела Ленина. Потом вдруг поставили вопрос о Сталине. Не все легко могут воспринять. Одни воспринимают по-одному, другие – по-другому. Я воспринял с большой болью. Я любил Сталина, и было за что любить – это великий марксист»{683}.

Хрущев на всю эту тираду только и смог негромко выдавить:

– Это неправильное заявление.

Думаю, в словах Кагановича и скрыт основной смысл внутрипартийного конфликта. Не целина или перестройка управления промышленностью, непрерывные организационные реорганизации или выдвижение лозунгов типа «догнать и перегнать Америку» были главными причинами ожесточенной схватки на вершине партийной иерархии. Нет, не главное; это все производное. Глубинный источник конфликта – в противоборстве нового, реформаторского курса Хрущева с линией на реставрацию, хотя бы частичную, старых сталинских порядков. В этом все дело.

Долгий пленум закончился осуждением сталинских ортодоксов, что нашло свое выражение в удалении Молотова, Маленкова и Кагановича из состава Президиума ЦК, как и «примкнувшего» к ним Шепилова. В награду за поддержку пять кандидатов в высший орган стали его полноправными членами, новые имена появились и в кандидатском «корпусе»: Косыгин, Кириленко, Мазуров. Формально все догматики-оппозиционеры остались в партии, получили новые, провинциальные должности. Но ненадолго: Хрущев никому ничего не забыл и не простил. Постепенно все оппозиционеры перейдут на положение пенсионеров. Реформатор обладал одной неприятной чертой, унаследованной от сталинского времени: не прощать противников.

В.Н. Новиков в своих воспоминаниях приводил такой эпизод. Хрущев отправлялся в Париж. Первый секретарь и провожавшие его члены Президиума зашли в правительственный зал на Внуковском аэродроме. Хрущев кратко изложил соратникам, что он думает говорить при встречах с руководством Франции. Казалось, новый стиль – партийный лидер советуется с соратниками. Закончив изложение своих тезисов, Хрущев, уверенный в поддержке, спросил, обращаясь к присутствующим:

– Ну как?

Все стали одобрять, поддакивать, хвалить тезисы. А секретарь ЦК А.Б. Аристов, «подперев рукой щеку», как бы в раздумье сказал:

– Надо бы еще подумать, может быть, сказать им что-то поинтереснее?

Хрущев надулся, покраснел и, обращаясь к Аристову, зло заметил:

– А что, что, что?

Аристов растерялся, ответить ничего не смог, только пробормотал: «Может быть, может быть…»

Вернувшись из Франции, Хрущев, спускаясь по трапу, отыскал глазами секретаря ЦК и крикнул:

– Ну как, Аристов, умно я там себя вел?

Все хором отвечали: «Конечно, Никита Сергеевич, все отлично». От души приветствовал возвращение Председателя Совмина и Аверкий Борисович Аристов. Однако через месяц он был освобожден от должности и позднее направлен послом в Польшу{684}.

И это не единичный случай. Советские высшие руководители не любили как неудачных советчиков, так и тех, кто пытался перечить вождю.

Количество недовольных Хрущевым в его окружении становилось все больше. Брежнев, Подгорный, Игнатов, Суслов, Устинов, Семичастный, Шелепин, другие высокие руководители не очень скрывали своего недовольства первым лицом. Обстановка созрела как бы сама собой; ряд крупных неудач в народном хозяйстве ускорили развязку.

Виноватым, конечно, считали пионера реформ, не очень понимая, что только на пути преобразований возможен переход бюрократического, тоталитарного общества к обществу цивилизованному. Никто тогда абсолютно не ставил под сомнение сам «социалистический путь» развития. Вероятно, и Хрущев не понимал, что коммунистический монолит практически не поддается реформам. Только переход ленинизированного общества хотя бы на социал-демократические рельсы давал какие-то шансы стране и народу. Но никто не может выйти из своего времени. Хрущев – тоже. Он и так сделал почти невозможное: будучи «воспитанником» сталинской школы, смог заметно измениться сам и кардинальным образом трансформировать общество.

После него, как ни симпатизировал Брежнев многим аспектам сталинизма, он не мог уже решиться на его реставрацию. Преграды на этом пути, поставленные Хрущевым, были труднопреодолимыми. В этом историческая, непреходящая заслуга не очень удачливого реформатора.

Впрочем, в России вполне удачливых реформаторов фактически и не было никогда…

В начале октября 1964 года Хрущев уехал на пару недель в Пицунду. Там он не ограничивался рамками традиционного отдыха высших партийных функционеров, а продолжал свою обычную работу: принимал руководителей, заслушивал министров, беседовал с иностранными гостями, внимательно следил за групповым полетом трех советских космонавтов. Первый секретарь был всегда полон энергии и новых планов. С ним был и Микоян, пожалуй, наиболее близкий человек к Хрущеву в составе Президиума. Как пишет зять первого секретаря А. Аджубей, Хрущев «знал, что один руководящий товарищ, разъезжая по областям, прямо заявляет: надо снимать Хрущева.

Улетая в Пицунду, первый секретарь сказал провожавшему его Подгорному:

– Вызовите Игнатова, что он там болтает? Что это за интриги? Когда вернусь, надо будет все это выяснить.

С тем и уехал.

Не такой была его натура, чтобы принять всерьез странные вояжи и разговоры Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР Н.Г. Игнатова и тем более думать о том, что ведет их Игнатов не по своей инициативе»{685}.

И вновь возник партийный заговор. Тоталитарная система больше способствует их появлению, чем демократическая. Хрущев в Пицунде, а у Брежнева в кабинете члены Президиума ЦК обговорили все детали. Прежде всего договорились действовать строго согласованно, без всяких там «особых мнений».

Брежнева еле уговорили позвонить Хрущеву в Пицунду и пригласить на заседание Президиума ЦК. Мол, есть вопросы, которые без него не решить. Будущий генсек несколько раз брал трубку телефона и клал ее обратно на аппарат. Его подбадривали. Решимости не хватало; Брежнев понимал, что становится во главе заговора, хоть и не военного, но весьма неблаговидного. Как все повернется?

Хрущев выслушал сначала Суслова, а затем и подрагивавшую тираду Брежнева и лишь бросил:

– Что вы там торопитесь? Приеду – разберемся. – Помолчав, однако, добавил: – Ладно, я подумаю.

Назавтра, 13 октября, Хрущев был рано утром уже в Москве. На аэродроме непривычно пустынно: его встречал только В.Е. Семичастный – председатель КГБ, и начальник управления охраны Чекалов.

– А где остальные?

– Никита Сергеевич, – отвечает Семичастный, – они в Кремле…

Хрущеву сразу стало все ясно: начата новая атака Президиума на своего первого секретаря. Он еще не знал, что накануне его прилета, 12 октября, в Кремле состоялось заседание высшей партийной коллегии. Присутствовали члены и кандидаты Президиума: Л.И. Брежнев, Г.И. Воронов, А.П. Кириленко, А.Н. Косыгин, Н.В. Подгорный, Д.С. Полянский, М.А. Суслов, Н.М. Шверник, В.В. Гришин, Л.Н. Ефремов, а также секретари ЦК: Ю.В. Андропов, П.Н. Демичев, Л.Ф. Ильичев, В.И. Поляков, Б.Н. Пономарев, А.П. Рудаков, В.Н. Титов, А.Н. Шелепин. Вел заседание завтрашний триумфатор Брежнев.

Решение было коротким, на полторы страницы: обсудить на заседании Президиума некоторые вопросы нового пятилетнего плана с участием Н.С. Хрущева. Поручить Брежневу, Косыгину, Суслову и Подгорному переговорить с Хрущевым и передать ему в Пицунду решение. Постановили также собрать пленум ЦК, а также отозвать с мест записку Н.С. Хрущева от 18 июля 1964 года с «путаными установками «О руководстве сельским хозяйством в связи с переходом на путь интенсификации»{686}. В записке предлагались еще более громоздкие органы управления сельским хозяйством.

…Прямо с аэродрома Хрущев приехал на заседание Президиума ЦК. К вчерашнему составу присоединились Микоян, В.П. Мжаванадзе – первый секретарь ЦК Компартии Грузии, Ш.Р. Рашидов – первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, П.Е. Шелест – первый секретарь ЦК Компартии Украины.

…Протокола заседания Президиума ЦК 13 октября 1964 года не велось. Как и условились партийные заговорщики заранее, выступили все до одного члены Президиума. Нажимали на игнорирование Хрущевым коллективного руководства, самоуправство, непредсказуемость, многочисленные ошибки. К слову, многое в обвинениях соответствовало действительности. В каждом выступлении, согласно уговору, обязательно предлагалось отстранение первого секретаря. Лишь Микоян выступил в защиту Хрущева, но остался в полном одиночестве. Микоян предложил освободить Хрущева от поста первого секретаря, оставив его главой правительства. Все сразу стали протестовать (ведь уговор накануне был другим!).

Первый секретарь поначалу всех перебивал, пытался остановить нежелательный ход обсуждения, но ледяная стена неприятия его как первого лица поразила Хрущева. Он вначале еще надеялся, что, как и в 1957 году, ему удастся справиться с ситуацией. Хрущев пробовал протестовать, возражать, переходить в контратаки, но его голос глох в ледяном безмолвии отрицания сидевших соратников, которые на этот раз отвернулись от него фактически единодушно. Все было предрешено.

То была еще одна драма Хрущева. На этом заседании он не давал согласия добровольно оставить пост. Заседание так и окончилось ничем. Хрущев молча сел в машину и уехал на дачу. Наутро заседание было продолжено. Председатель КГБ Семичастный предусмотрительно сменил всю охрану Хрущева на новую, отдал необходимые распоряжения своим службам: никакие команды, приказы, указания Хрущева не исполнять без решения Президиума. Еще оставаясь формально первым секретарем, Хрущев лишился всех реальных рычагов власти. Первый секретарь был изолирован и сломлен. Его предали те, кто больше всего юлил перед ним: Брежнев, Суслов, Подгорный, а затем и все остальные.

Утром, приехав на заседание Президиума, Хрущев сразу же подписал заранее подготовленный аппаратом ЦК текст заявления с просьбой освободить от должности «по состоянию здоровья». В заявлении говорилось:

«В связи с преклонным возрастом и учитывая состояние моего здоровья, прошу ЦК КПСС удовлетворить мою просьбу об освобождении меня от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС, члена Президиума ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР.

Обещаю Центральному Комитету КПСС посвятить остаток своей жизни и сил работе на благо партии, советского народа, на благо построения коммунизма.

Хрущев»{687}.

Все инициаторы кремлевских перемен вздохнули с облегчением; удалось решить вопрос без кардинальных мер и эксцессов. Брежнев, Суслов и другие заговорщики не могли скрыть своего радостного возбуждения. Свершилось!

Единогласно (Хрущев не голосовал) приняли еще одно постановление, где уже прямо говорилось, что первый секретарь «стал выходить из-под контроля ЦК, перестал считаться с мнением членов Президиума». Записали: «При сложившихся отрицательных личных качествах как работника, преклонном возрасте и ухудшении здоровья т. Хрущев не способен исправить допущенные им ошибки и непартийные методы в работе», а посему – «удовлетворить просьбу т. Хрущева об освобождении его от обязанностей первого секретаря, члена Президиума ЦК и Председателя Совета Министров СССР»{688}.

Хрущев сидел, не поднимая лица, обхватив голову руками. Затем он молча вышел и так же молча спустился к машине. Его никто не провожал. Партийная карьера реформатора неожиданно для него завершилась. После этих октябрьских дней 1964 года наступят почти два десятилетия полного замалчивания и забвения его имени. Он как бы когда-то и был, но как бы совсем и не было его…

Дальше все было проще. На следующий день, 14 октября 1964 года, открылся пленум ЦК КПСС. В своем вступительном слове Л.И. Брежнев заявил: «…обстановка в Президиуме ЦК сложилась ненормальная, и повинен в этом прежде всего т. Хрущев, вставший на путь нарушения ленинских принципов коллективного руководства жизнью партии и страны, выпячивающий культ своей личности…»{689}.

Основной доклад делал, конечно, М.А. Суслов – штатный «инквизитор» ЦК. Главный аллилуйщик, интриган и ортодокс стал постепенно в ЦК человеком, которого побаивались все, даже генеральные секретари. Доклад Суслова был разносным. Нет нужды пересказывать его, ведь дело было сделано, Хрущев уже сидел у себя на даче. Однако я приведу лишь несколько фраз из доклада Суслова.

«…Хрущев систематически занимался интриганством, стремился всячески поссорить членов Президиума друг с другом (голоса: «Позор!»). Но интриганством безнаказанно нельзя долго заниматься. И в конце концов все члены Президиума убедились в том, что т. Хрущев ведет недостойную игру…»

«…В течение года т. Хрущев с упрямством, достойным сожаления, стремился ликвидировать Тимирязевскую академию на том лишь основании, что ее ученые в своем большинстве не разделяли взглядов т. Хрущева по ряду вопросов системы земледелия (голоса: «Позор!»)». Добавим лишь истины ради, что Хрущев не ставил вопроса о ликвидации академии, а предложил рассмотреть вопрос о переводе ее из Москвы в какую-нибудь сельскохозяйственную область…

Суслов не преминул проехаться по зятю Хрущева – талантливому журналисту А.И. Аджубею, заявив, что «Президиуму пришлось принимать меры, чтобы обезвредить развязную и безответственную болтовню этого гастролера…». Заявление Суслова о том, что Аджубей освобожден от работы редактора газеты «Известия», зал встретил аплодисментами…{690}

Чувство идеологической стадности давно стало присуще не только простым людям, но и партийной элите, с готовностью поддерживавшей любые лозунги и установки своих вождей. Десятилетия духовной монополии не могли пройти бесследно; каждый старый вождь (кроме Ленина) предавался прямому или косвенному остракизму. Новый – возвеличиванию.

Когда на пленуме единогласно (только так было всегда на этих форумах!) избрали первым секретарем ЦК Л.И. Брежнева, зал привычно дружно вскочил и устроил новому вождю долгую овацию.

А Хрущев тем временем ходил из угла в угол казенной дачи, которую раньше занимал Молотов. В 1965 году, после отставки, Хрущева переселили в Петрово-Дальнее, что возле реки Истра. Возможно, он жалел, что не прислушался к информации, которая поступила к нему от Галюкова Василия Ивановича – бывшего начальника охраны члена Президиума ЦК КПСС Н.Г. Игнатова. Галюков сообщал, что против первого секретаря зреет заговор, во главе которого стоят Подгорный, Суслов, Брежнев, Шелепин, Семичастный, сам Игнатов.

Размышления прервал А.И. Микоян, приехавший с пленума и сообщивший новости о кадровых перестановках. Затем Микоян добавил:

– Меня просили передать тебе следующее. Нынешняя дача и городская квартира сохраняются за тобой пожизненно.

Новый первый секретарь собственноручно написал, какие «блага» положены Хрущеву. Брежнев не написал, но знал, что отныне за каждым шагом Хрущева будут следить спецслужбы и регулярно докладывать: выходил с дачи, был в поселке, ездил в Москву (что было редко), кто приезжал к нему.

В свое время Брежнев, когда стал фаворитом у Хрущева, в расчете на то, что соглядатаи в ЦК доложат об этом первому секретарю, демонстративно писал в настольном календаре:

«Ура, приземлился Н.С. – Победа и радость».

«28-го (год 1959) встречал Никиту Сергеевича – радостная и приятная встреча… Ужин на Ленинских горах…»

«Звонил Н.С. Обедали вместе{691}. С Хрущевым ездили в Завидово».

Таких записей вплоть до 1964 года немало. Брежнев, вероятно, хотел, чтобы и неофициальные сведения о нем были самыми благоприятными…

Хрущев хмуро выслушал Микояна и бросил: «Я готов жить там, где мне укажут…»{692}

Опальный руководитель тяжело переживал свое фиаско; подолгу сидел в кресле на лужайке, тихо прогуливался по дорожкам дачи. Но его беспокойная натура искала работы. Он стал выращивать помидоры, попробовал заниматься гидропоникой, иногда выезжал в Москву: в театр, на выставки. Власти внимательно следили за опальным лидером. Когда к нему однажды приехал Е.А. Евтушенко, а затем М. Шатров, потом и Роман Кармен – об этом тут же становилось известно в КГБ и Брежневу. Хрущев начал много читать и, надо думать, на старости лет открыл для себя удивительный, прекрасный мир Толстого, Лескова, Тургенева.

Как вспоминала жена Хрущева Нина Петровна, спустя несколько лет после отставки Хрущев вдруг решил начать писать воспоминания. Сам факт этого решения, как заявил Хрущев в ноябре 1970 года, можно датировать 1968 годом. Думаю, одной из причин этого решения явилось его знакомство с многочисленными мемуарами военачальников, политических деятелей, работников культуры. Это был мемуарный «сезон». Ведь при Сталине фактически никто не смел «предаваться» воспоминаниям. А здесь после XX съезда шлюзы человеческой памяти были открыты. Правда, отдел пропаганды ЦК строго следил за содержанием мемуаров. Вскоре после ухода Хрущева с политической сцены о сталинских репрессиях, например, практически уже нельзя было писать. Нельзя было уже критиковать Сталина и многое другое. Сколько Хрущев ни листал мемуары людей, которых он хорошо лично знал (маршалов, министров, ученых), там не было ни слова о нем… Почти ни слова. По воле идеологической цензуры он как бы растворился для истории, исчез для современников, скрылся навсегда от мира за забором своей дачи. Как у Оруэлла: он вроде был, но вроде бы и не было его никогда… Это умолчание больно ранило Хрущева.

Однажды за завтраком он заявил, что будет писать воспоминания. «Писать» в действительности в силу своей малограмотности он не мог. Ему привычнее было, что он и делал, будучи у власти, диктовать. Достали портативный магнитофон. Хрущев обычно говорил вполголоса не дома, а во дворе дачи или на кухне. Вначале Нина Петровна обрабатывала записи, а затем решил помочь отцу его сын Сергей. Он брал записи и уносил знакомой машинистке.

Как и следовало ожидать, о диктовках Хрущева скоро стало известно политбюро. Политический сыск в СССР был непревзойденным! По указанию Брежнева бывшего первого секретаря вызвал к себе А.П. Кириленко, весьма влиятельный тогда член высшего руководства. Разговор получился тяжелым, но Хрущев отказался прекратить свои диктовки. «Разве я не имею права писать свои воспоминания?» – бросил он Кириленко. Тому нечего было сказать… Тогда еще раз обсудили вопрос о Хрущеве на высшей партийной коллегии – в политбюро.

В мартовском протоколе политбюро № 158 имеется запись: «Поручить тт. Капитонову И.В. и Андропову Ю.В. принять Хрущева Н.С. и переговорить с ним в соответствии с обменом мнениями на заседании Политбюро»{693}.

Беседа состоялась. Андропов 25 марта 1970 года доложил в ЦК о ее содержании специальной запиской. Шеф КГБ писал, что в «воспоминаниях подробно излагаются сведения, составляющие исключительную партийную и государственную тайну… даже частичная утечка упомянутых сведений может причинить нашей стране серьезный ущерб… Для печатания и обработки магнитофонных пленок использует своего сына Сергея Хрущева. Место обработки пленок нам не известно и, судя по всему, тщательно скрывается Н.С. Хрущевым и его сыном… Настораживают встречи Сергея Хрущева с иностранцами».

Далее констатируется, что предупреждение Хрущеву, сделанное в ЦК, «не оказало нужного воздействия». Андропов предлагает: «Установить оперативный негласный контроль за Н.С. Хрущевым и его сыном Сергеем Хрущевым для получения более точных данных по затронутому вопросу и предупреждения нежелательных последствий»{694}.

Хрущев тяжело пережил беседу. Через некоторое время она привела к инфаркту. Но политбюро не успокоилось. По указанию Суслова 10 ноября 1970 года Хрущев был вызван на заседание Комитета партийного контроля.

Стенографическая запись беседы с Хрущевым в комитете обширна и подробна. Из-за объема я не имею возможности привести ее всю. Председатель комитета А.Я. Пельше сразу же в лоб предъявил пенсионеру обвинение: в Америке в ближайшее время выйдет книга «Хрущев вспоминает». Как это произошло? Понимает ли Хрущев, что он несет всю полноту ответственности за это?

Бывший первый секретарь был растерян. Он действительно не знал, как его записи попали на Запад. Он не мог думать на Сергея, но, возможно, так именно и было. Впрочем, был и литературный обработчик, машинистка… Хрущев заявил:

– Никогда никому никаких воспоминаний не передавал и никогда бы этого не позволил. А то, что я диктовал, я считаю это правом каждого гражданина и члена партии. Я отлично помню, что диктовал. Не все можно опубликовать в данное время.

Хрущева долго «допекали», грозили, запугивали последствиями, говорили об ущербе для СССР, который нанес мемуарист. Наконец Никита Сергеевич взорвался:

– Пожалуйста, арестуйте, расстреляйте. Мне жизнь надоела. Когда меня спрашивают, говорю, что я недоволен, что я живу. Сегодня радио сообщило о смерти де Голля. Я завидую ему. Я был честным человеком, преданным. Как только родилась партия, я все время был на партийной работе.

Разговор был долгий, сумбурный, тяжелый. В ходе его Хрущев назвал покойного Игнатова «дурачком», требовал для себя «смертной казни», возмущался, что ставят памятники «врагам народа»: Постышеву, Блюхеру, Косиору, заявлял, что «не американцы начали войну в Корее, а Ким Ир Сен…».

Но после эмоциональных тирад Хрущев возвращался к прежнему тезису: «все, что я диктовал, является истиной. Никаких выдумок, никаких усилений нет, наоборот, есть смягчения. Я рассчитывал, что мне предложат написать. Опубликовали же воспоминания Жукова… Я читать не могу то, что написано Жуковым о Сталине. Жуков честный человек, военный, но сумасброд…» Далее Хрущев все пытался сказать, что маршал неправильно описал гибель генерала армии Ватутина.

Хрущева перебивали, путали, забрасывали вопросами, без конца угрожали особой ответственностью.

В конце концов члены комитета составили заявление и вынудили, чтобы его подписал Хрущев. Текст его таков.

«Как видно из сообщений печати Соединенных Штатов Америки и некоторых других капиталистических стран, в настоящее время готовятся к публикации так называемые мемуары или воспоминания Н.С. Хрущева. Это – фабрикация, и я возмущен ею. Никаких мемуаров или материалов мемуарного характера я никогда никому не передавал – ни «Тайму», ни другим заграничным издательствам. Не передавал таких материалов я и советским издательствам. Поэтому я заявляю, что все это является фальшивкой. В такой лжи уже неоднократно уличалась продажная буржуазная печать».

Расстроенный пенсионер размашисто и неразборчиво поставил подпись: «Н. Хрущев. 10/XI-1970 г.»{695}.

От Пельше Хрущев вышел, держась за сердце. «Беседа» также завершилась инфарктом. Хрущев больше не диктовал. Когда ему становилось лучше, он находил в треске волн передачи «Голоса Америки» и слушал, слушал… Книга его вышла. Но как туда, на Запад, она попала, Хрущев так и не смог никогда понять.

Сама по себе книга, содержащая около полутысячи страниц, подверглась сильной правке различных лиц: машинистки, литературного обработчика, многочисленных редакторов, стремившихся, естественно, придать ей вполне определенную политическую направленность. Слабость текста связана прежде всего с отсутствием документов. В то время человек, бывший первым лицом в партии и государстве, не мог держать дома даже «безобидных» государственных и личных документов. Названия глав, видимо, сделаны не Хрущевым, пояснения и комментарии – тоже. И тем не менее книга «Хрущев вспоминает» – очень интересное историческое свидетельство человека, пережившего много бурь и потрясений, видевшего и трагедии, и триумфы. В книге виден облик Хрущева: смелого и импульсивного политика, ортодоксального марксиста и еретика… При всех литературных слабостях воспоминаний (особенно вызванных внешними вторжениями в диктовки) книга Хрущева заняла свое заметное место в литературе о навсегда ушедшем суровом и сложном времени.

Будь документы под рукой, Хрущев наверняка использовал бы свою переписку фронтовых и послевоенных лет со Сталиным. Например, представляет интерес донесение Хрущева «О танковом сражении 12 июля 1943 года в районе Прохоровки, Курской области». Член Военного совета фронта больше «нажимает» в донесении на потери немцев и трофеи{696}.

Известно, что в докладе на XX съезде партии и в своих мемуарах Хрущев обвинил Сталина в харьковской катастрофе в мае 1942 года. Но он, видимо, запамятовал, что еще 17 мая 1942 года докладывал Верховному Главнокомандующему о том, что «наступление на Харьков успешно продолжается», захвачены огромные трофеи, освобождено свыше 300 населенных пунктов, уничтожено до 400 танков, сбито 147 самолетов…{697}

Хрущев в донесении не ставит вопрос о приостановке наступления, в котором погибло и попало в плен около 240 тысяч советских солдат и офицеров… Эти донесения в «Воспоминания» не попали… Их у Хрущева просто не было.

Хрущев уделил всего несколько строк гибели своего сына от первого брака, летчика, старшего лейтенанта Леонида.

Командир полка майор Голубов в своем донесении о бое 11 марта 1943 года писал, что старший лейтенант храбро вел воздушный бой, но полагал, что «сбитым он не может быть, так как снаряды рвались далеко в хвосте, а летчик перетянул ручку и сорвался в штопор»{698}. Память о сыне Хрущев перенес на его дочь Юлию, к которой относился всегда с большой нежностью.

Интересно донесение Хрущева 21 ноября 1943 года о «Положении в городе Киеве», недавно до этого освобожденном от немецких оккупантов. Хрущев впервые докладывает в Москву о массовых расстрелах захватчиками советских людей в Бабьем Яру. Донесение Хрущев подписывает уже опять как «Секретарь ЦК КП(б)У»{699}. Обстоятельна просьба Хрущева, направленная Сталину 16 февраля 1946 года, об оставлении гарнизонов советских войск в Западной Украине для «окончательного завершения разгрома оуновского подполья и бандгрупп»{700}.

Конечно, в своих мемуарах Хрущев не вспоминал факты такого, например, характера. Первый секретарь Компартии Украины обращается 17 января 1948 года к Сталину с докладом, в котором жалуется, что многие колхозники «не желают приобщаться к общественно-полезному труду», занимаются воровством, самогоноварением, работают только на своем подсобном хозяйстве. Хрущев сообщает, что «в 1946 году на Украине не выработали ни одного трудодня 86 676 колхозников». Секретарь ЦК КП(б)У приводит в письме даже фамилии злостных уклонистов от колхозной (дармовой. – Д.В.) работы: Иваницкого И., Гривко С, Диденко В., других «нерадивых».

Партийный лидер предлагает Сталину радикальное решение: «Издать закон, предоставляющий право общим собранием выносить приговоры о выселении за пределы республики наиболее опасных антиобщественных и преступных элементов»{701}. Опять выселять…

Но Сталин, то ли посчитав, что и так сосланы миллионы людей, целые народы, то ли возложив «воспитание трудолюбия» у колхозников на партийные и карательные органы, предложения Хрущева не одобрил.

Цензорское рвение политбюро ускорило кончину Хрущева. После всего случившегося «пенсионер союзного значения» как-то сник, забросил фотографию, которой на пенсии увлекался, оставил помидоры, меньше стал читать. Он мог сидеть часами на солнышке в кресле, предаваясь невеселым воспоминаниям. Ведь воспоминания, возможно, единственное сокровище, которое отнять у человека никто не в силах. Даже политбюро или КГБ…

Хрущев никогда не читал Шекспира, иначе он мог бы прошептать:

…баловень побед,

В бою последнем терпит пораженье,

И всех его заслуг потерян след.

Его удел опала и забвенье{702}.

Казалось, забвение украло прошлое и саму жизнь Хрущева. Но это казалось только тем, кто требовал старательно замалчивать первого советского реформатора.

Хрущеву было о чем вспоминать. Пир памяти то уносил его в далекие 20-е годы, то возвращал в роковой октябрь 1964 года. А может быть, вспоминал полуанекдотические случаи из своей жизни, которые зло припомнили ему «соратники»?

Однажды первый секретарь (в 1963 году) заявил: «Знаете, НИИ по птице надо вообще разогнать. Там столько развелось бездельников, паразитов, которые живут при курице и петухе… Мы своим ученым создаем условия, а они живут, как паразиты… Сколько институтов… Повторяю, их надо разогнать…»{703}

А может быть, вспоминал о своих скандальных встречах с мастерами искусств? О том, как заявил 8 марта 1963 года писателям и художникам: «Абстракционизм, формализм – есть одна из форм буржуазной идеологии», и о том, как отреагировал однажды на картину, подаренную ему в Америке: «Мазня, полоски разного цвета». Желая показать, каким должно быть советское искусство, он зачитал услужливо написанные партийными спичрайтерами строки: «Партия и Ленин – близнецы и братья…»{704}

Как давно все это было! Вспоминая, человек не только прокручивает «черно-белые» кадры своего бытия, но и возвращается к себе. А это очень трудно: мысленно отринуть обиды, посмотреть на себя как бы со стороны. Кто может это сделать, испытывает духовное успокоение, без которого из земного бытия уходить тяжело.

Хрущев видел, что его преемники фактически отказались от реформ, постепенно повернув страну в безмятежье испытанных бюрократических форм управления государством. Проходила медленная реставрация прошлого, но без его кровавых крайностей.

Хрущев таял в безвестье. За годы, что он ушел с кремлевского холма, никогда никто из высшего руководства не обратился к нему за советом. Вызывали только в связи с его злосчастными мемуарами.

У стариков время бежит быстро. Сердце не отпускало. В сентябре 1971 года Хрущев решил навестить свою дочь и зятя, весьма незаурядных, талантливых людей. Там ему стало плохо. Вернувшись в свое Петрово-Дальнее, он не задержался на даче. Родные увезли его в Центральную Кремлевскую больницу, где на следующий день, 11 сентября 1971 года, Хрущев тихо скончался. Бывает, умирает человек, как гаснет свеча, – тихо и печально. Так угас и «верный ленинец», мятежник и реформатор одновременно – Никита Сергеевич Хрущев.

Наконец его имя после семилетнего перерыва попало в печать. «Правда» 13 сентября 1971 года поместила скупое, процеженное на Старой площади, сообщение: «Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР с прискорбием сообщают, что 11 сентября 1971 года после тяжелой продолжительной болезни на 78-м году жизни скончался бывший Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета Министров СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущев». И все. Его соратникам не дано было понять, что драматическая жизнь Хрущева – это слепок с нашей судьбы, нашей трагической истории. А ей нельзя мстить и нельзя смеяться над ней.

Всех нас, рано или поздно, поглотит песок времени. Пережить свое время дано немногим. Хрущев Никита Сергеевич – один из таких. Он совершил моральный подвиг: сделал отчаянную попытку порвать с политическим мраком, где долгие годы он был «своим» человеком. Хрущев фактически начал освобождать нас не просто от «культа личности», а от монополии диктатуры. Если он сам до конца понял это, то имел все основания, даже побежденный «соратниками», испытать великий восторг в своей душе.

Своим природным, не книжным, умом Хрущев понимал, что нельзя с опозданием вступать в грядущее. Оно часто гораздо ближе, чем некоторые думают.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.