Занавес падает

Занавес падает

Польша была уничтожена и разделена. Мы были свидетелями того, как Сталин толстым цветным карандашом собственноручно провел на географической карте линию, которая начиналась там, где южная граница Литвы упиралась в восточную границу Германии, и оттуда шла на юг до чехословацкой границы. На основе этой линии специальная комиссия должна была потом определить точное прохождение границы — работа, доставившая много труда и приводившая к долгим спорам, так как советские партнеры рангом пониже рабски держались синей линии, даже если на практике это вело к таким бессмысленным последствиям, как расчленение небольших населенных пунктов и жилищ, только потому, что линия эта была начертана рукой самого Сталина.

В остальном же первые месяцы, казалось, оправдывали надежды, которые возлагались обеими сторонами на вновь возникшую дружбу. К тому же поначалу обе стороны старались давать доказательства своей доброй воли и стремились тщательно избегать любого нарушения обязательства консультироваться друг с другом.

В октябре 1939 г. были начаты экономические переговоры, которые, однако, закончились только 11 февраля 1940 г., то есть привели к заключению соглашения лишь через четыре месяца: ввиду недоверия нижестоящих советских партнеров и их боязни брать на себя ответственность они все время затягивались. Отдельные вопросы должны были докладываться лично Сталину, поскольку обычным путем решению они не поддавались.

По этому договору Советский Союз кроме поставок сырья на сумму 100 млн. рейхсмарок в соответствии с кредитным соглашением от 19 августа должен был поставить в течение первых 12 месяцев сырье на сумму 500 млн. рейхсмарок. В том числе — 1 млн. тонн фуражного зерна и бобовых, 900 тыс. тонн нефти, 100 тыс. тонн металлолома и чугуна, 2400 килограммов платины и многое другое. Германские поставки включали промышленные изделия, промышленную технологию и оборудование, а также военное снаряжение.

Во исполнение обязательства консультироваться друг с другом, которое договаривающиеся стороны взяли на себя согласно статье 3 пакта о ненападении, граф Шуленбург 7 мая [1940 г. ], то есть за три дня до германского вторжения в Бельгию и Голландию, посетил Молотова, чтобы проинформировать его о предстоящей акции Германии. Молотов дал ясно понять, на сколько она была желательна для советского правительства. «Советское правительство, — сказал он, — проявляет полное понимание того, что Германия должна защититься от англо-французского нападения». Чего ждало Советское правительство от германского наступления на Голландию и Бельгию, было совершенно ясно: более упорного англо-французского сопротивления, затягивания войны, а тем самым еще большего ослабления как Германии, так и ее противников.

Однако Сталин ошибся в оценке соотношения сил и перспектив военных операций во Франции. Он ошибся точно так же, как в свое время в оценке предположительной длительности германского похода на Польшу. На сей раз он переоценил значение линии Мажино, рассчитывая на затяжную позиционную, окопную войну между Германией и западными державами.

В ходе событий, которые разыгрались со времени заключения пакта о ненападении (23 августа 1939 г.) до начала войны между Германией и Советским Союзом (22 июня 1941 г.), любой наблюдатель мог вновь и вновь констатировать, что, несмотря на большие способности, которыми Сталин обладал как политический деятель и которым он был обязан своим выдающимся положением, он совершал грубые ошибки, имевшие неблагоприятные для Советского Союза последствия. Конечно, он сумел извлечь из переговоров с Гитлером наибольшие выгоды, которые на основе секретного дополнительного протокола привели к овладению частью Польши, Прибалтийскими государствами и Бессарабией и увеличили население Советского Союза на 13 млн. человек. Но одновременно Сталин продемонстрировал недостаточное знание соотношения сил между Германией и Польшей, когда он значительно переоценил силу сопротивления Польши германскому нападению. Это выявилось, когда Сталин встал перед задачей сделать своевременные выводы из заключенных с Германией соглашений о разграничении сфер обоюдных интересов.

Во второй раз Сталин показал себя плохо информированным, когда в ноябре 1939 г. с недостаточными силами и в неблагоприятный момент начал войну с Финляндией и тем самым открыл Гитлеру и всему остальному миру глаза на неудовлетворительную боеспособность Красной Армии.

При заключении пакта о ненападении Сталин, как уже отмечалось, исходил из предположения, что Германия и западные державы настолько взаимно ослабят друг друга, что в подходящий момент он сможет бросить на чашу весов мировой политики военную мощь Советского Союза. Когда же 10 мая 1940 г. Гитлер нанес решающий удар по Франции, Сталин был убежден, что линия Мажино окажется для наступающих неприступной и стороны увязнут в изнурительной позиционной войне.

Уже 17 мая 1940 г. Сталин был вынужден передать через Молотова германскому послу свои «самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск» во Франции. Но одновременно Молотов поставил посла в известность, что советское правительство направит в Прибалтийские страны своих специальных эмиссаров, чтобы обеспечить создание там новых, приемлемых для Советского правительства правительств. А еще через пять дней Молотов сообщил нам, что советское правительство решило — если потребуется, силой — осуществить возвращение Бессарабии и что оно претендует на Буковину.

Вскоре после этого Прибалтийские государства, Бессарабия и Северная Буковина были включены в состав Советского Союза. Было ясно, что советское правительство, обеспокоенное неожиданными германскими успехами во Франции, решило ускоренными темпами расширить и укрепить свои позиции, чтобы извлечь максимальную пользу из заключенных с Германией соглашений о разграничении сфер обоюдных интересов. При этом Сталин был столь неосторожен, что в орбиту своих экспансионистских устремлений включил Буковину, хотя о ней в германо-русских договорах не было и речи и она никогда России не принадлежала. Включение Северной Буковины в состав Советского Союза являлось нарушением германо-советских договоренностей. Когда посол заявил Молотову протест против этого акта, тот не только попытался оправдать советский шаг, но и добавил, что в том случае, если советское правительство проявит интерес к включению и Южной Буковины, оно ожидает в этом поддержки со стороны германского правительства.

В дальнейшем у германской стороны возникло раздражение в связи с введением советских войск в Литву. При заключении договора о границе и дружбе германская сторона высказала свою особую заинтересованность в небольшом приграничном уголке на юго-западной оконечности Литвы, который был уступлен Германии. Несмотря на это, Красная Армия заняла его, рассматривая как часть новой Литовской Советской [Социалистической] Республики. На соответствующий германский протест Молотов ответил, что, хотя притязания Германии на этот кусок страны обоснованы, для советского правительства чрезвычайно неудобно и трудно это требование удовлетворить. Поэтому он приветствовал бы, чтобы Германия в духе существующих дружественных отношений нашла путь к тому, чтобы оставить эту территориальную полосу за Литвой. Переговоры по этому поводу длились несколько месяцев, и решение было найдено только гораздо позже: 10 января 1941 г. граф Шуленбург и Молотов подписали секретный протокол, в котором Советский Союз брал на себя обязательство выплатить за эту территориальную полосу 31,5 млн. рейхсмарок. Тот факт, что потребовалось так много времени, чтобы договориться по столь незначительному вопросу, позволял осознать, в какой мере отношения между обеими странами ухудшились.

Последствия действий советского правительства стали еще более роковыми, поскольку упомянутые акции совпали с моментом, когда Гитлер в результате своих успехов во Франции впал в такое душевное состояние, которое граничило с манией величия. Его все больше обуревала идея, что он призван самой судьбой навсегда покончить с большевизмом, и он не успокоится до тех пор, пока не завоюет для немецкого народа положенное тому жизненное пространство. Отныне он считал, что его воле и поступкам никакого предела нет. С растущим неудовольствием следил он за действиями Сталина, из которых сделал вывод, что тот систематически усиливает свои позиции с целью получить возможность в нужный момент оказать давление на Германию. В этом состоянии Гитлер в конце июля 1940 г. впервые дал понять ответственным немецким органам, что им следует рано или поздно считаться с необходимостью военного конфликта с Советским Союзом.

Но и советское правительство имело достаточное основание для критики поведения Германии, ибо ее правительство в связи с германо-итальянским арбитражным решением венгеро-румынского спора [в Вене] нарушило свое обязательство о консультациях и взяло на себя гарантию румынской территории, не договорившись предварительно с советским правительством. У советской стороны возникло недовольство и в связи с посылкой германских войск в Румынию. Объяснение Германии, утверждавшей, что речь идет о направленных по просьбе Румынии лётных частях, было встречено Молотовым с недоверчивой улыбкой.

Тем временем экономические отношения между Германией и Советским Союзом тоже развивались неблагоприятно: она задерживала поставки, предусмотренные договором от 11 февраля 1940 г. В связи с этим советское правительство заявило, что оно воспользуется предоставленным ему по договору правом и приостановит свои поставки в Германию, если та в приемлемое время не восполнит недоданное.

Тем самым германо-советские отношения в течение всего одного года приняли характер, уже не имеющий почти ничего общего с духом и смыслом договоров от августа и сентября 1939 г. Осознав это, Гитлер поздней осенью 1940 г. принял решение вступить в переговоры с советским правительством, чтобы выяснить его намерения и сделать отсюда возможные выводы.

С этой целью он поручил Риббентропу написать Сталину длинное письмо. В этом письме, датированном 13 октября 1940 г. и насчитывавшем не менее 19 страниц, Риббентроп попытался дать подробное резюме германской внешней политики за последние месяцы и обосновать (а в случае необходимости и оправдать) каждый отдельный шаг, предпринятый германской стороной. Он указывал, сколь важно интенсифицировать экономическое сотрудничество между Германией и Россией, и заверял Сталина, что заключенный 27 сентября 1940 г. пакт Трех держав — Германии, Италии и Японии — никоим образом не нарушает германо-советских договоренностей. Письмо заканчивалось приглашением Молотову посетить Берлин, чтобы поговорить о дальнейшем развитии отношений между обеими странами. Письмо было выдержано в тоне откровенности, который даже в нашем московском посольстве создал впечатление, что Берлин действительно желает похоронить возникшую досаду и впредь строить германо-русские отношения в духе договоров 1939 г.

В своем кратком ответе от 21 октября 1940 г. Сталин со скрытой иронией поблагодарил имперского министра иностранных дел за «поучительный анализ событий» и согласился с тем, что «дальнейшее улучшение отношений между обоими государствами на основе долговременного разграничения сфер обоюдных интересов вполне возможно». Приглашение Молотову в письме принималось. Форма и стиль письма не оставляли никакого сомнения, что оно было написано самим Сталиным.

Через три недели Молотов выехал в Берлин, куда прибыл 12 ноября в 11 часов утра. Его сопровождали 60 человек, в том числе 16 сотрудников органов государственной безопасности, врач и три человека личного обслуживающего персонала. Из высоких советских функционеров в число сопровождавших его лиц входили будущий советский посол в Берлине Деканозов и тогдашний заместитель наркома внутренних дел Меркулов. Граф Шуленбург и я выехали в Берлин одновременно с Молотовым и вместе с ним 14 ноября вернулись в Москву.

Пребывание Молотова в Берлине продолжалось ровно 48 часов, на протяжении которых он имел две продолжительные беседы с Гитлером и три с Риббентропом; кроме того, он посетил Гесса и Геринга. Разговор с Гессом шел об организационной структуре национал-социалистического государства, причем Молотов особенно интересовался «задачами заместителя фюрера». С Герингом Молотов беседовал о германо-русских торговых отношениях и, в частности, жаловался на то, что Германия по своим поставкам далеко отстает от Советского Союза. Геринг пытался объяснить это войной, ростом собственных потребностей Германии в машиностроительных станках и промышленном оборудовании. На эту отговорку Молотов возразил, что в результате завоеваний в Европе столь обширных территорий Германия не может испытывать недостатка в тех изделиях, в которых имеет большую потребность Советский Союз. Геринг, со своей стороны, выразил недовольство тем объемом германской технической помощи, на который претендует Советский Союз и который равнозначен выдаче производственных секретов. В целом же тон беседы был вполне дружеским, причем Геринг даже в этой ситуации изображал из себя светского человека с игривыми манерами, чем он уже не раз вводил в заблуждение иностранных визитеров относительно своего истинного характера.

Гитлер, приветствуя Молотова при первой встрече, был ошеломляюще любезен. Ему явно было важно расположить к себе Молотова как в деловом, так и в человеческом плане. Однако на второй день противоположность целей обоих партнеров по переговорам выявилась столь отчетливо, что о возможности договоренностей речь уже вряд ли могла идти. В то время как Гитлер начал переговоры с утверждения, что война Германией уже выиграна и теперь дело лишь за дележом военной добычи, Молотов настаивал на своем желании выяснить определенные конкретные вопросы. Так, он подчеркнул, что Германия, вразрез с договорами, держит свои войска в Финляндии, и потребовал их вывода. Он охарактеризовал германские действия в Вене (имеется в виду т. н. Венский арбитраж. — Сост.) и гарантирование румынской границы как нарушение обязательства о консультациях. Он затронул вопрос о создании зон безопасности Советского Союза в Болгарии, на Босфоре и Дарданеллах. Но ни на один из этих вопросов удовлетворительного ответа от Гитлера он не получил. Вместо того Гитлер предавался общим рассуждениям о необходимости взаимопонимания между Германией и Советским Союзом относительно массы британского имущества после неминуемого поражения Англии. При этом четко выявились две вещи: намерение Гитлера подтолкнуть Советский Союз в направлении Персидского залива и его отказ признать советские интересы в Европе. Молотов же настаивал на ясном ответе на свои вопросы с таким упорством, что это вызвало у Гитлера растущее раздражение.

На заключительной беседе с Риббентропом вечером 13 ноября Молотов вновь подчеркнул не только наличие интересов Советского Союза на Балканах, но и его заинтересованность в свободном выходе из Балтийского моря. И во время этой беседы упоминались те предварительные условия, при которых могло бы произойти присоединение Советского Союза к пакту Трех держав.

По возвращении Молотова в Москву советское правительство в меморандуме от 25 ноября вновь поставило все эти вопросы, но ответа на них так никогда и не получило. Однако Гитлер истолковал меморандум таким образом, что советское правительство решило осуществить свои собственные желания и оказать сопротивление германским притязаниям. Сделанный им вывод нашел выражение 18 декабря 1940 г. в директиве [№ 21] под названием «Операция Барбаросса», которая начиналась словами: «Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе скоротечной кампании еще до того, как будет закончена война с Англией».

Несмотря на возникшую после поездки Молотова в Берлин напряженность в германо-советских отношениях, возобновленные в октябре экономические переговоры продолжались в течение последующих трех месяцев. Они завершились 10 января 1941 г. подписанием договора, по которому советское правительство на основе взаимности брало на себя обязательство не только продолжать поставки пшеницы, сырой нефти, хлопка и т. п., но и соглашалось на значительное увеличение объема этих поставок. Одновременно был разрешен и конфликт по поводу территориальной полосы в Литве, однако у германской стороны сохранилось недовольство нарушением договора Советским Союзом.

К тому же в первой половине января 1941 г. отношения продолжали обостряться, ибо Германия перебросила в Румынию усиленные контингента войск, ссылаясь на необходимость принять меры предосторожности против операций, за планированных Англией в Греции. Советское правительство проявило крайнюю обеспокоенность этой акцией. 17 января 1941 г. Молотов указал германскому послу на то, что советское правительство дважды охарактеризовало Болгарию и морские проливы как зоны безопасности СССР. Поэтому появление германских войск в этих областях Советский Союз должен рассматривать как угрозу своей безопасности. Одновременно Молотов выразил недовольство своего правительства тем, что имперское правительство все еще не высказало собственной позиции по вопросам, поставленным Молотовым в Берлине. Напряженность явно нарастала в связи с присоединением Болгарии 1 марта 1941 г. к пакту Трех держав и фактическим вступлением германских войск в эту страну. Молотов занял очень резкую позицию в отношении этих акций и настойчиво напоминал, что советское правительство всегда называло Болгарию советской зоной безопасности.

Но в то же время общее поведение советского правительства, особенно в экономических вопросах, не оставляло никакого сомнения в том, что оно прилагает усилия с целью избежать любого дальнейшего ухудшения отношений. Если в январе и феврале Народный комиссариат внешней торговли допускал явное отставание в советских поставках в Германию, то март принес ошеломляющую перемену. Хотя Германия к тому времени еще сильнее, чем прежде, отставала в своих поставках Советскому Союзу, и никаких признаков изменения положения к лучшему в обозримое время не имелось, объем советских поставок вдруг заметно возрос. Советское правительство совершенно очевидно избегало всего, что могло бы вызвать раздражение у Германии.

Тем не менее советское правительство сознательно пошло на риск дальнейшего обострения отношений с Германией, когда оно в ночь с 5 на 6 апреля заключило договор о дружбе и ненападении с новым югославским правительством (прежнее было свергнуто за его присоединение к пакту Трех держав). Какую цель при этом преследовал Сталин, было ясно. Он хотел расширения войны на Балканах и тем самым устранения непосредственной германской угрозы для Советского Союза. Достигнутую таким образом отсрочку он хотел использовать для того, чтобы тем временем всеми силами форсировать вооружение Советского Союза.

Однако в течение нескольких дней после начала военных действий на Балканах стало ясно, что Сталин еще раз ошибся и, взвешивая выгоды, которые должна была принести ему германская кампания в этом районе, исходил из ложных посылок. Он был убежден, что Балканский поход продлится долго и что германским вооруженным силам предстоит тяжелое испытание. Когда же развитие пошло по иному пути, он ни на миг не поколебался сделать отсюда выводы. С тех пор он не упускал никаких средств, чтобы сохранить у Гитлера хорошее к себе отношение, давая ему одно за другим все новые доказательства своей доброй воли. Так, 13 апреля, то есть через неделю после начала войны на Балканах, он по явился на московском вокзале якобы для того, чтобы проводить отъезжавшего в Токио японского министра иностранных дел Мацуоку, а в действительности чтобы на глазах у всего дипломатического корпуса положить руку на плечо германскому послу и попросить его позаботиться о том, чтобы Германия и Советский Союз и дальше оставались друзьями. Затем он повернулся к заместителю германского военного атташе полковнику Кребсу и заверил и его тоже в том, что Советский Союз является и хочет оставаться и впредь другом Германии.

За этой демонстрацией в ближайшие недели последовали и другие признаки, подтверждавшие, какое огромное значение придавал Сталин тому, чтобы не допустить никакого конфликта с Германией. Дабы умиротворить Гитлера, Сталин зашел столь далеко, что порвал дипломатические отношения с Норвегией, Бельгией, Югославией и Грецией под тем предлогом, будто эти страны ввиду их оккупации Германией потеряли свой суверенитет.

Но на Гитлера эта сталинская политика умиротворения впечатления не произвела. Наоборот, продолжающиеся усилия Сталина избежать конфликта он рассматривал как доказательство его слабости и страха перед военным столкновением с Германией. Все это укрепило его в убеждении, что ему никогда не предоставится более благоприятного случая разгромить Советский Союз, уничтожить советский режим и путем захвата русской и украинской части страны дать немецкому народу добавочное «жизненное пространство».

Хотя в то время слухи о предстоящем германском военном нападении на Советский Союз достигли своего апогея, мы в Москве не располагали никакими конкретными материалами относительно подлинных намерений Гитлера.[15]

Мы были склонны предполагать, что Гитлер концентрацией войск на советской границе хочет оказать на советское правительство нажим с целью вымогательства у него экономических и, возможно, территориальных уступок.

В середине апреля посол отправился в Германию, чтобы получить ясность о планах Гитлера и попытаться в приемлемой форме наглядно показать ему опасность похода против Советского Союза. С этой целью он взял с собой подготовленную посольством памятную записку и сразу же по приезде в Германию направил ее для передачи Гитлеру.

Личная встреча Гитлера с графом Шуленбургом состоялась 28 апреля.[16] Посол увидел, что его памятная записка лежит у Гитлера на столе, но ни по одному слову Гитлера не смог судить, прочел тот ее или нет.

Однако, прощаясь, Гитлер вдруг без всякой связи с предыдущей беседой бросил: «И еще одно, Шуленбург: вести войну против России я не собираюсь!»

Когда 30 апреля посол вернулся в Москву, он отвел меня на аэродроме в сторону и прошептал: «Жребий брошен, война — дело решенное!» Только по дороге в посольство он сообщил мне о последней реплике Гитлера. На мой удивленный вопрос, как же это согласуется с его первыми словами, Шуленбург ответил: «Гитлер намеренно обманывал меня».

А тем временем Сталин продолжал свою политику умиротворения. Но Гитлер на нее ни в малейшей степени не реагировал. Даже тот факт, что 6 мая 1941 г. Сталин самолично занял пост Председателя Совета Народных Комиссаров СССР и, таким образом, встал во главе правительства и юридически, не привлек к себе внимания Гитлера, хотя тем самым Сталин хотел явно продемонстрировать, что полон решимости использовать весь свой личный авторитет, чтобы избежать столкновения между Германией и Советским Союзом. Не придал Гитлер никакого значения и донесениям посольства, хотя (или, возможно, именно поэтому) мы неустанно указывали на добросовестное соблюдение Советским Союзом экономического соглашения и подчеркивали, что он прилагает все усилия для избежания любого конфликта с Германией.

В мае в Москву после многонедельного отсутствия вернулся полковник Кребс. Когда он зашел в мой кабинет, я задал ему вопрос насчет курсирующих слухов о войне. Если в этом есть хоть доля истины, его долг, сказал я, разъяснить Гитлеру, что война против Советского Союза может означать конец Германии. Я напомнил Кребсу, что за свою долгую историю Россия часто бывала бита, но никогда — разбита. Я упомянул о силе Красной Армии, о способности русского народа переносить страдания и лишения, о масштабах этой страны и ее неисчерпаемых резервах. «Все это мне известно, — сказал в ответ Кребс, — но к сожалению, ничего этого я преподнести Гитлеру не могу. После того как мы, офицеры германского генерального штаба, предостерегали его от похода на Францию, а линию Мажино называли неприступной, мы ему ни единого слова сказать не можем, а должны помалкивать, если не хотим поплатиться головой».

Для германского посольства последние дни перед германским вторжением в Советский Союз были временем трагическим. После безуспешной попытки повлиять на Гитлера памятной запиской Шуленбурга мы не имели больше никакой возможности вмешаться в ход событий. А в результате совершенно изменившегося характера отношений у посла больше не было никакого случая увидеть Молотова и поговорить с ним, тем более что тот тоже хранил молчание. В связи с этим примечательно следующее. 5 мая 1941 г. в Кремле состоялся прием для молодых выпускников 16 академий Красной Армии. По сообщениям, имевшимся у посольства, Сталин произнес на этом банкете речь, в которой подчеркнул превосходство германского военного потенциала над советским, чем, по мнению наших информаторов, совершенно явно хотел подготовить слушателей к необходимости компромисса с Германией. Этому резко противоречили те сообщения, которые сделали мне уже во время войны три попавших в плен старших советских офицера, тоже присутствовавших на этом приеме. По их словам, начальник управления военных академий СССР генерал-лейтенант Хозин хотел произнести тост за мирную политику СССР, на что Сталин отреагировал резко отрицательно, сказав, что теперь с этим оборонительным лозунгом надо покончить, ибо он устарел, хотя под этим лозунгом Советскому Союзу и удалось далеко продвинуть вперед свои границы на Севере и Западе и увеличить свое население на 13 млн. человек. Однако теперь этим больше ни пяди земли не приобрести. Красная Армия, сказал он, должна привыкнуть к мысли, что мирная политика кончилась и наступила эра расширения фронта социализма силой. Тот, кто не признает этого, — обыватель и дурак. Надо покончить наконец и с восхвалениями германской армии.

Мне так никогда и не удалось получить достоверное объяснение различия между этими двумя сообщениями. За правильность сведений офицеров говорит тот факт, что их рассказы совпадали друг с другом, хотя у них не было никакой возможности заранее согласовать друг с другом свои показания. Поэтому допустимо предположить, что Сталин намеренно устроил так, чтобы первое сообщение попало в руки посольства и тем самым Гитлеру было бы дано доказательство его миролюбивой политики.

Тогда мне казалось, что мир еще, пожалуй, можно спасти, если удастся побудить советское правительство взять в свои руки дипломатическую инициативу и втянуть Гитлера в переговоры, которые — хотя бы на время — лишат его предлога для военной акции против Советского Союза. Поэтому я счел необходимым разъяснить советскому правительству всю серьезность положения и убедить его предпринять что-либо для предотвращения опасности войны. Поскольку советский посол в Берлине [Деканозов] как раз находился в Москве, я уговорил графа Шуленбурга пригласить его на завтрак в посольство вместе со ставшим к тому времени заведующим германским отделом Наркомата иностранных дел В. Н. Павловым (о котором мы знали, что он пользуется особым доверием Сталина), чтобы попытаться через Деканозова открыть глаза советскому правительству.

Граф Шуленбург и я не жалели никаких усилий, чтобы сделать русским понятной всю серьезность ситуации, и настаивали на том, чтобы советское правительство связалось с Берлином, пока еще ничего не произошло. Но наши усилия оказались напрасными. Хотя мы с самого начала не оставили у Деканозова никаких сомнений в том, что действуем на собственный страх и риск, он с совершенно удручающей тупостью снова и снова спрашивал, говорим ли мы по поручению имперского правительства. В противном случае, твердил он, он не может передать нашу точку зрения своему правительству. Он явно не мог себе представить, что мы сознательно подвергали себя огромной опасности ради попытки сохранить мир. Казалось, он считал, что мы действуем по наущению Гитлера и пытаемся толкнуть Кремль на такой шаг, который противоречит советским интересам. Чем дольше говорили мы с Деканозовым, тем яснее становилось нам, что он не проявляет никакого понимания нашей доброй воли. Его поведение подтвердило мою точку зрения, что Сталин полагает, будто Гитлер только блефует.

По этой причине Сталин оставил без внимания и другие предупреждения. Уже одно то, что в предсказаниях германского вторжения все время называлась одна и та же дата, казалось, еще больше укрепило его подозрение, что немцы хотят планомерно усиливать воздействие своего блефа. Сталин явно считал, что он не должен делать ничего, что могло бы побудить Гитлера еще больше повысить те требования, на которые он, Сталин, был готов.

Эта тенденция проявилась как в отношении к предупреждениям британского посла сэра Стаффорда Криппса, так и в заявлении ТАСС, датированном 13 июня 1941 г.[17] В нем советское правительство опровергало как вымысел слухи насчет якобы предъявленных Советскому Союзу германских требований и заявляло, что обе стороны добросовестно выполняют положения пакта о ненападении.

Поскольку в это время посольство не могло выполнять никакой полезной работы и Берлин потерял всякий интерес к сообщениям из Москвы, нам не оставалось ничего иного, как заниматься чтением да обмениваться мнениями. Среди книг, которые мы тогда читали, были и мемуары генерала де Коленкура, известного французского дипломата и государственного деятеля, который служил во времена Великой французской революции и наполеоновских войн, а в 1807–1811 гг. был послом в России. Книга содержала в основном записи бесед, которые он вел с Наполеоном в период вторжения в Россию и когда сопровождал императора во время его бегства во Францию. Эти беседы особенно интересовали меня потому, что Коленкур играл по отношению к Наполеону роль, похожую на роль Шуленбурга по отношению к Гитлеру. Как и Коленкур, Шуленбург был убежденным приверженцем дружественных отношений между его страной и Россией. Оба предостерегали от опасностей, вытекающих из войны с восточным колоссом, и оба потерпели неудачу в своих усилиях удержать своих повелителей от нападения на Россию.

Особенное впечатление произвело на меня одно место, где Коленкур описывает, как он предпринял попытку убедить Наполеона в правильности своих взглядов на Россию и в необходимости добрых франко-русских отношений. Это место так живо напомнило мне взгляды Шуленбурга, что я решил подшутить над ним. Однажды, когда посол был у меня, я сказал ему, что недавно получил конфиденциальное письмо от одного берлинского друга с весьма интересным рассказом о последней беседе посла с Гитлером. Граф Шуленбург, будучи убежден, что о ходе этой беседы знает весьма мало лиц, был ошеломлен. «Да, но вот имеется ее текст», — сказал я и зачитал ему одно место из книги Коленкура, которую я тщательно спрятал от него. Я читал текст дословно, только лишь изменив имена: Наполеона — на Гитлера, а Коленкура — на Шуленбурга. Посол казался совершенно обескураженным. «Не могу поверить, чтобы ваш друг располагал моей записью беседы с Гитлером, — воскликнул он, — но текст почти слово в слово отвечает тому, что я сказал Гитлеру! Прошу дать мне взглянуть на фамилию отправителя письма». Когда же я протянул послу книгу, удивлению его не было границ. Совпадение было потрясающим! Мы оба сочли это плохим предзнаменованием. До самого начала военных действий посольству не было ясно, действительно и окончательно ли Гитлер решил осуществить нападение на Советский Союз и на какую дату он назначил эту акцию. Только 14 июня от одного вернувшегося в Москву сотрудника посольства, которого Шуленбург посылал разведать обстановку в Берлине, мы узнали, что нападение произойдет 22 июня. Почти одновременно посольство получило от министерства иностранных дел указание позаботиться о сохранности секретных документов и незаметно начать отправку из Москвы женщин и детей. Этой возможностью остававшиеся немецкие семьи пользовались в течение всей недели, и под конец моя жена оказалась единственной не работающей в посольстве женщиной, еще находившейся в Москве.

Характерным для той последовательности, с какой Сталин проводил свою политику умиротворения Гитлера, явился тот факт, что советские пограничные власти до последнего момента были не только весьма корректны с отъезжающими немцами, но и относились к ним с подчеркнутой вежливостью. Кстати, поезда с советской пшеницей и нефтью беспрепятственно шли в Германию через границу до самой после дней минуты перед нападением.

В последние дни перед началом войны встреч посла с Молотовым (хотя прежде они встречались каждые несколько дней для обсуждения текущих вопросов) больше не было. Однако 21 июня, накануне германского нападения. Молотов снова пригласил графа Шуленбурга к себе на 21 час 30 минут, и я, как обычно, сопровождал посла в Кремль. Молотов начал беседу с сообщения, что он, к сожалению, вынужден заявить протест против принявших в последнее время систематический характер нарушений границ германскими летчиками. Советское правительство поручило своему послу в Берлине сделать соответствующее представление имперскому правительству. Затем Молотов перевел разговор на германо-советские отношения и заявил, что у советского правительства создается впечатление, будто германское правительство недовольно какими-то действиями советского правительства. Если это связано с югославскими делами, то он полагает, что в достаточной степени разъяснил данный вопрос во время предыдущих бесед. Тем больше советское правительство удивлено курсирующими слухами, согласно которым Германия готовит войну против Советского Союза. Новую пищу для этих слухов дает тот факт, что германское правительство никак не отреагировало на заявление ТАСС от 13 июня И в Германии оно не опубликовано. Советское правительство не может объяснить себе все это и было бы благодарно, если бы посол высказался по данному вопросу.

Вопросы Молотова поставили посла в крайне неловкое положение: ему не оставалось ничего иного, как заявить, что он не располагает никакой информацией. Молотова это не удовлетворило. Он сказал, что у него имеются сведения, по которым Москву уже покинули не только все германские хозяйственные представители, по также жены и дети персонала посольства. Посол попытался объяснить отъезд членов семей предстоящим жарким летом в Москве, добавив в качестве последнего аргумента, что, мол, уехали не все, «например, фрау Хильгер еще в Москве». Молотов следил за его усилиями с выражением разочарования на лице. В этот момент никто из нас троих еще не знал, что всего через шесть часов мы уже окажемся перед свершившимся фактом.

В ночь на 22 июня из Берлина поступила телеграмма послу с указанием немедленно отправиться к Молотову и сообщить ему, что концентрация советских войск на германской границе приняла такой размер, что воспринимается имперским правительством как недопустимая. Поэтому оно решило принять соответствующие контрмеры. Телеграмма указывала послу, что он не должен вступать с Молотовым ни в какие дальнейшие обсуждения.

Чуть позже четырех часов утра мы в последний раз во шли в Кремль. Молотов принял нас не сразу. Он выглядел усталым и изнуренным работой. После того как посол сделал свое сообщение, на минуту воцарилась полная тишина. Молотов явно боролся с внутренним волнением. Затем он спросил: «Это — объявление войны?» Посол отреагировал молча, характерным для него жестом: с выражением беспомощности он воздел руки к небу. На это Молотов, слегка повысив голос, сказал: сообщение посла, естественно, не может означать ничего иного, как объявление войны, ибо германские войска перешли советскую границу и немецкие самолеты уже полтора часа бомбят такие города, как Одесса, Киев и Минск. Затем, уже не сдерживаясь, выразил свое возмущение. Он сказал, что Германия напала на страну, с которой заключила договоры о ненападении и дружбе. Та кого прецедента в истории еще не бывало. О концентрации советских войск на германской границе не может быть и речи. Пребывание советских войск в пограничных областях обусловлено только летними маневрами, которые проходят там. Если имперское правительство имело что-либо возразить против этого, ему было достаточно всего лишь сообщить об этом советскому правительству, и оно позаботилось бы о принятии соответствующих мер. Вместо этого Германия развязала войну со всеми ее последствиями. Свою филиппику Молотов закончил словами: «Мы этого не заслужили!»

Посол ответил: ему нечего добавить к тому, что он сообщил по указанию своего правительства, кроме просьбы, чтобы советское правительство в соответствии с международным правом обеспечило немедленный свободный выезд сотрудникам посольства. Молотов лаконично ответил, что это будет сделано на основе взаимности. Затем мы попрощались с Молотовым — молча, но с обычным рукопожатием.

Когда произошло германское нападение, Красная Армия оказалась совершенно неподготовленной, ибо Сталин до самого последнего момента предавался вере, что Гитлер никогда не осмелится напасть на Советский Союз и что концентрация войск на советской границе — всего лишь блеф, рассчитанный на то, чтобы добиться от него, Сталина, уступок в экономическом или территориальном отношении. Если бы Сталин действовал иначе и вовремя дал Гитлеру понять, что полон решимости в случае войны бросить против него всю мощь Красной Армии, кто знает, не приняла бы тогда история иной оборот.

После того как 22 июня 1941 г. война, которую Гитлер навязал Советскому Союзу, началась, Сталину поначалу пришлось дорого поплатиться за совершенные им ошибки. Последствия его яростной расправы с руководящими деятелями Красной Армии, жертвой которой всего четыре года назад пали не меньше трех четвертей всего высшего командного состава, были к 1941 г. еще не преодолены. Виной Сталина было, далее, то, что первые удары агрессора были совершенно неожиданны для советских войск, которые бездеятельно стояли на границе, так как по его категорическому приказанию не приняли необходимых мер к обороне. И наконец, перед началом военных действий Сталин не предпринял ничего, что психологически подготовило бы население к возможности войны. Наоборот, Сталин всячески пренебрегал всеми предупреждениями с третьей стороны, сознательно создавал впечатление, будто после заключения договоров от 23 августа и 29 сентября 1939 г. отношения Советского Союза с Германией изменились. К этому добавилось воздействие сталинских заявлений, из которых советская общественность должна была услышать, что отношения между обеими странами не оставляют желать ничего лучшего и все появляющиеся слухи объясняются действиями политических возмутителей спокойствия. Следствием этого стало то, что в момент начала войны русское население было поражено как громом среди ясного неба.

…Так заключенная 23 августа 1939 г. германо-советская «дружба» завершилась трагическим концом[18]