Глава II. Человек, политик, ученый

Глава II. Человек, политик, ученый

Жизнь и деятельность Ибн-Хальдуна известны сравнительно полно. Он оставил нам свои воспоминания «Ознакомление с Ибн-Хальдуном и его путешествиями на Запад и Восток» (их называют также «Автобиографией»). В них, в частности, он описывает свою юность в Тунисе, и перед нами встает образованный и несколько тщеславный молодой человек из знатного рода, которого ждала традиционная для семейства Ибн-Хальдунов политическая карьера. Так, его дед был хаджибом эмира Абу-Фариса, правителя Бужи, одного из крупных городов Ифрикии, а эта должность была очень высокой по тем временам, ибо давала ее обладателю практически неограниченную власть в государстве. Но в 1348 г. умерли от чумы, охватившей весь север Африки (и Европу), родители Ибн-Хальдуна, и он был вынужден сам устраивать свою жизнь. Он стал простым писцом при дворе султана Туниса Абу-Исхака. Его скучной обязанностью было выводить слова «слава Аллаху и благодарение ему» на официальных документах. «Ничем подобным не занимались мои предки»,— с горечью вспоминает Ибн-Хальдун (5, 55; 58). Постепенно мемуары превращаются в дневниковые записи. Они отрывочны. Например, мы узнаем, что его жена и дети погибли во время путешествия по морю, а до этого о них ни слова. Это дневник политика, дипломата, куда заносятся краткие сведения о встречах и беседах с правителями, переворотах, кровавой борьбе за власть (на некоторых страницах «Автобиографии» по нескольку раз встречается фраза «такой-то был убит»). Этот дневник Ибн-Хальдун вел до самой смерти, которая наступила 16 марта 1406 г. Отрывочность дневниковых записей компенсируется свидетельствами современников. Об Ибн-Хальдуне писали его друзья, например гранадский визирь Ибн-аль-Хатиб; враги — например историк Ибн-Хаджар; ученики и самый выдающийся из них — историк аль-Макризи.

Существует довольно много современных исследований о жизни и деятельности Ибн-Хальдуна. Почетное место среди них занимает книга С. М. Бациевой «Историко-социологический трактат Ибн Халдуна „Мукаддима“» (см. 9).

Средневековые источники и сравнительные исследования современных авторов рисуют образ крупного политического деятеля XIV в. Начав карьеру простым придворным писцом, Ибн-Хальдун становится в дальнейшем личным секретарем султана Абу-Инана в Фесе, затем — специальным эмиссаром нового фесского султана Абу-Салима, посланником гранадского султана Мухаммада к королю Кастилии Педро Жестокому, наконец — хаджибом у султана Бужи Абу-Абдаллаха. Это была вершина политической карьеры Ибн-Хальдуна. Последние годы его жизни прошли в Каире, где он был судьей и преподавал законоведение в тамошних медресе. Его «Автобиография» пестрит именами султанов, эмиров, «узурпаторов», отымавших власть у «законных» престолонаследников, и т. п. Все они враждовали между собой, но это не мешало Ибн-Хальдуну служить им с одинаковым усердием. В конце жизни Ибн-Хальдун перешел на службу к Тамерлану (Тимуру), и только непредвиденные обстоятельства помешали ему перебраться в Самарканд, столицу завоевателя. Он вернулся в Каир, где умер и был похоронен.

Ибн-Хальдун переходил из лагеря в лагерь, делил славу с победителями и терпел поражения. Случалось ему и сидеть в тюрьме, находиться в ссылке. Не все поступки Ибн-Хальдуна вызывают у нас симпатию. Так, он дал Тамерлану описание Магриба, своей родины, хотя не мог не догадываться о причинах «любви к географии» великого завоевателя. В очень подробной и хорошо документированной биографии Ибн-Хальдуна С. М. Бациева отмечает, что в то время «не было такого государственного деятеля, который при первых признаках слабости своего государя не начинал бы искать более надежной опоры» (там же, 46). Справедливо также предположить, что мотивы поступков Ибн-Хальдуна коренятся в его представлениях о государстве, которые мы рассмотрим ниже. Здесь же только заметим, что Ибн-Хальдун относился к средневековому династическому государству и всем его пертурбациям как к чему-то естественному, природному, чего нельзя изменить. В его «Автобиографии» часто встречается выражение «атмосфера», которое он употребляет (возможно, впервые в истории) в переносном смысле. И все происходящее вокруг него он воспринимает как своего рода «атмосферные явления», к которым только нужно приспосабливаться. Немаловажно и то, что политическая власть являлась, как правило, ксенократией, т. е. ее представители были этнически чужды подданным. Поэтому для последних принципиальной разницы между правителями не существовало, все были одинаково хороши (или, что вернее, одинаково плохи).

Но эти соображения слишком общи. Ни они, ни многочисленные факты не раскрывают нам внутренний мир Ибн-Хальдуна, мотивы его поступков. Мир, в котором он жил, люди, с которыми он встречался,— все это за завесой времени. Любознательный читатель не удовлетворяется ни общими соображениями, ни сухими перечнями дат, имен и географических названий. Он стремится понять, каким человеком был Ибн-Хальдун, увидеть мир, окружавший его. Обратимся же к воображению, оно поможет нам собрать мозаику из разбросанных камешков — фактов. Попытаемся представить себе яркий эпизод из жизни нашего героя, скажем его встречи с Тамерланом, прозванным Железным, в 1400 г., во время осады Дамаска войсками завоевателя. Итак,

Встреча первая

К Ибн-Хальдуну входит Ибн-Муфлих, дамасский кади.

— Мир тебе, Ибн-Хальдун.

— И ты пребудь в мире. Как закончились переговоры?

— Как и следовало ожидать. Крепость должна сдаться, мы уплатим дань, а Тамерлан... Тамерлан обещает не пускать город на поток и разграбление. Ты единственный, кто остался здесь из свиты каирского султана Насира Фараджа, тебе я это и сообщаю.

— Теперь, следовательно, город будет принадлежать Тамерлану,— полувопросительно сказал Ибн-Хальдун.

Ибн-Муфлих вздохнул.

— Не все ли равно, кто будет нами править? Были ассирийцы, вавилоняне, персы. И великий Александр почтил наш город своим захватом. Потом были римляне, византийцы, арабы, монголы. А вот и татары пришли. Не все ли равно,— повторил Ибн-Муфлих.— Сейчас правят нами каирские черкесы-мамлюки, будут править ордынские татары!.. Да и Тамерлан ведь мусульманин, а не какой-нибудь идолопоклонник, да покарает его Аллах!..

— Кого — идолопоклонника или Тамерлана?— улыбнувшись, спросил Ибн-Хальдун. Ибн-Муфлих промолчал, только грустно усмехнулся в ответ.

— Но пришел я к тебе не затем, чтобы говорить о судьбе города,— продолжал Ибн-Муфлих.— Чему помогут наши речи? Аллах, всемогущ он и велик, ведет праведным путем, кого пожелает, а кого пожелает — погубит.

— На все воля Аллаха! — как эхо ответил Ибн-Хальдун.

Помолчали.

— Пришел я сообщить, что Тамерлан пожелал тебя видеть. Думаю, его лазутчики узнали, что ты здесь.

— Да поможет нам Аллах! — воскликнул Ибн-Хальдун.— Зачем я ему нужен?

— Не знаю. Не мог же я его спрашивать...

— Да-да...— Ибн-Хальдун задумался.— Как его величать? — спросил он.— Владыка мира? Или Царь царей? Или как-нибудь в этом роде?

— Нет,— ответил Ибн-Муфлих.— Он себя называет слугой Чингизидов. При нем сидит какой-то хан, но все время молчит — может, говорить ему нечего, а может, ему Тамерлан язык вырвал,— попробовал пошутить Ибн-Муфлих.— Это было бы похоже на Тамерлана. Ты не ошибешься, если будешь называть его Родившийся под Счастливой Звездой. Ему это нравится.

...Берег небольшой реки Барада, что течет около Дамаска..

Очень жарко и сухо. Жухлые кустики ломкой серой травы. Ветер несет над землей волны мельчайшего серого песка.

Воины Тамерлана соорудили из копий и засаленных халатов укрытия для жарящихся на кострах бараньих туш. Но видно, укрытия эти мало помогают: кое-кто, уже начав грызть мясо, отплевывается от песка, который, перемешавшись с солью и перцем, покрыл куски баранины серо-черной коркой. Некоторые полощут рты мутно-белым от добавленной воды араком — виноградной водкой с анисом.

Среди множества шатров выделяется размерами и украшениями шатер Тамерлана.

— Меня вызывали. Мое имя Ибн-Хальдун.

Стражники не поняли. Один из них просунул голову в шатер и что-то сказал. Вышел переводчик в татарском халате.— Заходи, Тамерлан может уделить тебе немного своего драгоценного времени,— сказал он на плохом арабском языке.

Когда Ибн-Хальдун свыкся с темнотой, он увидел перед собой возвышение, застеленное коврами. На возвышении сидел, поджав под себя ноги, маленький человечек в халате с золотым шитьем.

Ибн-Хальдун упал лицом вниз на расстеленный у входа ковер. От ковра пахло бараньим жиром. «Стар я стал для политики,— подумал он.— Не та уже живость. Хватит ли сил подняться?»

— Встань и приблизься,— сказал Тамерлан через толмача.— Садись,— указал он кивком головы на место неподалеку от возвышения. Ибн-Хальдун повиновался.

— Так ты и есть тот самый Ибн-Хальдун? (Какой «тот самый»? Историк? Каирский кади? Бывший хаджиб? Основатель науки о политической власти? Или старый человек, объятый тревогой?)

— Да, о Родившийся под Счастливой Звездой. Я — Ибн-Хальдун.

— Ты живешь в Дамаске?

— О нет. Я чужд этому городу вдвойне. Моя родина — Магриб, а живу я в Каире.

— До меня дошли слухи, что ты знаешь Магриб. Так ли?

— Так, о Родившийся под Счастливой Звездой.

— Я желаю, чтобы ты описал Магриб так, будто я вижу его своими глазами. Сумеешь?

— Сумею, о Родившийся под Счастливой Звездой. Наука истории, которой я занимаюсь, подвластна мне. Осмелюсь сказать, что нет человека, знающего ее лучше меня. Все стремятся ее знать, ибо она содержит полезные сведения — о народах и владыках, путях и странах, оазисах и пустынях. Но никто не знает о том, что движет народами и владыками, что изменяет границы и пролагает новые пути...

— А ты знаешь? — усмехнулся Тамерлан.

— Осмеливаюсь считать, что да,— твердо сказал Ибн-Хальдун.

— Изложи вкратце свое знание.

— Чем больше племя, тем больше его сила, тем больше царство, принадлежащее племени...

Тамерлан улыбнулся:

— Это я знаю!

— Кочевники могущественнее, чем оседлые жители городов, слабые и изнеженные, склочные и трусливые. И поэтому кочевники всегда побеждают горожан...

Тамерлан рассмеялся:

— И это я знаю!

— Нет больших народов, чем тюрки и арабы. И поэтому царства их самые большие...

Тамерлан расхохотался:

— Ты развеселил меня, человек, называющий себя историком! Все это мне известно!

— Но я еще не сказал, что кочевники, захватив города, создав царства, сами становятся горожанами. И еще...

Но Тамерлан уже не слушал его и что-то говорил переводчику.

— Ступай и пиши о Магрибе! — сказал толмач.

Встреча вторая

С утра Ибн-Хальдун отправился на городской рынок Хамидийя.

Деревянные крыши над узкими ры[...] улочками, переулками и тупиками укры[...] солнца золотые украшения халебских и дамасских ювелиров, персидские ковры, сафьяновые сапожки из Феса, фарфоровые флаконы с синдскими пряностями... Там, где крыша прохудилась, висели столбы света, упиравшиеся в серые стены.

Покупателей было мало. Многие лавки были закрыты. Ибн-Хальдун заметил, что цены упали на все, кроме золотых украшений и драгоценных камней. На них цены поднялись.

Ибн-Хальдун купил персидский ковер, четыре коробки египетской халвы. У переписчиков долго выбирал и наконец выбрал Коран, оправленный сафьяном.

...Ворота города были уже раскрыты, и в них вливались, образуя заторы, гремя наколенниками и щитами, звеня лошадиной сбруей, всадники Тамерлана.

...Тамерлан кивнул головой. Черный слуга подскочил к Ибн-Хальдуну и, взяв у него ковер, расстелил его перед Тамерланом. Тот поцокал языком в знак одобрения.

Коран Ибн-Хальдун решил передать сам. Он встал. Стража наклонилась вперед, готовая пронзить чужеземца копьями, сделай он лишнее движение.

Тамерлан тоже встал, чтобы принять подарок. Когда он стоял, было заметно, что одна нога у него короче, чем другая, но обе одинаково кривые; высовываясь из-под халата, они образовывали угол, близкий к прямому. Тамерлан положил Коран на голову («Во имя аллаха, милостивого, милосердного!..» — зашептали несколько мулл в стороне), потом сел, полистал книгу. Его деланной почтительности совсем не мешало то, что он держал Коран перевернутым.

— Соблаговоли также принять этот мой ничтожный дар,— сказал Ибн-Хальдун, отступив и передавая коробки приблизившемуся слуге.— Пусть жизнь твоя будет сладкой, как эти египетские сласти!

Слуга раскрыл коробку перед Ибн-Хальдуном. Он взял кусочек халвы и положил его в рот. (Заныл больной зуб, но Ибн-Хальдун не скривился: еще подумают, что сласти отравлены.) Слуга обнес всех присутствующих и поставил коробку перед Тамерланом. Тот, помедлив и убедившись, что никто не корчится в предсмертных судорогах, с удовольствием засунул в рот большой кусок халвы.

Все молчали, пережевывая халву. В шатер просачивался запах гари...

— Есть ли у тебя осел? — вдруг спросил Тамерлан, обращаясь к Ибн-Хальдуну.

Спроси его Тамерлан о Бураке, чудесном коне, что перенес Мухаммада в мгновение ока из осиянной божьим светом Медины в Аврушалим — Дом святости, где встретился Пророк со своими предтечами — Мусой и Исой[3], сыном Мариам,— спроси его Тамерлан о Бураке, и то бы меньше удивился Ибн-Хальдун. Переводчик, что ли, напутал? Но тот сидит, услужливо склонившись к Тамерлану, и взор его спокоен. Не дольше, чем хватило Бураку на путь от осиянной Медины до священного Аврушалима, думал Ибн-Хальдун и ответил:

— Есть у меня осел, Родившийся под Счастливой Звездой, если будет мне дозволено считать равноценными осла и ослицу, ибо есть у меня ослица.

— Продай ее мне,— молвил Тамерлан.

— Может ли быть выше награда, чем твое желание, обращенное ко мне, твоему ничтожному слуге. Возьми ее даром и позволь мне быть благодарным тебе, о Тимур, Родившийся под Счастливой Звездой!

Их разговор был прерван появлением Шах-Малика, который что-то сказал Тамерлану на ухо. Тот тяжело встал и вышел из шатра. За ним вышли все присутствующие.

Дамаск был охвачен огнем. Железный Тимур не сдержал своего обещания. Прищурившись, он долго смотрел на пылающий город.

— Иди ко мне в орду,— сказал он вдруг, обратившись к Ибн-Хальдуну.

— Нижайше благодарю тебя, о Родившийся под Счастливой Звездой.

Встреча третья

Ночь — пора горьких мыслей. Или — мыслей, облекающихся в призрачную плоть?

Ибн-Хальдун не один. В темном углу его комнаты, куда не достигает вздрагивающий свет масляного светильника, сидит Тень. Ибн-Хальдун вглядывается и постепенно различает детали: вот заискрилось, засияло золото парчового халата, блеснули хитрые глазки, в злом оскале высветились зубы. Да. Это он, Тамерлан. И здесь он не дает покоя.

— Что тебе нужно от меня, злодей? — восклицает Ибн-Хальдун. Но Тень молчит.

— Я вижу, ты ждешь от меня чего-то. Я все тебе отдал, что мог, я, бедный ученый, чье имущество — бумага и калам. Даже ослицу ты у меня выклянчил. И свободу мою хочешь отнять. Не соглашусь я тебе служить — ты меня убьешь. Я льстил тебе. Я боялся тебя и боюсь, а лесть — это сила слабых и оружие беззащитных. Я тебя величал «О Родившийся под Счастливой Звездой!» Твоя, что ли, в этом заслуга. И причем здесь звезда? Сила звезд — это сказки для глупых, тщеславных и жаждущих лести. Таких вот, как ты.

Ибн-Хальдун увлекается и забывает о Тени.

Нет дела до нас ни звездам, ни алому Марсу,

ни чистой Венере, что путь указует влюбленным в безлунные ночи.

Опутаны мы, как цепями, земными делами —

делами своими, делами чужими...

Упало зерно в борозду,

тучнеют стада на зеленых холмах,

меняла стирает монеты,

считая их в тысячный раз.

Вот пахарь склонился над плугом, а там

в бумаги зарылся писец утомленный,

а воин бряцает оружьем, пределы храня.

И все они связаны цепью:

одни без другого, как тело без членов.

И цены на рожь в Антиохии

большую силу имеют для жизни державы,

чем все констелляции, блеском покрывшие своды.

Движение круга гончарного более важно,

чем коловращение сфер...

Движение.

Круг.

И движенье по кругу...

Ибн-Хальдун замолкает на мгновение. Тень скалит зубы в темном углу.

Движение. Круг,— задумчиво повторяет он.— И движенье по кругу.

Лишь жизнь человека — летящая в бездну стрела.

И нет ей возврата: безумен стрелок и не видит он цели...

Ибн-Хальдун замолкает надолго, вспоминая о чем-то. О днях ли своей лихой молодости, когда летел он во главе конного отряда и трепетала у него за плечами белейшая куфийя... Или о прохладных сводах мечети в Бужи, где на страницах фолиантов змеилась вязь, подобно ручью в оазисе... Или о том, как на исходе ночи он вышел из крепости Банн-Саляма в пустыню, поставив последнюю точку в своей — он это знал — великой книге...

Немая Тень замахала руками, привлекая к себе внимание.

Теперь о тебе. Ты умрешь.

Есть у жизни предел. Наливается соком

трава, чтоб увянуть. И гроздь виноградная

полнится сахаром, чтоб умереть...

Надежда твоя на бессмертие — царство,

что тенью (да, тенью!) покрыло

народы и царства поменьше.

Могуче оно и широко раскинуло крылья. Не спорю.

Надежда твоя — это войско,

безжалостный меч и огонь.

Надежда твоя — это толпы рабов,

что строят бессмертье твое — монументы, мечети.

И тлен не затронет, ты думаешь, царства Тимура,

и будет оно возвышаться, бессмертье даря,

как лес монументов на теле округлом Земли?

Тень кивает. Ибн-Хальдун продолжает:

— Тебе я сказал в нашей первой беседе,

что тюрки — несметная сила. Что нет их сильнее.

Я правду сказал. Но не всю.

Ведь полная правда тиранам не люба.

Теперь же скажу тебе все. Ты запомни.

Движение, круг, и движенье по кругу.

Вершины достиг — и клонишься к упадку.

По кругу, по кругу другие встают.

Как круг тот гончарный —

один он, движенье едино.

Но разными сходят горшки,

а иные не сходят и вновь обращаются в глину.

Иной разобьется...

Есть царству предел. А предел этот — сила.

Не правда ли, странно?

Растет его сила и близится царство к зениту,

чтоб ринуться вниз, поломав свои крылья.

И гибнет оно, распадаясь на части.

И нет его славы...

Сбивают рабы имена с монументов

и даты побед со страницы стирают.

И нет уж тирана, и нет уж Тимура...

Сейчас ты в зените.

Но дальше и выше не двинешься.

Магриба ты не достигнешь.

Читай мою книжку о Магрибе. Там —

моя родина. Там — моя молодость. Там —

родники, что в оазисах плещут.

Там — мирные порты и Белого[4] моря прибой.

Но сила твоя на исходе, в зените,

и жадные руки твои увядают...

Надежда твоя на бессмертие — севу

подобна на скалах. Ты ужас посеял.

И кровь.

Да, было, что ты обещал не пролить

этой крови ни капли. Ты сдавшимся мир обещал.

И живьем закопал их — чтоб кровь не пролить.

Но кровь та безвинная пала на руки твои!

Тень испуганно осматривает свои руки, ничего там не находит и успокаивается, чтобы через мгновение снова беспокойно зашевелиться, так как Ибн-Хальдун продолжает:

Меня же бессмертие ждет!

Надежда моя — мои мысли,

наука моя, что раскрыла секрет

держав и владык!..

Видно, что Тень с чем-то несогласна, но она вдруг начинает таять, таять и — исчезает...

* * *

В своем рассказе мы старались держаться истины. Подробности встреч и диалоги Ибн-Хальдуна и Тамерлана можно найти в «Автобиографии» (см. 5, 367—377). Даже разговор об ослице не выдуман, хотя смысл его остается загадкой для автора этих строк, и он приглашает читателя поразмыслить вместе о разгадке. Третья встреча — это, конечно же, плод воображения. Но здесь рассуждения Ибн-Хальдуна, как их излагает автор, основаны на представлениях мыслителя о государстве его эпохи. Мы придали им поэтическую форму, ибо Ибн-Хальдун любил поэзию и сам писал стихи. Что касается самоуверенности, с которой философ заявляет о своем понимании исторических процессов, то она действительно была присуща Ибн-Хальдуну. Из-за этого он и нажил себе так много врагов среди современных ему историков.

Ибн-Хальдун был не только замечательным политиком, но и великим ученым. Политическую деятельность он всегда сочетал с научными занятиями. «На протяжении всей жизни,— пишет философ в „Автобиографии“,— я пользовался всякой возможностью для того, чтобы усердно учиться» (там же, 55). В «Автобиографии» он перечисляет многих ученых, от которых получил иджазу, т. е. «диплом», удостоверяющий, что ученик прослушал курс лекций или изучил произведение ученого в такой степени, что преподаватель мог не бояться за содержание своих идей при их передаче.

В детстве Ибн-Хальдун получил традиционное начальное образование: изучал арабскую грамматику, поэтику, законоведение, читал Коран. Его первым учителем, наряду с отцом, был, по-видимому, Ибн-Бурраль аль-Ансари, андалусец родом из Валенсии. Изучение высказываний и жизнеописания пророка Мухаммада также занимало большое место в начальном образовании Ибн-Хальдуна. Этому его обучал Ибн-Абд-аль-Мухаймин аль-Хадрами, писец султана Туниса Абу-ль-Хасана, весьма образованный человек. Достаточно сказать, что в его библиотеке было более трех тысяч книг (см. там же, 20).

Исследователи единодушно выделяют среди учителей Ибн-Хальдуна Абу-Абдаллаха аль-Абили. Сам Ибн-Хальдун выказывает ему большое уважение, неоднократно говорит о нем как в «Автобиографии», так и в других своих книгах. Аль-Абили познакомил Ибн-Хальдуна с логикой, философией и суфизмом, или исламским мистицизмом. Обучение у аль-Абили продолжалось три года (см. там же, 22; 36; 55). Как верно пишет С. М. Бациева, «тяга к знаниям, к продолжению образования не оставляла Ибн-Хальдуна и в самые бурные периоды его политической жизни. Судя по обилию приводимого им материала, Ибн-Хальдун в период до 1375 г. широко использовал представлявшиеся ему возможности знакомиться с лучшими книгохранилищами Феса, Тлемсена, Туниса, Бужи, Гранады» (9, 54). Наиболее плодотворным для Ибн-Хальдуна был период его пребывания в Бужи на посту хаджиба султана Абу-Абдаллаха (1365—1366 гг.). Он пишет в «Автобиографии»: «В это время каждое утро после завершения моих придворных занятий я отправлялся в крепостную мечеть, где усердно трудился, изучая науки в течение целого дня» (5, 98). С 1375 г. ученый в течение четырех лет находился в крепости Бани-Саляма, куда его сослал султан Абу-Хаму. И здесь Ибн-Хальдун продолжает учиться, заниматься самообразованием, а также начинает писать свои знаменитые произведения.

Ибн-Хальдун был знаком со всеми науками своей эпохи. Ему, несомненно, были известны философские взгляды Платона, а также социально-политические воззрения этого античного философа. Нельзя исключать влияния на Ибн-Хальдуна и социально-этических взглядов Аристотеля. Правда, в «Пролегоменах» Ибн-Хальдуна есть резкое по форме заявление о том, что их автор пришел к своим представлениям об обществе, «не изучая Аристотеля» (6, 40), но оно скорее характеризует не действительное положение дел, а характер Ибн-Хальдуна. «Пролегомены», «Автобиография», свидетельства современников говорят о том, что Ибн-Хальдун был знаком со взглядами выдающихся представителей средневековой арабо-исламской культуры — социально-этической концепцией аль-Фараби, медицинской теорией Ибн-Сины, философией Ибн-Рушда. Наконец, Ибн-Хальдун превосходно знал произведения всех крупнейших средневековых историков. Высокая образованность и непосредственное участие в политической и научной жизни своего времени позволили Ибн-Хальдуну сделать важный вклад в сокровищницу средневековой арабской мысли.

Помимо «Автобиографии» и потерявшихся в обозах армии Тамерлана «двенадцати брошюрок о Магрибе» Ибн-Хальдун создал еще целый ряд произведений, посвященных разным темам. Первым из них является «Сердцевина сути основ вероучения» (см. 7). Книга была написана им в возрасте девятнадцати лет (см. 40, 152) и являлась конспектом лекций, которые Ибн-Хальдун слышал от аль-Абили, по богословским вопросам. Сам Ибн-Хальдун не придавал, по-видимому, большого значения этому юношескому опыту, ибо нигде не говорит о нем.

Биографы-современники Ибн-Хальдуна упоминают также «конспекты Ибн-Рушда», не уточняя, о чем идет речь, и трактат по арифметике (там же, 219). Ибн-Хальдун создал также несколько касыд, или поэм, отрывки из которых он дает в своей «Автобиографии». Сравнительно недавно было обнаружено еще одно произведение мыслителя — «Исцеление стремящегося к углубленному знанию проблем» (см. 3). Исследование С. М. Бациевой (см. 10) показало, что эта книга была создана в последний, каирский, период жизни Ибн-Хальдуна. Книга посвящена изложению мистического учения о познании. Она производит впечатление незаконченности. Это своего рода введение к более обширному произведению. Возможно, у Ибн-Хальдуна был замысел написать книгу о мистицизме или его течениях.

Славу же Ибн-Хальдуну составила его «Большая история», или «Книга поучительных примеров и диван сообщений о днях арабов, персов и берберов и их современников, обладавших властью великих размеров». (И. Ю. Крачковский и С. М. Бациева дают несколько иной перевод названия этого произведения: «Книга назиданий и сборник начала и сообщения о днях арабов, персов и берберов и тех, кто был современниками их из обладателей высшей власти». Мы считаем, что даваемый нами вариант передает колорит названия, написанного, как это было принято в период арабского средневековья, саджем, т. е. рифмованной прозой.) Это сочинение до сих пор является ценным источником по истории арабо-исламского мира периода средневековья.

Введение к «Большой истории» получило название «Пролегомены» («Мукаддима»). Оно было начато в общих чертах и закончено Ибн-Хальдуном в период его пребывания в ссылке в крепости Бани-Саляма. Но работа над ним продолжалась и в каирский период. «Пролегомены» — энциклопедическое произведение. Вся культурная жизнь арабского средневековья нашла здесь свое отражение. В нем читатель найдет сведения о Земле и ее климатических зонах, о населяющих землю народах, об их истории, о возникновении государств и их разрушении, о сельском хозяйстве и ремеслах, о финансах и налогах, о науках и искусствах и т. п. Однако «Пролегомены» — это в первую очередь энциклопедия социально-экономической и политической жизни эпохи Ибн-Хальдуна. В ней он излагает главным образом свои представления о человеческом обществе и государстве. Именно это произведение и послужит материалом для нашего анализа социологической концепции Ибн-Хальдуна.