1996

1996

Москва, 17.1.1996

Дорогой Владимир Вениаминович!

Ваше последнее письмо — снова мне радость. И прежде всего мне об этом и хочется написать: как радостны все встречи с Вами. И Вы, и Ольга, и мальчики, каждый по отдельности, и все вместе — как только я увижу, оживаю. Может быть, главное в этой радости — ощущение надежности (не того избегания риска, которого Вы не любите), уверенность, что тут это (что это? от чего как-то вымираешь: чем полно наше общество: что грозит все, что мне мило, свести на нет: что противоположно празднику — «Мудрый Эдип, разреши!», я не могу назвать) не грозит. Может быть, это то же, что Вы пишете об отсутствии раскола между нами, однако, помня, что «враг силен» и ничего хорошего обычно не оставляет без попыток вмешаться (а кажется, одно из его имен и этимологизируется как «раскольник»), лучше помалкивать, а то позавидует нашему единству.

Начну с ближайших событий. После нашего Сочельника я утром пошла на службу о. Георгия [1]. Он говорил чудесную проповедь: что с Рождеством, с Воплощением, мы стали слушаться не внешнего закона, а того, что требует самая глубина нашего сердца. Что Бог хранит нас, когда мы храним друг друга. И что это покровительство не так просто, как мирское или языческое, где от сильного зависит слабый и под. А тут весь Петербург, быть может, хранился безумной Ксенией. И это хранение слабейшим сильных — уже в самом Рождестве, в беззащитном младенце, рожденном в хлеву. Так вкратце.

В службе же его нет ничего от о. Димитрия, от его покоя. Наверное, это приходит с опытом. Он показался мне изможденным до крайности, едва на ногах держится, и сам сказал (объясняя, почему не узнал меня сразу), что в этот момент усилием воли удерживал себя в сознании. Страшно за него — но восхищает: он явно решился на все. И отзыв огромный: все тянутся, стараются как-нибудь его потрогать, но никакого кумиротворения в этом нет. Вместо священника-жреца (как у нас привыкли) он показывает собой священника-друга, без «чуда, тайны и авторитета». Вы говорите: Церковь уже никак не стоит сама? Вот на этом она и стоит, и, наверное, иначе не бывало. Остальное в ней держится на этом, как Петербург на Ксении: и официальные решения, и структуры, и богословие в словах. А в основе: «и нет в нем никакого лукавства». Помните из жития Франциска: как Папе приснился сон, что этот неизвестный ему нищий поддерживает накренившееся здание латеранского собора? после чего он и дал разрешение «беднячкам» проповедовать. Другое дело — я согласна с Вами — что Церковь (даже если представлять ее не как собрание высшего клира, как Вы описываете, но в сумме всех членов) давно не говорит, не рисует, не поет. Вера в верующем молчит и самое большое что делает, очищает его высказывания по другим разным поводам от чрезмерной грубости. А ведь это она говорила в зодчестве, живописи, литургической поэзии, богословии: то, что она говорит в этих областях теперь, это, как сказал бы патриарх Афинагор, «благочестивая археология» [2]. В лучшем случае. А то и не археология, а симулякр, и не благочестивая, а перепуганная насмерть. А вера делает и воспринимает, как в отце Димитрии. Не говорят, кажется, не поют и не рисуют давно и две ее сестры [3], и мать их София. Это, наверное, и называют в западном богословии «зимующей Церковью»? А что говорит в том, что можно назвать творческим и что располагается за церковной оградой, за этим зимним кругом и по-своему цветет и плодоносит? Поиск, как Вы пишете? Знание об удаленности от центра, о его необладаемости? Не сама любовь, а любовь к любви, не сама надежда, а надежда на надежду, не вера, а предощущение веры… «Предощущенье света», как в давних стихах Вани Жданова:

И в жилы смертные войдет

Предощущенье света.

Конечно, «расчету и морали» нечего делать в различении, как Вы пишете. Давно я слышала от отца Димитрия, что инструмент, различающий добро и зло, — ум… Ум, — сказал он с неуверенностью, — тупится и перестает рассекать, а острит его, как точильный круг, покаяние. Я тогда уже написала из «Стансов»:

На твой точильный круг, на быстрый шум,

исчезновенье! пусть наложит ум

свой нож тупой…

и очень удивилась совпадению картины (точильщик, из детства: они тогда ходили по улицам с криком: Ко-МУУ ножи-ножницы точить! или стучали в московскую кухню с черной лестницы). Правда, покаяние и исчезновение — не совсем одно, но и недалеко друг от друга.

Про «Занимательную Грецию» я думаю так же, как Вы: представить себе, что такая Греция вдохновляла Гёльдерлина! Или Китса, «Оду греческой вазе». Хорошо было бы написать что-то вроде «Греция после Греции», обо всем, чем она вдохновляла последующие времена и что историки сочтут замутнением, смещением ее образа, — а было его жизнью. Но такая, гаспаровская Греция, наверное, тоже нужна. Как хронология, которой Вы не жертвуете «внутреннему времени», — или я неправа? Вероятно, я компромисснее Вас. Меня скептический подход Гаспарова задевает только в отношении к Мандельштаму («шифровка»). А о Греции я чистосердечно написала М.Л. глубокую благодарность (которой он, как выяснилось, не получил). Прежде я ему говорила, что такого естествознания, на которое он хочет равнять гуманитарную работу, давно уже нет! я это поняла просто по популярным изложениям физических теорий, не говоря уже о «Номогенезе» Л.С. Берга (не приходилось Вам заглядывать? это альтернатива дарвинистской картине эволюции, и такая красивая — в отличие от «борьбы за существование»!). Но М.Л. продолжал настаивать, что, если для меня есть ценностное различие между Блоком и Евтушенко, скажем, то я не филолог: для биолога ведь нет ценностного различия между слоном и клопом.

Про пушкинскую «прямую реальность» не я придумала: он сам неоднократно говорит об этом и в стихотворении «Демон» описал свое искушение: «Он звал прекрасное мечтою etc.» (этот описанный им род демонизма убедительнее лермонтовского). И «демону» своему, цинику, он только и нашел ответить: ну что же, пусть мечта, но «Ах, обмануть меня нетрудно: Я сам обманываться рад». Простой детской доверительностью он, видимо, обладал, только когда писал. Или так: знал, что недоверительность есть, что на слово ему не поверят. И Данте так же. Он постоянно обращается к читателю: «Ты можешь не поверить, но вообрази…» Я думаю, возвращенный рай — не тот же, не первый; возвращенный уже прошел через огонь (а таким огнем можно считать и посредственность, и опыт «прищуривания глаз», которому Вас учили в детстве, а меня и теперь не перестают учить: как чего остерегаться, как не упустить какой-нибудь возможности и т.п.). Да, в стихах, наверное, и в мысли эта доверительность та же, первая… Вы скажете, что я разделяю, как Гаспаров, как структуралисты? может быть. Мне никогда не приходилось освобождаться от структурализма, его настроение всегда мне было далеко, и потому я не боюсь, если что-то мое примут за это. В структуральном анализе мне нравилось то, что он не внушает, а показывает свое понимание, что он исключает внушающее, околдовывающее, жреческое слово, которое я слышу в Лосеве. Речь сакрального строя о том, о чем сакральное слово обыкновенно не говорит (о строении слова, которое Вы так едко разобрали, или о Ренессансе). А «идейную» основу структурализма, что реально, а что нет, я никогда всерьез не принимала. Ни то («расколдованную действительность») ни другое (волшебную) я не назову «вымыслом». В ответ на Буддову «горящую солому», о которой Вы говорили, можно вспомнить, что и по Воскресении язвы остаются, что и они воскресают. И именно их хочет потрогать Фома для полного уверения. Это, помню, Аверинцев заметил на Пастернаковских чтениях, когда все взялись радоваться, что все хорошо, что хорошо кончается: Пастернак с нами, и мы с Пастернаком, и решение о его исключении из СП отменили… Да и было ли то, другое — гонения и т.п.?

Мне очень важно читать Ваши беседы о Поре. Я говорила Вам, что без Ваших вещей можно было бы подумать, что установился мертвый сезон. Если позволите, мне не нравится одно (в лосевской статье особенно, в первой половине): запальчивость. Может, это просто различие темперамента, и моменты едкого «вопрошания» задевают меня даже в Сократе. Может, это мой дефект. Мне всерьез нравятся изречения, которые тебя ни о чем не спрашивают, а тихо забирают в свою изменчивую глубину. Вроде китайского: «для благородного горы и воды — одно». Не противоречит ли это тому, что я только что написала — о внушающем жреческом слове? Я понимаю, что речь не может быть построена из изречений, а их субститут — афоризмы, apte dictum и под. — совсем не люблю. Не хочется, изо всех сил не хочется помнить то, что заведомо делается, чтобы быть запомненным: вроде Володиковой неохоты повторять метры.

Да, мне очень нравится Ваша полемика — в последней лекции — с тем, что «истинным» полагают только «глубинное», не хронологическое. Ваша апология календаря замечательна.

Да, я еще не говорила о «Мире». Конечно, теперь я понимаю Ваше употребление «надрывного» и совершенно с ним согласна. Но я продолжаю утверждать, что мир присутствует не только в надрыве по нему: я думаю, что он в полноте присутствует в Евхаристии, если принимать ее всерьез («Милость мира», как там говорится), он излучается из «мирной жертвы», если такая приносится и вне храмовых условий, из «жертвы хваления». Но она — милость, харизма, Gratia gratis data, и поэтому, кого она коснулась, тверже всех знает, что ей не обладает. Вы не примете меня за безнадежную клерикалку? Но мне в самом деле странно, что в «Мире» дается образ мира, в котором как будто нет Евхаристии. Или это целомудренное умолчание? Ах, мне на каждой литургии чувствуется, что жертвенник и молящийся священник перед ним и есть центр мира, и он является не только символически, он здесь.

Мне очень хочется увидеть Ваш текст о Lumen orientalе [4], и с корыстной целью тоже: может, это мне поможет начать.

Вчера я была на презентации роскошного итальянского тома «Русские в Италии» (для которого писала о Блоке в Италии: я не показывала Вам?). Там выступали Е.С. […] и Ю.Д., который показался мне чудовищным. Он обличал все богостроительства последних веков, начиная с Ницше. Со злорадством знающего истину: так вам и надо! я же говорил! Но об этой истине, о «христианских ценностях» он не скажет ни одного примечательного слова (мне кажется, почти та же пустота позитива и у Р.: она как будто что-то благородно охраняет — но кажется мне, если бы знала, что, то знала бы, что этого и охранять не надо). Ох, слишком злословлю. Среди всех участников тома так приятно было видеть Пастернаков, Евгения Борисовича с нездешним (я имею в виду: неместным) благожелательством на лице. Как у Страды, как у европейцев. Приятно было и послушать Моцарта (Страда изящно пригласил камерный ансамбль; дирижер, впрочем, был в подпитии, которое отгоняло мусическое опьянение). Все-таки уму непостижимо: как человек может извлечь на свет («сочинить» это нельзя назвать) такие вещи, как первые фразы «Маленькой ночной серенады»? Кажется, они такого же возраста, как сам мир. С третьей попытки — вверх и, только верх взят, с третьей же попытки вниз, но иной дорогой, чем вверх. Крайне умно и беспечно. Вы знаете, однажды весной слышала каких-то птиц, которые точно пели начало Сороковой симфонии: ми бемоль-ре-ре, ми бемоль-ре-ре, ми бемоль-ре ре-соль!

Впрочем, меня так же изумляет и Ваша жизнь: как Вы со стольким справляетесь? И как будто незаметно изнурения. Дай Вам Бог счастливого продолжения!

Видите, я опять не могу кончить писать Вам.

Нежный привет Ольге — и я жду обещанного ей текста о Лейбнице, мне неведомом.

Поцелуйте, пожалуйста, Рому, Володика и Олега! К сожалению, наш миракль в этом году не состоялся. Может, в святки будущего…

До скорой встречи, надеюсь,

Ваша

О.

P.S.

Вот новый стишок котенку, на мотив той же колыбельной:

А я Джоника люблю

А я котика хвалю

За его трехцветный хвост

За его заметный рост

За медову губку

За пухову шубку

За румяны ушеса

За туманны очеса

За усы, за лапотки:

Не узки, не коротки.

И вот такой, с изысканной строфой:

Мой дивный друг, мой Джон, эсквайр![5],

Ты не зверок, ты мост над бездной:

Когда блеснет твой взор любезный (вариант: полезный)

Я мигом остаюсь в живых.

И потому коробку сайр

Изволь принять — мой дар смиренный:

О утешитель несравненный!

Ты можешь есть за четверых.

Яуза, 6.2.1996

Дорогая Ольга Александровна,

в той инициации, какой оказываются для меня все разговоры с Вами, самое захватывающее то, что Вы без всякого подобия путеводительства ищете — итератив от общего индоевропейского «идти», как бы идете вдвойне, замечая и с вниманием. Так «религия» — это этимологически «двойное чтение», прочитывание знаков как их почитание, почтение к ним. Чаще встречаешь другую манеру, уверенного экскурсовода. Наверное, такой же посвятитель о. Дмитрий. Именно об этом внимании постоянно говорит владыка Антоний, но он именно говорит, а Вы и о. Дмитрий молча это делаете. Я давно не нахожу и не вижу ни в чем покоя, кроме как если успеть сразу вернуться, сейчас и в каждом сейчас, к «этому», которое конечно «не то и не это», как бы ни горько отрезвляло открывающееся. В писании, в говорении, если не «тянет», если вдруг прерывается какая-то тяга, я никогда уже не договариваю ни до точки, ни даже до следующего слова, бросаю, и, как ни странно, тогда — и только тогда — ниточку словно кто-то подхватывает снова, хотя ведет ее может быть уже в другую сторону. Это то, что называется «бросить слово», «уронить»?

В о. Георгии Чистякове то же искание, по-моему, не в слове, которое у него все-таки филологическое, а в поступке, подвиге проповеди, выступления перед народом, в чем он, кажется, нашел себя. Я смотрел на него, и время и Москва словно раздвинулись, словно одновременно ожили конец XVII в., возродились в этом храме и вокруг, и вместе открылось то, чем Москва будет. Он тут — именно в поступке и подвиге — кажется даже и пророк новой Москвы. Между прочим, мне кажется, о. Георгий вписывается в новые отношения, в скорое богатство и его причуды широкой Москвы, в соединение денег и религиозного порыва. Он первый, он рискует, он несет на своих плечах уже раскол, т.е. не в том смысле, что его начинает, а именно способен вынести. Он именно реформатор, и ни о каком «покое» ни теперь, ни в будущем вокруг него мечтать не приходится. Поразительно, что в Вас есть размах для принятия таких противоположностей — о. Георгий и о. Дмитрий.

То, что Церковь теперь, Вы правы, давно не говорит, не рисует, не поет, это как небеременная женщина, которая не носит ребенка, только уже или пока. «Зимующая Церковь», как опять же Вы говорите. Острота именно в чередовании. Я когда говорю, что Церковь сама не стоит, то раздражаюсь только на тех бездарей и клопов, которые приспосабливаются к статусу кво и не имеют воображения видеть, как все их устроение (икономия), которое они выдают за устроение самой Церкви, будет снесено, как Христос снес столы менял. Вовсе не обязательно, что за церковной оградой будет только любовь к любви и надежда на надежду: там и настоящая вера, и софия, в полноте и признанности, и широко войдет в новую или обновленную Церковь и уже входит.

Я не думаю, что «Демон» 1822 года имеет хоть какое-то отношение к «прямой реальности». Он «На жизнь насмешливо глядел» и принадлежал к тому же пространству войны, «там натиск пламенный, а тут отпор суровый», что и все настоящее у Пушкина, без — все-таки — какой-то третьей примиряющей силы. Какая же демон прямая реальность, он спасение как раз от нее, способное раз навсегда отшибить всякую заманчивость «заржавой трубки» [6] и ее якобы настоящесть. Или я Вас как-то не понимаю. Ни посредственность, ни уроки благоразумия я «огнем» считать никак не могу, ни соблазном, ни даже просто силой, только скукой. Гаспаров признает «реальность», как перевешивает номерок на табельной доске, придя на службу и конечно табельную доску не любя, но считая необходимой, как отчет сектора. На мое счастье, кроме армии, как тюрьмы, где за неподчинение я и сидел на гауптвахте, это особая статья и там подчиняешься невольно, вольного подчинения ничему, кроме почитаемого, я всю свою жизнь не знал и расплату за это, которую я плачу, вовсе не считаю слишком большой, да она и не большая. «Ты знаешь, кто я? Я про-раб», — печально сообщал Аверинцев Р., когда был заведующим сектором; я бы никакой отчетности и планирования не потянул, административные пассы Иванова на кафедре мне казались смехотворными и позорными (бумага с обоснованием Института культуры), и я не хотел бы под них попасть. Из этой крохи своего по-моему удачного и нетрудного опыта я догадываюсь, как легка и весела была, должна была быть Пушкину его свобода от «прямой реальности» и как он принял плату за нее, смерть на дуэли. «Демон» в этом свете вполне принадлежит «тайной свободе», восторженному стоянию «у бездны на краю».

Мне нравится, что Вам не нравится то, что Вы эвфемистически называете «запальчивостью» моей статьи о Лосеве. Пусть она, на самом деле шпанистая (шпанская? как сказать?) останется мне памятью о годе, когда я, нищий и раздерганный, сидя за чужим верстаком, странным образом вернулся к давним годам, когда, тоже нищий, выгнанный со всех работ, я брел темным вечером после секретарства у Лосева, получив пять рублей за 30 страниц сложных рефератов по Аристотелю, неприкаянный и безнадежный, потому что, честно, никогда, ни тогда, ни теперь, у меня не было стратегии и тактики устройства; только те крохи, которые после наблюдения никто уже не брал, я подбирал. И дальше, что-то от шпаны, от ростовского ли детства или от принудительных работ на канале, было и у Лосева, и мой тон миметический. — В свое оправдание я могу сказать, что те тексты, с которыми я про себя связываю все, что пишу, не объясняя и не договаривая, и которые как бы ключ к неглавному, вроде замечаний о Лосеве, не напечатаны и Вы их не читали. Многое из-за этого понимается прямо наоборот, но я нарочно — мне это как-то кажется интересным и необходимым — оставляю недоговоренности. — Как и в несуществующем «Мире», который, конечно, тоже вызов, только не благородное «целомудренное умолчание», которым Вы меня готовы щедро наградить, а скорее просто упрямство, из-за которого я с детства почти никогда ни в каком случае не оправдывался. Мне самому неловко и неспокойно, что я «состарился, а жить не уставился», как говорила мне мама, и я хотел бы солидности и глубины.

Ю.Д. и мне кажется чудовищным, или скорее бодрым инвалидом на протезах. Вы еще не слишком злословите, а я так люблю сплетню, о себе в том числе. Д. хочет быть всегда острым, как Маркс, и разить умом. Привычка говорить с блеском и — это особенно в последние годы — нравственно делает каждую фразу только подтверждением того, что и требовалось доказать. — Так же у П.П. уверенность первого мыслителя современности только и оставляет каждому ее слову быть торжеством разума. Торжество оно и есть, потому что П.П., особенно тоже последние годы, отстаивает рационализм против темноты, и несравненная рациональность каждой ее строке обеспечена опять же ее умом.

Как когда Вы перестарались и очистили Москву на ночь вообще от всех милиционеров, так Ваше пожелание нам счастливого продолжения нашей авантюры мне уже слышится обещанием. Хотел бы я с такой же действенностью желать Вам подобного.

Ваш

В.

[28.2.1996]

Дорогой Владимир Вениаминович,

мне хотелось сразу же написать, что Ваша лекция произвела на меня самое сильное впечатление, которого я устно не выразила вполне (говорить по-русски хорошее в глаза так трудно!). Мне стало жаль, что предыдущие лекции я читала, а не слушала. Ваше произнесение — готового — текста удивительно облегчает контакт с ним: попадаешь в движение мысли. Писаный текст настраивает на результат, сам по себе, одним фактом своей беззвучности, n’est pas? И на лекции я вполне ощутила переживание чистой мысли, живой и настоящей. Слушая, я со всем соглашалась, с точкой и целым, с их единственным видением, с дугой между ними… Вы передаете опыт внимания к таким вещам, которыми, мне кажется, русская мысль не занималась — и мне казалось, что у нее к этому таланта нет, что она какая-то неизлечимо бытовая (это к разговору о Соловьеве и других), в отличие от нашей же поэзии и живописи (я имею в виду, старой: вот сейчас я любуюсь репродукциями карельских икон, и это да!).

Редактор НЛО поделилась со мной таким замыслом: публиковать живые отклики на происходящее, заметки из дневника, обсуждение чего-нибудь происходящего в переписке. Я сказала, что мы с Вами переписываемся, — и она предложила, чтобы мы переписались на какую-нибудь тему из нынешних и отдали ей в журнал. Как Вы думаете? Мне кажется, это не совсем естественно: обсуждать что-то, имея в виду читателя? Или так можно, как на старинных диспутах, которые любил посещать Данте — и потом мог пересказать все реплики во всех их связях, как об этом писал Боккаччо.

Еще мне хочется снова сказать, как хорошо и родно у Вас дома, с Ольгой, с мальчиками… Давайте не расставаться, пока это возможно.

Всей душой желая Вам доброго продолжения

Ваша

ОС.

28 февраля 1996 (а писала неделю назад) [8]

[18.5.1996]

[…] [9]

Москва, 26.6.1996

Дорогая Ольга Александровна,

спешу добраться через приятные (разглаживающие, наводящие порядок) хлопоты до письма Вам — которая вся потонула в Риме, как мне кажется отсюда, почти теряясь из виду, отслаиваясь от далекой и в сущности не такой уж важной страны на северо-восточных задворках Европы. С Вами могло случиться важное, неожиданное, что как-то сместило бы центр Вашего существования. Пишу, надеясь, что все-таки это не непоправимо. Моя Ольга просит передать Вам сердечный и трепетный, кажется, так она сказала вчера за городом, поклон. — Мы живем там давно уже — приехав в город только на два дня для Олиного экзамена — в каком-то постоянном, осязаемом счастье, посмотришь — так беспричинном, но от этого более прочном; хотя ведь и не беспричинном, а полном, полновесном. Перед экзаменом Ольга молилась, в тревоге и страхе, страшно похудевшая, почти не спавшая, и получила, она говорит, что в ответ на молитвы, подарок, лучше которого мечтать было бы нельзя: все время этого госэкзамена она была спокойна и видела словно души людей, «никакие, т.е. божественные»; ни обиды, ни возмущения (а есть чем возмущаться: в МГУ был приглашен говорить Хоружий, и «монстры, монстры, позор!» только и был его отзыв о философах, особенно с русской кафедры, но ведь западная еще хуже […]) — никаких тревог не осталось у Олечки, только благодарность за часы увлечения, с университетом связанные, и прощение всем. Это было примирительное прощание, нечаянно она получила четверку — потому что сказала, что не учила Ломоносова и Радищева, а ведь неправда, она читала их философию в свое время, разве что не осталась о ней блестящего мнения — и приехала домой легкой и свободной. Так Бог дарит, из воздуха воздух. — Еще счастье связано, только никому не говорите, у меня с предчувствиями, общими и личными, они те же, что все чаще появляются за последние 2,5 года (т.е. как раз после жуткого конца 1993), о рае, может быть очень коротком, в России, а в отношении себя — что долгий кризис этой весны, как трудный экзамен с неясными билетами, вопросами и экзаменаторами, я прошел, как всегда, все экзамены на пятерку, и теперь куда-то пропущен. Куда? я не знаю. К мелочам вроде «продолжения жизни» это не имеет отношения; может быть немного — к тому, что Вы говорите в Вашем последнем сердитом письме, «о детях», о «садизме» — но главное другое, что не скажешь, и что опять же похоже на воздух, но другой, чем тот, о котором много говорят и который испорчен машинами. Какой? «Эксперимент», говорите Вы в сердитом письме, экзамен, говорю я, но что на самом деле, мы не знаем, а только узнаем. В проповеди в Лазареву субботу о. Димитрий спокойно говорил о чуде, которое совершилось «накануне крестных страданий» и словно рядом с ними, от их близости не делаясь меньше, оставаясь «делом силы и могущества», рядом вещи, которые пошлому сознанию кажутся контрастом («раз ты сильный, сойди с креста»). О. Димитрий говорил спокойно и наивно, т.е. со святой верой, «все умершие и истерзанные зверями примут свой облик; мы причащаемся телу Христа, потому что (!) и мы имеем надежду жить вечно — дай Бог всем радости». Это та же радость, как на древних мозаиках, которые я почувствовал благодаря Вам, не имеющая отношения к близости «смерти». — А со мной, может быть, просто экзаменатор заметил, что я по слабости не люблю и не выношу телесного дискомфорта, и милостиво снял его, как он умеет, вдруг и совсем, восстановив легкость, как в детстве.

Славянский (я не ошибся в фамилии?) [10] прислал мне письмо с угрозой («я пожалею скоро») и обиженное, хотя там же зачем-то хвалит меня за мои переводы (?!). Я ему ответил, сказав честно, что меня огорчило его читательское мнение, что мое письмо в «НМ» «бездарно», но все равно я благодарен ему за отзыв, какими нас вообще редко балуют — и что сам разбирать его статью не мог, не уловив главного: как это он пишет, что поэзия всех приводит в «гармоническое движение»? Статистическое большинство начинает наоборот открыто или про себя глумиться, о том же говорит и его письмо. В конце концов я желаю ему успеха, и это понравилось Ольге. — Вы видите, я пишу Вам в нетерпении без особого дела, просто от суеверного страха, что Вы так в Риме и останетесь. — Мне очень нравится эта правда, которую Вы говорите о Пушкине, что его драматургия, критика, историография (! особенно! это чистого тона просто никто не принял у нас и не понял, все ударились в горячку «исправлений»!), письма не имели продолжения. — Кстати, из наших писем я не думаю, что можно что-то извлечь для НЛО, все неизбежно будет встроено в жанр, т.е. если они спокойно дадут страниц 100 для того, чтобы можно было давать полные тексты, — но этого мы сами не захотим. Что возможно: что мы действительно возьмем себе намеренно темой, например, читать какое-то время подряд новые журналы, не так уж долго, словно выглянув в окошко на двор ненадолго. Но получится слишком хлестко и едко, и для кого? Так что из идеи отдать что-то в журнал реально может получиться только одно: выписать за годы из писем и дневников просто лучшее из наблюдений о литературе, только с этим критерием лучшего — это будет краткое, т.е. соревноваться с Гаспаровым, что теперь, после его вызова (имею в виду его заметки в конце № 16 и 17 НЛО), вроде бы даже и необходимо. Ваши путевые заметки, которые я бегло видел и к которым у меня такая жадность, как если бы вдруг были обнаружены новые письма и дневники Пушкина, — я мог бы выбрать из Ваших записок и дневников, а Вы из моих, зря Вы их боитесь, там нет ничего личного и никаких «самоанализов», я и начал писать сплошной дневник, когда отслоился от себя, и пишет словно рука со стороны, проверки и наблюдения. Это вот только и могло бы получиться, короткие фрагменты, как афоризмы, без связывания, без темы. — Я не жалею, что не поехал в Рим, мне там все-таки себя не виделось иначе как на улицах бродящим с Вами, за городом, у моря, а по-честному ведь платили бы мне за «теологию истории», «отклики об энциклике», и тут бы у меня появлялся скверный дискомфорт, а я так люблю комфорт. Я почти рад, что рецидивы весеннего, теперь уже совсем редкие, все-таки дают мне честное право жить, как Цинциннат. — Вот перечитывать Ваши письма, тысячу раз предвкушать рассказы и может быть новые письма — другое дело. — Теперь мне вдруг кажется, что с Вашего разрешения подборку мест из Ваших писем такого рода, как я сказал, я мог бы для НЛО сделать уже теперь. — Федье все равно хочет переводить «Похвалу» [11], уже просто для себя, потому что он думает, что Вы юридически передали права на перевод Гислен Барде, так что появление любого другого перевода будет пиратским, но я ему сказал, что Вы и ему тоже дадите право перевода, не правда ли? в конце концов, он начал раньше.

Прошу Вас, передайте от меня поклоны Сергею Сергеевичу [12], скажите, что мое отношение к нему такое же точно, как 30 (!) лет назад, когда я сидел завороженный на его лекциях по эстетике отцов Церкви, — и Константину Борисовичу Сигову тоже, с теми же мыслями, что мое удивленное и восторженное отношение к нему никогда не переменится. — С пожеланиями счастливых встреч в Риме, с надеждой увидеть Вас в Москве уже 4 или 5 июля, с поклонами от Олечки —

В.

[Из Рима, 2.7.1996]

Дорогой Владимир Вениаминович

Che peccato che non ? qui! [13]

mi spiace tanto, davvero!

Пишу Вам эту записку, пьяная fisicamente, anche moralmente (так выражается автор книги, которую я перевожу, про Fuga mundis [14]). В конце дня, когда мы встречались с Папой [15]. Что сказать: он понимает все. Miracolo!

Спасибо Вам за письмо. Я Вас так люблю, и Ольгу, и деток. Пия Пера (автор итальянской версии «Онегина») шлет Вам открытку из своей родной Луки [16], где мы о Вас говорили, и мальчикам Вашим приобрели плавательную черепаху (надеюсь, довезу).

Несмотря на то что Рим мне дом родной, скоро я вернусь (не знаю пока числа, может быть, 8 июля, а может, через неделю еще).

Простите за каракули!

Поздравьте Ольгу с окончанием (ее просьбу я исполнила до отъезда).

Не болейте, пожалуйста.

Целую Рому, Володика, Олега, Ольгу и Вас.

С нежностью

Ваша

О.

Посылаю Ольге подарок от Папы, четки [17].

Азаровка, 28.7.1996

Дорогой Владимир Вениаминович,

я жду, что Вы, как собирались, навестите нас на днях — и наконец я увижу Ольгу и мальчиков (очень соскучилась), и при этом берусь писать письмо. Я читаю Ваше, полученное в Риме, и вновь думаю: какое счастье, что мы знакомы — и для меня поучительное счастье: помнить о вашей (Вашей и ваших) постоянно живой жизни — плодотворной в гётевском смысле.

На Ольгин день слепой Вадим, которого мы провожали, исповедовался, и очень громко, так что мне, ожидавшей очереди, было поневоле слышно: «Грешен в неисполнении евангельской заповеди: “Продай имение и раздай нищим”». — Ну, это потом, — спокойно сказал отец Димитрий, — а пока… — и тут они заговорили тише. Со мной он был милостив — как всегда? нет, не всегда.

Здесь в Азаровке римское время захлопнулось в какой-то мимолетный миг, едва ли и бывший. А ведь в нем — благодаря колоколам Santa Maria Maggiore, слышным в моей келье, — отбивалась каждая четверть часа. А за ужином на крыше близко над столами пролетали ласточки [18]. Все-таки жаль, что Вы туда не приехали. Мне кажется, Папа непременно полюбил бы Вас. Я прочла тут его книгу «Переступить порог надежды» по-русски, и мне так нравится! Такой личный опыт за этим. Например, в ответ на вопрос: «почему Бог не обнаружит Себя как-нибудь пояснее?» — он говорит: «мы вправе сказать, что Бог слишком много открыл людям самого важного, внутреннего, Божьего; открыл Себя в Своей тайне, не считаясь с тем, что откровение это в известной мере заслонит Его от наших глаз, ибо нам не вынести избытка Тайны». По-итальянски, думаю, это сказано еще точнее. Вам, конечно, не понравится, что Хайдеггера он зачисляет в общий ряд послекартезианской мысли, «рационализма». Но в целом в его словах я слышу то же предчувствие — счастья? величия? — как то, о чем Вы пишете, только что у него оно касается не России, а всего мира: он видит нашу эпоху не как конец** (**при этом бездарно понятый конец; физиологическое дряхление, выветривание, растрачивание последних сбережений — как во всех этих пост-настроениях), пост-…, а как канун. Этого я не чувствую в словах владыки Антония: кажется, что будущее, здешнее будущее, перед ним закрыто. Или это бодрость западного христианства, недоступная нам?

6.8.1996

Теплые дни прошли, похолодало, а Вы не появились. Я надеюсь, не из-за чего-нибудь плохого.

Вчера был сороковой день Никите Ильичу [19], и я знала, что собираются в Ясную Поляну, где его похоронили. Но из Азаровки, которая на полдороге в Ясную, мне выбраться невозможно. Жаль.

Теперь мне стыдно, что я написала Вам то письмо. Извините. Нельзя, наверное, вмешиваться в чужие экзамены…

Кстати, в Риме я сказала Сергею Сергеевичу, что, по-моему, самую серьезную мысль содержит — во всей нашей книжке — Ваш отклик. «Я не могу сказать, что это за мысль, — ответил Аверинцев. — Вероятно, я слишком глуп, чтобы понимать Володины писания в целом. Мне очень нравятся кусочки, которые я понимаю, но целого никогда не могу схватить». Я рассказала ему, что среди видов «побега от мира», о которых я переводила, есть и такой: ксенитея, добровольная жизнь в чужих стр анах. Он оживился: «Видимо, это и есть моя жизнь теперь, ксенитея». У кардинала Ратцингера он не сразу смог назваться (нужно было быстро представиться профессионально) — и потом объяснял, как его смущает этот вопрос. «Нужно начать с того, что была такая страна, Советский Союз, где некому было делать множество вещей. И это множество вещей я делал; вероятно, хуже, чем требуется… И назвать себя, как другие, — “специалист по агиографии” и т.п. не могу…» Этот момент разрыва с прошлым, ухода прошлого часто появляется в его словах. Я читала там по-итальянски его сочинение о христианской ценности брака, написанное не как ученый обзор богословия брака, но из личного опыта. […] Если бы я была сторонницей свободной любви, такая похвала браку меня бы только утвердила в этом прискорбном мнении. Книжка о богословии брака называется «Ребро Адама», «Costato d’Adamo», и состоит из двух частей: упомянутого сочинения С.С. и общего обзора темы иезуитского ученого. Между прочим, мне очень нравятся молодые стихи Ахматовой с таким живым опытом этого ребра:

…………………………………………….

из ребра твоего сотворенная,

как могу я тебя не любить?

И когда замираю, смиренная,

на груди твоей снега белей,

о как бьется оно, вдохновенное,

сердце, солнце отчизны моей!

Чье это сердце? А С.С. толкует «в плоть едину» совсем не так, как-то по-немецки… В Евангелии, в противопоставлении «отцу и матери», брак выглядит как предельная свобода, правда? Забвение свободы. «Сердце, солнце отчизны моей». За границами такой отчизны — ксенитея. Но у Ахматовой это писано не про законный брак (кажется, посвящено Недоброво).

Позавчера за мной заехала Анюта [20] и увезла в Поленово. Там был детский спектакль и все, как прежде и почти как в прошлом веке. Хорошо бы когда-нибудь привезти туда, на спектакль Ваших мальчиков. Там, бывает, участвуют и ровесники Олега. Кстати, большой спектакль назначен на 24–25 августа. Я уверена, они были бы рады Вашему приезду.

Пожалуйста, передайте мой нежный привет Ольге. И поцелуйте Рому, Володика и Олега.

Храни вас всех Господь.

Ваша

О.

Москва, 14.9.1996

Дорогая Ольга Александровна,

Ваше присутствие, разговоры с Вами, Ваши письма действуют на меня, как, наверное, настоящие лекарства на людей, которые их принимают (я медицинских никогда и никаких): бесцветно, безвидно и незаметно все исправляют эффективно и без эффектов. И еще я кажется догадываюсь: Вы любезны ко мне от боли, от усталости от человечества (посредственности), радуясь всякому, кто всерьез не любит посредственности и хочет вырваться из нее. — Ваш текст о Бродском на 6 страницах — это сжатая энциклопедия о нем или обстоятельный портрет; как обычно, Вам удалось написать компактно, сказав в малом собственно все. Это и есть, наверное, собственно письмо: в каком бы объеме не пиша, сказать целое? Тогда объемность, длина приобретают другую полноту: не суммы деталей, а орнамента, музыки, молитвы, архитектуры, скульптуры под открытым небом (как в Древней Греции). Вы не говорите почти ничего о технике Бродского, о его искусстве, не входите в разборы, и правильно делаете: явно нобелевский лауреат, как многие поэты, многое умеет. Вы говорите о первых решающих движениях воли, человеческого существа, принятия или отталкивания Целого (тут мне вспомнилось, что Ваше имя этимологически то же слово, что «целое»), добра-зла, зная, что этим все всегда определяется в жизни или в искусстве (жизнь, которая не стала искусством, зачем? она не самостоятельна, она должна ждать, когда о ней подумают и скажут). Мира с миром или просто мира у Бродского нет, есть зоркость, тоска, ум. Бог его как бы коснулся, не повернувшись к нему лицом, не успокоив. — И я невольно снова, как и вообще часто, думаю о том, что дает Вам право и обязывает так говорить, как в Швеции о Бродском: Ваше продолжающееся незаметное стояние в славе — говорю как «в слове», в слышании, и это противоположно телевизионной славе. Такая вот открытость и дает Вам дарить, и делает Вас подарком — как например для моей Ольги, которая только в Вас, но не в близких даже, видит внимание прямо к ней.

Все-таки мне грустно, что Вы до сих пор боитесь с моей стороны еще каких-то мнений, позиций, суждений, решений: ничего такого у меня давно уже нет и никогда не будет. Мне не может не понравиться, что Giovanni Paolo II зачисляет Хайдеггера в общий ряд послекартезианской мысли. Я, смею сказать, теперь, долго следив за каждым поворотом мысли Хайдеггера, т.е. словно слушая его мысли (перевод это позволяет), вижу, какой он тонкий, бесконечный, лучик в широком спектре, и как малейший сдвиг этого лучика сразу все сбивает и замутняет, и у него самого тоже. Он это прекрасно знает, отсюда дисциплина nur auf einen Stern zu gehen [21], требующая строгой настройки луча на точку почти без объема. Так и всякий великий, так и сам Giovanni Paolo II, чей единственный луч может быть в улыбке, в жесте благословения, в разговоре наедине с Вами. Тонкая настройка, а рядом сразу невразумительные шумы. От иллюзий излечивает негордыня, смирение.

Мне грустно еще, что Вы можете жалеть о своем сердитом письме 18 мая 1996. Не оно ли было незаметным лекарством? Может быть. Что было бы, если бы Вы его не подали? Я действительно освободился, как после экзамена, этой осенью. В этом сентябре я чувствую себя… как в сентябре, с ожиданием октябрьского волшебного тепла, ноябрьской пустоты, декабрьского снега — густой снег на ветках в начале декабря всегда завораживал меня на 2-3 дня, когда я не мог говорить, только идти, думать, читать на ходу, писать. Когда я напечатаю написанное за последние 5 лет, книг 10, я начну печатать старое, не говоря, когда это писалось, и люди скажут, что я с годами сильно изменился. — Вы правы, я неспособен оторваться от себя; как графоманию, я несу это иго, и помогите мне его сбросить, не вместе со мной самим. — Между прочим, главная, постоянная мысль Ханны Арендт: настоящее начинается только там, где оставлена забота о жизни, как Вы пишете в «Круге чтения» о Ерофееве.

Аверинцев. Он, кажется, отстраняется от себя, когда пишет стихи, словно смотрится в зеркало. Он уходит тогда в невидимость, т.е. где нет настоящего Аверинцева, так это в его стишатах, как он жутко говорит. «Сергей Сергеича маразм Себя окутал в плеоназм: но порождают плеоназмы В умах соблазны и сарказмы» — здесь о слишком многом говорит «но» вместо неуслышанного «и»: об оглядке на других человека, глядящегося в зеркало, при, казалось бы, безразличии к мнению толпы. Сейчас (полдень 14.9.1996) Аверинцев у о. Георгия, но не Чистякова, а Кочеткова, на открытии гимназии или лицея при общине. Я звонил Наташе, она осталась дома, хотя сегодняшняя погода для Сережи нехороша, потому что подвернула ногу в квартире и не может ходить. Ваня, оказывается, все-таки не в Москве, а в Швейцарии после операции, хорош и счастлив. Маша, 20-летняя, самостоятельная, на 4-м курсе, никем, говорит Наталья Петровна, не увлечена: «Ты знаешь, мама, мальчики-филологи все или тупицы, или уроды, или то и другое вместе». Она вела в еврейском университете английский и с гордостью принесла 200 долларов. Сережа боится здешней сырости и не будет в Переделкине, разве что на день, до отъезда 27 сентября. Наташа говорит неспокойно, у нее много проблем, в том числе как всегда с кошками. […] Вы спрашиваете о стихах Ахматовой «И когда замираю, смиренная… О как бьется оно, вдохновенное, Сердце, солнце отчизны моей!», чье это сердце. На самом первом уровне понимания это сердце Адама, и может быть с этого уровня не надо уходить. Бьется сердце Адама, из которого было вынуто ребро, а не сердце потомков, из которых ребра не вынимали. Когда Ахматова любит, то становится Евой и дарит другому быть Адамом. В этом божественном преображении основа брака, о чем помнит обряд крещения. Божественное подходит настолько близко, что плотское оказывается уже вторичным. В Другом просвечивает божество. Но Аверинцев с самого начала, я говорю, слишком взял дело брака в свои руки, человеческого решения и хранения, самого возвышенного и благочестивого конечно, и божество осталось вне такого брака: двое в браке стоят перед Богом. У Ахматовой двое видят, как один, друг в друге богов, как одного Бога. Это событие происходит до брака, все равно, законного или нет, а иначе брак будет не то. Со своей стороны, само по себе откровение божества в другом всегда именно то, даже если брака никакого нет или он извращен. Брак оформляется уже как исповедание, как подтверждение, что то событие было, принято. Оно вне времени, поэтому брак может быть долгим, всегдашним. Он мог бы быть нарушен, если бы богов было много и одно божество должно было бы вытесняться другим, но этого как раз нет. Увидеть в том человеке больше, чем в этом, всегда можно, но сказать, что в том, допустим, храме хоть и была встреча с Богом, а все-таки я перейду в этот, где встреча будет полнее, — это уж какая-то непроглядная тупость и непонятливость. Потому не совсем корректно видеть подтверждение правильности брака в том, что другой оказался очень хорош […]: главное подтверждение происходит до времени и вне времени.

Я знал одного человека, который в браке увлекся другой дамой, но, чувствуя, что это еще не достаточная причина ломать семью, словно бросил жребий, в самом разгаре своего увлечения сказал жене, решившись очертя голову быть верен слову: попробуем любить друг друга. Ей передалось настроение, и она серьезно ответила: нет, это связывает по рукам и ногам. Это уровень, на котором люди сходятся и люди расходятся, и беда их не в том, что сходятся и расходятся (стать друг для друга колодками было бы хуже), а в том, что бедняжки взвалили на себя тяжесть решения. Я не уверен, что не разрушительно для человека брать на себя решение о браке (браки заключаются на небесах, кто так сказал?). Женщины ближе к правде, потому что они гораздо реже здесь решают, берут на себя решение. Сомнительным был прогресс, когда вместо родителей о браке стали решать сами молодые. Здравее, по сути дела вернее, если бы решали не вступающие в брак, хоть бы и родители, раз уж инстанции выше не видно.

Желаю Вам спокойной осени в Азаровке. Ваши письма для нас всегда события. Поклон Нине Васильевне.

Ваши Владимир и Ольга

P.S. Сегодня новолетие, «венец лета»; поздравляем с наступающим праздником Рождества Богородицы. Мне кажется, что она держательница софии или сама софия мира.

Азаровка, 21.9.1996

Дорогой Владимир Вениаминович,

как я рада Вашему письму — еще и по-новому красивому! (шрифт, композиция листа). Поздравляю Вас и Ольгу и мальчиков с сегодняшним Праздником! Ахматова опять приходит мне на память, в связи с Софией: «Буду черные грядки холить» — помните? там идет речь о полевых цветах, а потом о своих выращенных:

А мои — для святой Софии… —и дальше об Успении:

Принесу покаянную душу

И цветы из русской земли.

Известный, но не объясненный факт: почему на Руси очень рано Успение связалось с Софией (в посвящениях храмов). В Ахматовой удивительно жива церковная мысль (в ранней, мне кажется; дальше не так) — и об этой Софии Успения, и о сердце Адама в стихах, которые мы прежде обсуждали (по-моему, Ваше чтение — единственно возможное: «отчизны моей»!). И не только в таком богословствовании, но в том, что она называет грядки «черными», а грудь — «снега белей». Эпитеты тихого исступления. С ними я сравнила бы пушкинские:

В синем море волны плещут

В синем небе звезды блещут…

От этих двух «синих» можно сойти с ума. Синий — и все!

Да, Вы очень ясно назвали различие «благочестивого» брака и божественного (наверное, что-то похожее имел в виду Элиот, различая devotional и religious poetry: devotional, продолжая Ваш образ, это со своей поэзией, хорошей, доброй и т.п., перед Богом, прежде «взяв дело в свои руки»). Возвышенное и благочестивое взамен божественного принимается, видимо, как minimo male [22] (как любят говорить итальянцы) в педагогических целях, чтобы не вышло полного безобразия. Но все-таки: 5 или 36 в качестве ответа на вопрос «сколько будет дважды два?» — одно и то же. […]

Пока я пишу Вам, вокруг скачут шесть котят (Ксюшины), еще два у тети Нины. Если Вы не передумали взять котенка, как Ольга говорила, выбор богатый.

Приехав сюда, я проболела неделю — простудой и депрессией. В какое позорное ничтожество я время от времени впадаю — если бы Вы знали. Вы не говорили бы тогда о «стоянии». Ваша бодрость и неимоверные труды — я даже не завидую этому, это потустороннее. Я описала это так отцу Димитрию, это уныние: «Ничего хорошего не помню». Он усмехнулся и сказал: «Это неплохо». Что значит это «неплохо», не понимаю. По-моему, хуже не бывает. Праздность.