МОСКВИН Иван Михайлович

МОСКВИН Иван Михайлович

6(18).6.1874 – 16.2.1946

Драматический актер. На сцене с 1896. Актер МХТ с 1898. Роли: Лука («На дне» М. Горького, 1902), Епиходов («Вишневый сад» Чехова, 1904), Загорецкий («Горе от ума» Грибоедова, 1906), Снегирев («Братья Карамазовы» по Достоевскому, 1910), Протасов («Живой труп» Толстого, 1911), Фома Опискин («Село Степанчиково» по Достоевскому, 1917) и др. Постановки: «Синяя птица» Метерлинка (1908), «Ревизор» Гоголя (1908), «Месяц в деревне» Тургенева (1909), «Смерть Пазухина» Салтыкова-Щедрина (1914) и др.

«Мы часто видались с Иваном Михайловичем. Непременный гость на всех наших вечеринках, он всегда становился центром всеобщего внимания, необыкновенно рассказывал, смешил каждым словом и замечанием, придумывал пародии и комические представления. Его приятно было угостить. Он любил и умел покушать, ценил и замечал вкусно приготовленные блюда. Хозяйке это было лестно. Иван Михайлович пил в меру, не пьянел, а только становился оживленнее, еще остроумнее и талантливее и шире распахивал свою душу. И хотя в эти минуты в нем исчезала осторожность и оглядка, свойственные природе простого русского человека и странно уживающиеся рядом с порывами размашистости и откровенности, в нем все-таки всегда оставалось какое-то „себе на уме“, что, очевидно, и помешало нам стать закадычными друзьями.

Иван Михайлович был способен на горячее сочувствие и на пристальное внимание. Он очень любил природу и всегда проводил лето в деревне, пропадая на реке, в лодке, на рыбной ловле. У него становилось особенно милое лицо, когда он говорил о своей рыболовной страсти. Когда близко знаешь человека-актера, очень интересно проследить, что он вносит в роль из самого себя. Особенным теплом бывают согреты роли, в которых проглядывает часть собственной души. А душа у Ивана Михайловича была многогранной и сложной, и не так просто в ней разобраться» (Н. Смирнова. Воспоминания).

«Один из самых загадочных и недоступных людей при всей своей внешней обходительности. В жизни он выглядел строгим и замкнутым, а на сцене – и это было едва ли не самой главной его чертой – так щедро отдавал свое сердце, что казалось, еще немного – и оно не выдержит, разорвется.

Я не сторонник непременного выискивания единой темы в творчестве актера, тем более что это часто делается искусственно, в ущерб полноте и своеобразию актерской личности. Но в данном случае, когда речь идет о Москвине, поиски единой актерской темы естественны и имеют под собою почву, потому что в творчестве Ивана Михайловича Москвина эта главная тема определяла многое. Поиски „оправдания человека“ объединяли самые полярные его роли. И объяснения многим поступкам своих персонажей Москвин обычно искал в природе русского национального характера. Он почти не играл нерусских людей, за исключением двух-трех случаев. А когда выступал в пьесах зарубежного репертуара, то либо не имел успеха, либо как-то непостижимо трансформировал свою роль, вносил в нее нечто свое, русское, „москвинское“.

В противоположность Леонидову, Москвин не был актером вспышек, можно было ручаться, что он выполнит до конца все задачи, которые поставил себе. И он беззаветно тратил себя на сцене – не только в отдельных эмоциональных взлетах, а в течение всего спектакля, в процессе последовательного развертывания сценической жизни образа.

…После Станиславского и Немировича-Данченко Москвин был главным внутренним судьей Художественного театра. Он именно судил людей – нелицеприятно, требовательно, глубоко человечно, но все же судил.

…Несмотря на его неистощимый юмор, лукавую и зоркую наблюдательность, краткость и точность характеристик, в его общении с актерами оставалась постоянная дистанция, которую Иван Михайлович заботливо охранял. Даже его брат – блистательный Тарханов – уважительно и подчеркнуто отдавал ему предпочтение, входя на репетицию или совещание неизменно вслед за Москвиным.

…Москвин знал и любил русскую литературу, но более всего – музыку, и в особенности пение. Сам Москвин пел задушевные русские песни, пел от всего сердца, отдаваясь полностью песне, дорожа в ней тончайшими оттенками, доходя до слез от ее щемящей красоты. Тот, кто видел его в Феде Протасове, навсегда запомнил, как он слушал цыганское вольное пение. И подобно тому, как он слушал, пел и он сам – сладостно, горько и невыразимо, до боли душевно или порою лихо, с чисто московским юмором и вывертом. Однажды в гостях, в довольно поздний час, он организовал великолепное церковное пение. Жившие внизу старушки, разбуженные среди ночи, прибежали наверх – узнать, не наступил ли конец света.

„Озорство“ Москвина было всегда творческим. Он всегда доводил свою игру до предела. Его и в жизни и на сцене тянуло к томящей, звенящей русской ноте. Пронзительность в понимании им природы русского человека была предельной; таким же предельным было и сознание им своей ответственности за Художественный театр. „Старики“ МХАТ все считались совестью театра, но Москвин брал на себя наибольшую долю ответственности. Поэтому после смерти Немировича-Данченко он принял директорство как некую величайшую обязанность и перед русской культурой, и перед коллективом театра» (П. Марков. Книга воспоминаний).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.