На крыльях смутной надежды

На крыльях смутной надежды

Внутреннее ощущение творческого кризиса, невозможности полноценно осуществлять себя в плане духовном все настойчивее побуждало Пушкина искать опоры в жизни личной. Это настроение вполне определенно выражено уже в стихотворении 1834 г., обращенном к Наталье Николаевне:

Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

(III, 330)

Пушкин не завершил стихотворение, но записал в нескольких словах – здесь же, – о чем он хотел говорить дальше: «Юность не имеет нужды в at home <Доме>, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой». И здесь он впервые формулирует тот жизненный идеал (столь непохожий на идеалы его юности), который определился настроением 1830-х годов. «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть» (III, 941)[37].

Это стихотворение – своеобразный рубеж в отношении Пушкина к Наталье Николаевне. До него Наталья Николаевна – мадонна, с нею связаны мотивы любви, семейного счастья. После 1834 г. мотив жены, мотив любимой женщины будет связан только с горечью и несчастьем, причем не просто с несчастьем, а с самым трагическим для человека – смертью. Для нашей темы существенно напомнить, насколько важное значение имели для Пушкина женитьба и его семейная жизнь.

Освобожденный из Михайловской ссылки и воодушевленный приемом, который оказал ему новый Император, Пушкин решает, что он уже достаточно пробавлялся куртизанками, крестьянками, провинциалками и т. п. и что пора ему, наконец, «заключить в объятия свои» женщину высшего света. Отлично сознавая, что для него это возможно только на основе законного брака, Пушкин вступает в длительный – четырехгодичный – период брачных страданий.

В сентябре 1826 г. в Москве поэт познакомился с Софьей Федоровной Пушкиной – своей очень дальней родственницей, пылко влюбился в нее, сватался и… получил отказ. Счастливым соперником Пушкина был В. А. Панин, за которого Софья Федоровна, судя по портрету, действительно очаровательная молодая девушка, вышла замуж всего через несколько месяцев после неудачного сватовства Александра Сергеевича. А ведь Пушкин считал, что его стремительность даст ему преимущество перед Паниным… Но ошибся: «Мерзкой этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе – а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь!» (XIII, 311).

Вскоре Пушкин увлекся Александрой Римской-Корсаковой. Ей, между прочим, посвящена написанная тогда же строфа «Онегина»:

У ночи много звезд прелестных,

Красавиц много на Москве…

(VI, 161)

Что именно происходило в доме Корсаковых, не вполне ясно, но по некоторым весьма вероятным предположениям, и в данном случае имели место переговоры о браке, завершившиеся для Пушкина неудачей.

В том же 1827 г. Пушкин ухаживал за Екатериной Ушаковой. «На балах, на гуляньях, – писала современница, – он говорит только с нею»[38]. На сей раз Пушкин вызвал к себе ответное чувство, однако их отношения приобрели скорее дружеский, чем любовный характер. Не без иронии по этому поводу Пушкин написал на книге своих стихотворений, подаренной Екатерине Ушаковой: «Nec femina, пес puer…»[39] Кстати, в альбом ее сестры Елизаветы Пушкин вписал свой шутливый «Дон-Жуанский список».

Наиболее драматичным эпизодом было ухаживание за Анной Олениной, дочерью президента Академии художеств и директора Императорской публичной библиотеки.

Пушкин увлекся Анной Алексеевной в начале мая 1828 г. Все лето он был частым посетителем дома Олениных в Петербурге и дачи в Приютине, совершал совместные прогулки по заливу и Летнему саду, посвятил Анне Алексеевне несколько стихотворений[40], рисовал ее профили на полях рукописей и даже прикидывал, как будет выглядеть имя его будущей супруги в сочетании с его фамилией: «Annette Pouchkine». Однако, как только речь зашла о женитьбе, последовал обидный отказ. Его мотивы были, к сожалению, слишком прозрачны: Пушкин не служил, не владел землями, не имел стабильного дохода. К тому же внушала сомнения его весьма экзотическая внешность. Пушкин не раз задумывался над этой проблемой. Еще в Михайловском он писал:

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

Что выбрал арап себе сударушку,

Черный ворон белую лебедушку.

А как он арап чернешенек,

А она-то душа белешенька.

(II, 338)

Те же мысли не оставляли его и летом 1828 г. Во время одной из прогулок в компании Олениных по заливу, когда знаменитый художник Доу стал набрасывать его портрет, Пушкин с горечью заметил:

Зачем твой дивный карандаш

Рисует мой арапский профиль?

Хоть ты векам его предашь,

Его освищет Мефистофель.

Рисуй Олениной черты…

(III, 101)

Но одно дело, что все это сознавал сам Пушкин, и совсем другое – когда ему на это намекали окружающие его люди. Гневу его на семейство Олениных не было границ, что не замедлило выплеснуться на страницы очередной главы «Евгения Онегина» – этого лирического дневника поэта. Уж как Александр Сергеевич изощрялся в словесном уничижении и отца, и дочери!

Тут (на балу. – Л. А.) был ее отец ОА[41]

О двух ногах нулек горбатый…

И в другом варианте:

Тут был отец ее пролаз,

Нулек на ножках…

(VI, 514)

Об Анне Алексеевне:

Тут Лиза дочь его была

Уж так жеманна, так мала,

Так неопрятна, так писклива,

Что поневоле каждый гость

Предполагал в ней ум и злость…

(VI, 513)

Анна Оленина. Рис. Пушкина

В вариантах было: «Уж так горбата, так мала, / Так бестолкова и писклива» и т. п.

Бесконечные отказы настолько доставали Пушкина, что он в сердцах признавался: «Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством моей жизни. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – все это в сравнении с ним ничего не значит» (VIII, 406). Это фрагмент из незавершенного наброска «Участь моя решена. Я женюсь…»

Не менее драматична история сватовства Пушкина к Наталье Николаевне Гончаровой. Познакомившись с ней в Москве зимою 1828/29 г., Пушкин, плененный ее красотой, вскоре решил сделать ей предложение, но, памятуя о прошлых неудачах, он готовил сватовство с нехарактерной для него осмотрительностью. Так, в качестве свата он избрал Федора Ивановича Толстого, который, как ему было известно, пользовался немалым влиянием в семействе Гончаровых. Уже один этот факт примечателен. Толстой был давним недругом Пушкина, его откровенная безнравственность вызывала у поэта резкий внутренний протест, нашедший, в частности, выражение в эпиграмме 1820 г.:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружен,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава Богу

Только что картежный вор.

(II, 155)

Характерно, что в том же духе изображает Ф. Толстого и Грибоедов в «Горе от ума»:

…Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист.

В 1820 г. Толстой распространял оскорбительные для Пушкина слухи, за что был вызван поэтом на дуэль, которая не состоялась лишь в связи со ссылкой Пушкина. Поэт пронес решимость стреляться с Толстым через Южную и Михайловскую ссылки и в первый же день своей свободы в Москве послал ему вызов. По счастью, Толстого в Москве не оказалось, а затем общие знакомые их кое-как примирили. Нетрудно представить, какие чувства должен был обуздать в себе Пушкин, прежде чем обратиться к Толстому с просьбой быть его сватом… И все-таки он пошел на этот совершенно несвойственный его гордому нраву шаг, преодолел себя во имя задуманного дела.

Гончаровы отнеслись к сватовству холодно, и, надо думать, лишь их нежелание портить отношения с Толстым избавило Пушкина от окончательного отказа. О своем тогдашнем состоянии поэт позже писал будущей теще: «Ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию (на Кавказ. – Л. А.)… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия…» (5 апреля 1830 г. – XIV, 404). Столь же – если не более – был холоден прием, оказанный Гончаровыми Пушкину по его возвращении с Кавказа: «Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали… я уехал в Петербург в полном отчаянии» (XIV, 404).

В дальнейшем положение несколько изменилось, и повторное предложение Пушкина, сделанное в начале апреля 1830 г., было принято. Правда, прежде чем состоялась помолвка (6 мая 1830 г.), Пушкину пришлось пройти еще через несколько испытаний.

Во-первых, ему пришлось обратиться к Бенкендорфу с просьбой засвидетельствовать перед Гончаровыми его, Пушкина, политическую благонадежность. Едва ли подобное обращение к шефу жандармов было намного приятнее, чем просьба к Толстому быть его сватом. Но Пушкин и здесь сумел себя пересилить… Уж очень жаждал он получить в жены Наталью Николаевну.

Во-вторых, пошли размолвки – главным образом имущественные неурядицы – с будущей тещей, в ходе которых, между прочим, выяснилось, что финансовое положение и той и другой стороны крайне незавидное.

В-третьих – и, увы, это было самым печальным, – Пушкин отчетливо сознавал, что ему предстоит брак с женщиной, которая в лучшем случае его терпит, но не любит. И он шел на это с открытыми глазами: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, – писал Пушкин матери своей невесты все в том же единственно откровенном письме о женитьбе от 5 апреля 1830 г., – я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 404).

Оказавшись осенью 1830 г. в Болдине в условиях карантина, разделившего его с невестой, Пушкин и в этом усматривал злой рок – очередное препятствие к свадьбе: «Наша свадьба как будто бежит от меня» (XIV, 114).

Судьба будто нарочно издевалась над Пушкиным. Уже казалось, когда все было договорено, возникали все новые и новые препятствия. Так, уже перед самым венчанием заболела В. Ф. Вяземская, которая должна была быть посаженой матерью со стороны жениха, и свадьба грозила сорваться. Кто-то посоветовал Пушкину попросить на эту роль графиню Потемкину. Пушкин помчался ее искать и даже дал суеверный обет, что, если его поиски будут успешными, он готов пожертвовать ради этого своей грядущей литературной славой:

Когда Потемкину в потемках

Я на Пречистенке найду,

То пусть с Булгариным в потомках

Меня поставят наряду[42].

(III, 457)

Сказанного, вероятно, достаточно, – хотя это далеко не все, что могло бы быть сказано по этому поводу, – чтобы утверждать, что Пушкин поистине выстрадал брак с Натальей Николаевной. А все выстраданное, как известно, особенно дорого сердцу и почему-то всегда озарено надеждами. Трезво сознавая, на что он идет (некоторые биографы усматривают в этом «колебания»), Пушкин тем не менее смотрел на предстоящий брак с радостью и надеждой. Эти настроения нашли выражение в летних стихотворениях 1830 г. – в «Мадонне» (8 июля) и особенно в «Элегии» (8 сентября):

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть – на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

(III, 228; курсив мой. – Л. А.)

Вот этот мотив смутной надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь звучит в поэзии Пушкина вплоть до 1834 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.