Н. Микава ДАВИД ГУРАМИШВИЛИ

Н. Микава

ДАВИД ГУРАМИШВИЛИ

Как объяла ночь меня, —

Так и утро озарило.

Д. Гурамишвили

Великий грузинский поэт, углубивший и расширивший народно-национальные традиции грузинской поэзии, певец, ученый, гуманист и патриот, провозвестник дружбы народов, с именем которого тесно связана демократизация грузинской поэзии, — таков этот философ и воин, чья необычайная жизнь легла поэтической Одиссеей на кровавые страницы восемнадцатого столетия.

Гурамишвили еще в начале прошлого века стал любимым поэтом народа, его стихи знали наизусть даже совершенно неграмотные люди.

Книга его «Давитиани» заменяла в Грузии букварь. Каждая мать перед началом учебы напутствовала своего ребенка словами Давида Гурамишвили:

Эту заповедь Давида

Слушай, алчущий познанья:

Тот, кто горечь превозможет,

Вкусит сладость воспитанья.

Афоризмы и сентенции поэта и сегодня живут в народной речи. В поэзии Гурамишвили его потомки находили свои мысли и чувства, воплощение своих понятий о нравственности.

Деятельностью и творчеством своим Гурамишвили выражал идею дружбы грузинского, русского и украинского народов.

Все созданное Гурамишвили собрано в сборнике «Давитиани». Эта книга, словно огромный монолог, рассказывает о жизни поэта, судьба которого так ярко отражает трагедию грузинской действительности XVIII века. Как в своеобразном поэтическом дневнике, запечатлены на ее листах необычайная жизнь Гурамишвили, его приключения, искания, утраты и надежды.

Двести пятьдесят лет прошло с тех пор, как Гурамишвили написал свои знаменитые слова:

Счастлив труженик, который

Честным кормится трудом…

* * *

Послушаем самого поэта[6]:

«…Много десятков лет прошло с тех пор, Малороссия стала моей второй родиной… А свой родной край все же не могу забыть… Вижу горы, вершинами уходящие в небо, любимый Арагви. На груди всегда ношу горсть моей земли, земли Картли, моей многострадальной и измученной родины. Эх, судьба, судьба!..

И зачем меня навеки

Из земли увез родной?..

Подумать только, что я мог быть продан на невольничьем рынке, быть рабом, ничтожным человеком. Только бегство спасло меня.

Как давно это было, а кажется, что только вчера. Страну залили кровью.

Моя юность проходила в постоянном страхе — мы были окружены турками-кизилбашами, даже в школу было опасно ходить.

Кровь родная затопила

Дно ущелий и долин.

Всюду смрад стоял от трупов

Обезглавленных грузин…

И восстали тогда грузины против турок, занимающих Горийекую крепость. И я был среди повстанцев. Между Гори и Атени, на равнине Зедазени, произошел кровопролитный бой.

Атакуя войско турок,

Одолели мы сначала,

Но потом разбиты были:

Нас измеяа доконала.

…Наши головы возили

На арбах, в больших корзинах,

Мертвецов не хоронили,

Грызли волки их в долинах…»

Так писал Гурамишвили. И слова эти написаны не чернилами, а кровью его сердца.

Давид Гурамишвили родился в 1705 году в имении Сагурамо, близ древней грузинской столицы Мцхета. Это были годы, когда имущие люди Грузии запирались в крепостях, либо укрывались у горцев, и только трудовое крестьянство не могло избежать ярости бесчисленных врагов.

В условиях бесконечных набегов мальчику, естественно, не могли дать школьного образования. Зато его учителем с самых малых лет стал народ. Еще младенцем его отдали на воспитание кормилице — простой деревенской крестьянке.

Поэт с детства познал жизнь народа. Он видел тяжелый, безрадостный труд крестьян и сам стал простым землепашцем.

Юношеские и молодые годы Давид привел среди зеленых полей шумного Арагви и непроходимых лесов на склонах Зедазенских гор. В пятнадцать лет он уже воюет вместе со своими сверстниками против персов, турок и лезгин.

Внутренние междоусобицы, мщение и предательство, принявшие широкие размеры, подрывали силы народа. Картлийский царь Вахтанг VI был вынужден с большой свитой укрыться в России. Это было в 1724 году, когда Давиду едва исполнилось двадцать лет. Отъезд царя развязал руки врагам. Страна ослабла, истекала кровью.

Жизнь в Тбилиси и его окрестностях стала невозможной. Голодные, измученные люди скрывались в лесах, в ущельях, в горах.

«Свети-Цховели[7] превратился в логово разбойников и неверных, девушек и женщин похищали даже в храме, насиловали матерей, убивали юношей, младенцев отрывали от материнской груди. Сады не цвели, на полях и виноградниках не видать крестьянина; не говоря уже о песне, плач и тот не был слышен среди звона мечей и криков пьяных орд. Покойников не хоронили, мертвецы становились достоянием диких зверей», — жаловалась в своем письме в Россию царица Имерети. Об этом сетует и Гурамишвили:

…От разбойников не стало

Жизни бедным поселянам:

Вдов, сирот, детей невинных

Гнали в рабство к басурманам.

Семье Гурамишвили пришлось бросить свой дом, двор, все свое имущество и укрыться в Ксанском ущелье, в селении Ломискана.

И здесь, в этой деревне, произошла трагедия, которая чуть не принесла гибель молодому Гурамишвили и направила его жизнь совершенно по другому руслу.

«В это веселое и солнечное утро, каких так много бывало на моей родине, я спозаранку, с восходом зари, вышел в поле — была горячая пора, пора жатвы. Жнецы еще не появились, и настроение у меня было отличное — столь редкое явление! Помню, что я даже запел, да разве это не закономерно в двадцать три года? И никак не мог вспомнить, когда я пел в последний раз…

Потом я направился в рощу, снял ружье, прислонил его к дереву и нагнулся к источнику — захотелось умыться. Вода была чиста и прозрачна. И откуда мне было знать, что в густой роще засели разбойники лезгины, торговцы, людьми?..

Они следили за мной с Иртозской горы и, выследив, устроили засаду: здоровый, рослый юноша — много даст за него турецкий купец. Только начал я умываться, на меня сзади напали лезгины, связали и увезли. Долго мы ехали по Дагестанским горам. Перевалили через сотни гор, девять раз больше рек…»

Наконец Гурамишвили привезли в большой аул Усункул, в горах Аварии.

Аул этот славился тем, что здесь делали самые лучшие по всему Кавказу кальяны, а мастера резьбы по дереву были известны во всем мире.

Но не только своими кальянами и наибами известен Усункул. Название этого аула осталось в истории грузинской литературы — здесь провел тяжелые дни в плену Гурамишвили.

Молодого Давида готовили для продажи в турецкое рабство. Это было невыносимое время, его мучили физически, морили голодом, так как сами лезгины были бедны.

«Яма, прикрытая сверху, была в сажень глубиной. Воздух доходил к нам только сквозь узкое отверстие. Мы задыхались. В сутки нам давали по три хинкали [8] из кукурузной муки отвратительного вкуса… Мы не знали ни утра, ни вечера, ни ночи… Только по голосу муллы узнавали, что наступил новый день…» — пишет другой пленник, Илья Орбелиани.

«…Меня истязают, требуют, чтобы я изменил своей вере! Но как я могу променять свет на тьму?» — говорит поэт.

Трудности не сломили Гурамишвили — он решил бежать. Первый побег был неудачен. Его поймали, жестоко избили и вновь бросили в яму.

Прошли месяцы. От безнадежности, голода, подавленности у Гурамишвили начались галлюцинации. Ему приснилось, что пришел какой-то неизвестный и призвал его к вторичному бегству.

…Слышал грозный глас во сне:

«Что ты спишь? Очнись, подумай:

Не страшней тюрьмы угрюмой

Путь к родимой стороне!»

«Нет! — я простонал. — Уйди!»

Но, взмахнув тяжелой палкой,

Снова он вскричал: «О жалкий!

Отыщи в своей груди

Смелость…

. . . . . . . . . . . . . .

Ну, вставай, иди скорее,

Доведу тебя я сам!..»

(Перевод В. Черняка)

И он бежал снова, не зная дороги, плохо ориентируясь в Дагестанских горах, пытаясь определить направление по звездам. «Семь звезд указывали мне путь…» И ярче всех мерцала голубая Полярная звезда. Она стала ему путеводной звездой.

Одиннадцать суток шел Гурамишвили голодный, обросший, в жалких лохмотьях грязной одежды. Крутые скалы, пустыни, ущелья. Среди бесплодных камней северного Дагестана его застиг ливень. Бушевала буря, сверкали синие молнии. Спасаясь от водяного потопа, он укрылся в пещере. Обессиленный, лежал он на сырой земле, дрожа от холода.

К утру дождь кончился. Давид двинулся дальше. И снова горы, перевалы, непроходимые заросли, бурные реки. Днем он прятался в камышах, боясь быть обнаруженным, ночью шел.

Наконец он вступил на землю Северного Кавказа. Надежда и страх обуяли его перед неизвестностью. На двенадцатый день он подошел к большой и широкой реке — это был Терек. За рекой он увидел людей, но боялся показаться им.

Этот день он провел, скрываясь в скирде соломы. После бессонной ночи он наткнулся на огород и с жадностью набросился на овощи.

И вдруг — о чудо! — вместо протяжного, монотонного призыва муэдзина он услышал звон колоколов христианской церкви. Впервые за много месяцев, а возможно и лет, он почувствовал себя в безопасности.

Не кажется ли все это ему? Может быть, это только бред, воображение, опять галлюцинация воспаленного мозга?! Тем более что люди, которых он видел, были одеты как-то необычно. Мужчины в длинных рубахах, женщины в кокошниках и сарафанах… Но будь что будет, решил он и вышел.

Крестьяне работали на гумне, у каждого на груди висел крест. Давид, больше похожий на дикаря, чем на человека, подошел к одному из них, поцеловал крест и перекрестился.

Он хотел что-то сказать, но уже по его виду крестьяне поняли все. Высокий бородатый крестьянин крикнул соседу:

— Лазарь, дай-ка парню хлеба!

Услышав эти слова, Давид сразу понял, что он среди русских, и от радости задрожал всем телом:

«Хлеб», — услыхал я, не евший три дня.

Радость едва не убила меня.

Руки дрожали, колени тряслись.

Мысли бежали, толпились, неслись…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

«Хлеб» — я и раньше по-русски слыхал.

«Хлеб» — я по этому слову узнал,

Только лишь упомянули его,

Посланцев спасения моего.

В сердце рассыпалась без следа

Злобного горя тугая скирда.

Русские!.. Только ни крошки три дня…

Радость едва не убила меня…

(Перевод В. Черняка)

И он проникся глубокой благодарностью к этим простым хлебопашцам.

«…Я был голоден, и вы мне дали хлеба; хотел пить, вы утолили мою жажду; я был наг, и вы одели меня; я был чужаком, и вы приютили меня; я был болен, и вы ухаживали за мной; я бежал из тюрьмы, и без вас я не воспользовался бы свободой… Вы честные, добрые русские хлеборобы!» — писал потом автор «Давитиани».

Услышав рассказ о его бесконечных злоключениях, русские крестьяне плакали — «начали лить горячие слезы». Они сразу же нашли переводчика, какого-то беглеца-крепостного из Пхови по имени Ианвара.

Спасшегося от плена они прежде всего повели в церковь, потом в общину, чтобы еще раз выслушать рассказ о его злоключениях. Его обласкали, выходили, как ребенка, и, когда ему стало совсем хорошо, отправили в путь.

Гурамишвили направился к Салагу, оттуда в Астрахань. По дороге он встречался со многими грузинами и от них узнал, где находится в настоящее время царь Вахтанг VI и его многочисленная свита, среди которой был и его родной брат Христофор и дядя Мераб Гурамишвили.

Так он спасся от плена и от продажи в рабство в Стамбул либо в Алеппо, — где его ждала жизнь на галерах и безвестная смерть. Вместо этого, плывя вверх по Волге, он добрался до Москвы.

* * *

В конце 1729 года Давид Гурамишвили явился ко двору царя Вахтанга VI. В Москве проживала многочисленная грузинская колония. Благодаря знатному происхождению и поэтическому таланту Гурамишвили занял в ней видное место.

Двадцатипятилетнего Гурамишвили царь назначил «оружейным надзирателем» в своем Московском арсенале. Это доверие означало многое: Вахтанг готовился к походу против врагов своей родины и не мог поручить арсенал случайному человеку.

«…В граде московском ждали мы солнца…» — говорит поэт.

Но где, в каких районах, на каких улицах жили тогда эмигрировавшие с родины грузины?

На старой Мясницкой (ныне улица Кирова) стояло Рязанское архиерейское монастырское подворье. В 1678 году на этом месте был устроен первый военный госпиталь. Во времена Петра I здесь находилась секретная канцелярия; когда Вахтанг VI приехал в Москву, это подворье передали ему, и отныне там находилась его резиденция.

А многочисленная свита Вахтанга, около двух тысяч человек, разместилась по обоим берегам речушки Пресни, которая с начала XX века заключена в подземные трубы. Здесь и жили грузинские эмигранты, мечтая об освобождении своей родины. Ныне здесь улицы — Большая и Малая Грузинская. В начале XVIII века здесь была деревня Воскресенское. После того как Петр выдал грузинам строительный материал для постройки новых домов и десять тысяч рублей, поблизости, на том месте, где сейчас находится зоопарк, выросла Грузинская слобода.

Жили грузины и в селе Всехсвятском (ныне район Новопесчаной улицы). Это село Петр подарил своему любимому другу — Александру Арчиловичу Багратиони. После смерти Александра оно перешло к Вахтангу VI и его сыновьям.

Грузины в Москве пользовались особыми привилегиями. В их дома не вселяли солдат, их не могли привлекать на государственную службу без соответствующего приказа грузинского царя.

В Москве Давиду Гурамишвили не трудно было устроиться еще потому, что в то время его старший брат, Христофор Гурамишвили; был организатором грузинской типографии, он непосредственно руководил изданием библии на грузинском языке, печатал в Москве и Петербурге учебники. Христофор принимал деятельное участие в литературной жизни России, и вполне понятно, что младший брат мог около него многому научиться, расширить и обогатить свой умственный горизонт.

Давид с головой ушел в службу, учебу, был занят общественной деятельностью, а свободное время полностью посвящал поэзии. Жизнь опять обрела свои прелести, свое значение, она стала вновь приятной и желанной.

Вахтанг не забывал исконных традиций грузинских царей. При его дворе часто устраивались меджлиси — торжественные приемы, на которых читали стихи, пели, играли.

Послушаем самого поэта:

«…Который месяц я уже здесь, и мне все не верится, я ли это, не во сне ли я… Вдруг перед глазами промелькнет Усункул и камышовые заросли, дагестанские пустыни и страшная яма, невольничьи рынки и безропотное рабство… Но это только на мгновение… И я опять здесь, среди своих, занимаюсь оружием и своим конем, арсеналом и книгами… Пишу стихи…

Царь узнал о моих стихах сейчас же после моего приезда. Призвал меня, велел прочесть и слушал так внимательно, что мне стало даже неловко. Неужели так интересно слушать мои стихи после того, когда он ночами сидит над божественным творением Руставели?!

— Скоро у нас будет меджлиси, — сказал царь, — устроим турнир, шаироба…

Слова царя взволновали меня, я почувствовал страх.

— А не будет ли это дерзостью с моей стороны, Мепео[9], — ответил я еле слышно.

— Дерзать необходимо не только на поле брани, но и соревнуясь с Джавахишвили…

Да, я знаю этого Джавахишвили с исхудалым лицом и тощим телом, но я не думал, что он пишет стихи… Ну что же, соревноваться так соревноваться…

…Наступил день Надими[10]. Недалеко от Кремля находился дворец Вахтанга — беломраморное здание. В этот вечер он как бы утопал в огнях — тысячи свечей горели в хрустальных подсвечниках.

Гостей прибывало все больше и больше: здесь были лучшие люди из грузинского царства, вся знать Москвы…

Наступил момент состязания. Сказать правду, я немножко боялся и волновался, но скрывал свое настроение и крепился. Сначала выступил Джавахишвили, его появление встретили аплодисментами… Читал он великолепно, да и стихи были хорошие…

А я сидел забытый в углу и вдруг услышал, как назвали мою фамилию. Все повернулись ко мне — моя фамилия им ничего не говорила, но все же с любопытством оглядывали меня.

Я начал читать. Сначала невнятно, но постепенно я оправился, голос зазвучал свободнее, сильнее; я читал как бы для близких друзей и видел, что все слушают внимательно, доброжелательно.

Теперь я ни о чем не думал: я весь был во власти поэзии… Кончил читать. Царила тишина… И только через минуту раздались хлопки, возгласы одобрения, а еще через час объявили, что я победитель. Царь Вахтанг собственноручно надел мне на голову лавровый венок…

Но мы приехали сюда не для того, чтобы устраивать поэтические турниры, шаироба, не для меджлиси проделали мы путь, длившийся год. Наше веселье— одна только видимость, минутное забытье между отчаянием и ожиданием…»

Царь не сидел сложа руки. Он вел деятельную переписку с Картли. Благодаря ей он был в курсе событий своей страны и всей Азии.

А в политической жизни Азии происходили бурные события — наконец началась война между Турцией и Ираном, Россия решила воспользоваться этим случаем, чтобы пойти войной на Турцию.

Радости Вахтанга не было границ. Он вернулся в Москву и со своим сыном Бакаром начал готовиться к походу. Горячо откликнувшись на добрую весть, Гурамишвили написал свое новое стихотворение — «Мы ждали солнца в Москве».

В течение месяца московские грузины построили шесть лодок, спустили их на Волгу и поплыли вниз по великой русской реке к каспийскому побережью. Гурамишвили сопровождал Вахтанга как воин и как начальник амуниции.

Но путешественников подстерегала неудача: во-первых, водный путь оказался очень трудным. Обычно его проходили за месяц, они затратили на это целых три месяца. Во-вторых, им встретились послы Российской империи, следовавшие в Петербург с плохими известиями. О падении турецкой мощи хорошо знал и сам Вахтанг VI, поэтому он и спешил сюда. Но он не предполагал, что безвестный бродяга Надир-шах может стать властелином Ирана.

Надиркул захватил русские гарнизоны на каспийском побережье. Русские войска отступили к Кизляру.

И вот старый враг — Иран вновь угрожает Грузии!

Спасение Картли стало опять иллюзией, надежда на возвращение рассеялась. Отчаявшийся царь не пожелал вернуться в Москву, решил поселиться в Астрахани, а грузинских эмигрантов поручил своему сыну Бакару.

В 1737 году скончался царь Вахтанг.

Горькими слезами оплакивали его соотечественники, плакал и Гурамишвили. Может быть, тогда он, предчувствуя новые испытания, написал свои замечательные строки:

Ты — пробуждение? Но что тогда сон?..

Сытость? Но что тогда голод?.. Рождение?

Что же тогда похоронный звон?..

Будь мне одним! Я молю в исступлении…

(Перевод В. Черняка)

Так закончились счастливые дни жизни Давида Гурамишвили. Пришел конец и его работе — больше он уже не заведует амуницией и вооружением.

Смерть Вахтанга потрясла грузин-эмигрантов, с этого дня они из политических борцов превратились в бездомных, бесприютных людей. Они решили не расставаться и, вернувшись в Москву, приняли русское подданство. Некоторые из них, в том числе и Давид Гурамишвили, получили имения на Украине, на Полтавщине.

Имения поэта находились в городе Миргороде и в деревне Зубовке. На постоянное жительство он поселился в Миргороде, в той его части, которая называлась Новоселицей.

Наконец-то после долгих скитаний Гурамишвили укрепился на земле!.. Вскоре Зубовку украинский народ переименовал в Гурамовщину.

Так появилось на свете второе Сагурамо.

Но и здесь он не жил спокойной жизнью. Еще в Москве был создан Грузинский гусарский полк. В него зачислили и Давида Гурамишвили и его родного дядю, престарелого Мераба Гурамишвили.

Их ждали ратные дела. Начались беспрерывные войны.

* * *

Гурамишвили стал солдатом русской армии, которая обратила в бегство янычар и заставила убраться восвояси шведов. Грузинский гусарский полк — подобных полков в России было четыре: Грузинский, Сербский, Венгерский и Молдавский — участвовал в составе русской армии в войнах против Турции, Швеции, Пруссии.

О храбрости и стойкости грузин в войне с турками неоднократно свидетельствовалось в официальных донесениях. Русский фельдмаршал Миних сообщал в сенат: «Определенные в службу грузины службу свою весьма храбро оказывают, так что более требовать невозможно… Дабы более таких людей было весьма желательно».

Среди грузинских гусар отличался мужеством и отвагой Давид Гурамишвили. Вступив на военную службу в 1738 году рядовым, он в 1739 году проявил героизм при взятии турецкой крепости Хотин, в Молдавии. Несколько раз он был ранен в бою.

Так и не дождался он спокойной жизни для творчества.

Недосказанное ныне

Не успел сказать я связно.

Все свободной ждал минуты.

Ах, зачем я ждал напрасно!

За боевые заслуги его произвели в капралы, а затем через два года он был «пожалован званием вахмистра».

Вместо поэзии — новые походы, вместо стихов — новые битвы.

Обо всем этом Д. Гурамишвили рассказывает в своих стихах со всеми подробностями, с указанием дат и полей сражений.

После доклада Миниха вышел царский приказ: укомплектовать новым пополнением состав Грузинского полка. С этой целью послали людей в Астрахань и Кизляр, чтобы завербовать оставшихся там грузин и зачислить их на военную службу. Грузинский полк перебросили на север. В 1741–1742 годах поэт участвует в Остзейском походе. Сражения этой кампании подробно описаны в его стихах.

5 марта 1749 года ему присваивают офицерское звание прапорщика, в 1755 году — подпоручика.

Документы говорят о том, что поэт честно служил на военном поприще, честно выполнял обязанности — вначале солдата, а потом офицера. Он был смел и дисциплинирован, не щадил себя в боях, всегда находился на передовых позициях.

«Гурамишвили воевал до глубокой старости, пока не сломился физически, пока его не одолели болезни и раны. Он бился за освобождение родной Грузии, участвовал во всех войнах, какие в те годы вела Россия. В этом образе поэта-бойца есть что-то такое, что больше всего отвечает нашим современным понятиям, каким должен быть поэт в эпоху грозных событий истории».

Эти слова советского писателя Александра Фадеева как нельзя лучше определяют сущность жизни Гурамишвили.

Поэт-воин — обычное понятие для грузинской литературы. Руставели и Чахрухадзе, Теймураз и Арчил — их не перечесть! А последующее поколение за Гурамишвили — Александр Чавчавадзе, Григол и Вахтанг Орбелиани. Так уж повелось в историй Грузии — ее поэты в одной руке держали перо, а в другой — оружие. Эта традиция прошла сквозь века.

…Семилетняя война. Грузинский гусарский полк действует в Пруссии. Гурамишвили в Германии. Куда только не бросает судьба этого Одиссея! Какие земли только не исходил он за свою жизнь, в каких только переделках не побывал!

На новых страницах его биографии появляются новые географические названия: Гроссегерсдорф, Цорндорф, Кюстрин. Почти вся Европа участвует в Семилетней войне: Пруссия и Англия, Австрия И Россия, Саксония и Франция, Швеция и Португалия. Многочисленные армии в течение семи лет орошают своей кровью земли Пруссии.

Россия не могла остаться безразличной к экспансии Пруссии на Востоке, в сторону балтийских и польских земель, и поэтому летом 1757 года русские войска перешли прусские границы. Русской армией командовал фельдмаршал граф Апраксин — человек прусской ориентации.

Но послушаем поэта, вот что он говорит по этому поводу:

«Фельдмаршал стоял как бы незримым, тайным столбом, поддерживающим трон короля пруссов, и, что говорить, он не мог действовать явно, но скрытно всячески старался делать то, чего желал прусский король и его петербургский ученик Петр Голштинский — наследник российского престола».

В августе 1757 года было дано генеральное сражение у деревни Гроссегерсдорф. Рядом с Давидом Гурамишвили сражался в этом бою простой, безвестный солдат — Емельян Пугачев. Начался бой и окончился победой, несмотря на то, что боевыми действиями руководил изменник Апраксин.

Русская армия под командованием нового военачальника осадила Кюстрин, укрепилась у деревни Цорндорф, что в переводе означает «Грозное село». И действительно, для Гурамишвили эта деревня оправдала свое, название: здесь после жестокого кровопролитного боя он был взят пруссаками в плен.

В своей челобитной, посланной поэтом на имя императрицы Елизаветы, Давид отмечает, что он участвовал в боях при Цорндорфе и «после окончания этой баталии у Кюстрина, когда я преследовал противника, я со своим конем попал в болото, и, таким образом, меня забрали в плен, где и находился я с того дня до 1759 года декабря месяца. В течение целого года!».

Целый год томился он в Магдебургской крепости у «цивилизованного» врага.

Я — как дерево сухое,

Ибо он срубил мне ветки.

Из очей моих струятся

Слезы, горестны и едки.

Преждевременно отравлен,

Я мечусь, как рыба в сетке,

В четырех томлюсь стенах я,

Как томится птица в клетке.

После темных ям Дагестана теперь он испытывал все ужасы прусских тюремных камер, и неизвестно, что было хуже: простая земляная яма жестоких горских племен или камера цивилизованных варваров Пруссии.

Но об этом скупится писать поэт в своих стихах, умалчивает и только изредка, вскользь упоминает о великих боях, участником которых был он сам.

Поэт говорит: «Когда меня вытащили из. трясины и взяли в плен, я повредил себе правую руку, которой и сейчас с трудом владею. Сижу в камере и все время слышу оглушительный грохот, глохну от этого шума…»

Это был грохот артиллерии, грохот Семилетней войны.

* * *

В 1759 году, освободившись из плена, Гурамишвили приехал в Петербург, чтобы уйти в отставку.

Поэт жаловался:

«Здоровье мое сильно расшатано ранениями. На один глаз вовсе ослеп, другим вижу плохо. Страдаю от шума в голове, плохо владею рукой, крайне ослаб… Шутка ли сказать, двадцать два года лучшей части моей жизни я провел на военной службе, потратил на нее всю свою молодость…»

В 1760 году за заслуги в прусской войне ему дали чин поручика и вычеркнули из списка полка.

Наконец он вернулся в свой дом, в свое имение, чтобы жить и работать на земле, писать новые стихи. Бесконечное бродяжничество, неустроенная жизнь помешали ему со всей силой развернуть свои поэтические способности. Поэт очень поздно остался наедине со своей музой.

Имение он нашел в запущенном состоянии, но он любил трудиться и с помощью своей молодой жены Татьяны Васильевны стал приводить в порядок хозяйство.

Он тосковал по родному краю. Бескрайные украинские степи нисколько не напоминали красоту природы Грузии, его родные горы. Своеобразно красивая, степенная и ленивая река Хорал не могла заменить бурную, стремительную и неугомонную Арагви.

Гурамишвили мечтал о Шио-Мгвиме, о Зедазени, о Картли, но больше не надеялся вернуться на родину. Ничто не связывало его с этим светом: не было у него ни надежд, ни детей, ни родственников.

Только труд вдохновлял и облегчал трагедию всей его жизни. Труд на земле, труд на бумаге…

Гурамишвили был всегда с народом, любил, понимал его, шел ему на помощь и был глашатаем его мыслей и чаяний.

Он интересовался наукой, неплохо разбирался в ней, сельское хозяйство знал отлично, не хуже любого мудрого крестьянина. Его отношение к труженикам земли — крестьянам отличается гуманностью, сердечностью, горячим стремлением поднять их благосостояние. Он мечтал «досыта накормить страну».

Именно это и побудило ученого поэта использовать в целях ирригации богатые полноводные реки. Чтобы избавить украинский народ, от бедствия страшных засух, поэт изобрел машину, поднимающую уровень воды. Эта машина должна была подводить воду к оросительным каналам. Он пытался применить на Украине грузинскую оросительную систему. Изобрел механическое приспособление для орошения степей во время засухи; составил проект усовершенствованной водяной мельницы. Без всякой помощи сам выполнил все технические чертежи, снабдив их подробной объяснительной запиской. С большим волнением готовился он к испытанию своих изобретений, но ему не хватало для этого средств.

Постоянно, всю жизнь, симпатии поэта оставались на стороне простого народа:

Пахарь или виноградарь,

Вековечный раб мотыг,

От восхода до заката

Спину гнуть свою привык.

Жарким потом истомленных

Тень прельщает горемык,

Но они трудами кормят

И себя и всех владык…

Он пишет много и плодотворно.

В его произведениях звучит подлинный гимн разуму, вдохновенная вера в его могущество. Сила просветительского гуманизма Гурамишвили заключается в том, что, веря в могущество разума и знания, он старается предостеречь свой народ от слепого подчинения судьбе. Поэзия Гурамишвили учит человека быть хозяином своей судьбы. Много слез и горечи в его поэзии, но нигде нет слабости и покорности…

Правда — высший принцип искусства, который провозглашает поэт, служение народу — вот его главная цель.

Обличителю нередко

Не прощают обличенья.

Но стране забвенье правды

Не приносит облегченья.

Как хорошее прославить,

Коль дурное не ругать?

Если зло во зло не ставить,

Что добром именовать?

Можно ль добрые поступки

У достойного отнять?

Чем оправдывать злодея,

Лучше мучеником стать!

Высший творческий подъем наступил у Гурамишвили в старости, когда он весь отдался любимой поэзии, творчеству, словно стремился наверстать упущенное время.

В этот период произошло событие» благодаря которому сохранились и почти полностью дошли до нас творения Давида Гурамишвили.

Ставка Потемкина находилась на Украине, в Кременчуге. Фельдмаршал лично ведал всеми вопросами ближневосточных стран, и поэтому в качестве посланника грузинского царя в 1787 году к нему прибыл царевич Мириан.

Весть о приезде царевича дошла и до глубокого, но еще бодрого старца Давида Гурамишвили. Он поспешно привел в порядок свой литературный архив, составил, сборник своих стихов, дав ему название «Давитиани», что по-русски означает «Давидово», переписал книгу набело, включил в нее технические чертежи своих изобретений с объяснительной запиской и преподнес сборник с челобитной в сентябре 1787 года Мириану.

В челобитной говорилось:

«Да ниспошлет господь бог все (жизненные) невзгоды царевича Мириана, сына счастливого его высочества, владетеля Картли и Кахети, царя Ираклия, на меня…

Я узнал, что они (то есть царевич Мириан) нуждаются в грузинских книгах для времяпрепровождения в длинные (зимние) ночи, посему осмелился дерзнуть и преподнесть сочиненную мною книгу (стихов), которая называется «Давитиани». В эту книгу включены чертежи и описания мною изобретенной (установки) для орошения и водяной мельницы. По-грузински написано мною собственноручно, и оное (изобретение) до сих пор еще нигде не опубликовано по вине моей немощности и нерешительности. И прошу вашей высочайшей милости — позаботиться о переводе описания на русский язык, составлении лучших чертежей и представлении их на рассмотрение светлейшего князя (фельдмаршала Потемкина). О решении последнего прошу известить меня.

С почтеннейшим и нижайшим поклоном их раб и бывший подданный Гурамишвили Давид.

Года 1787, сентябрь».

В конце описания чертежей, приложенных к «Давитиани», Гурамишвили просит царевича Мириана ходатайствовать о выдаче ему ссуды в двести рублей и присылке в помощь механика для испытания изобретений в марте — апреле 1788 года, после освобождения Хорала от льда.

Неизвестно, каковы были результаты этого ходатайства, серьезно ли встретил его царевич Мириан или не придал ему значения, считая замыслы Гурамишвили плодом «стариковского чудачества».

Но хорошо известно другое: Мириан получил список «Давитиани», и он зачитывался прекрасными стихами Гурамишвили в длинные скучные осенние и зимние ночи. Он мог их оценить по достоинству, ибо сам был ценителем поэзии и писал стихи.

Он сохранил «Давитиани» для потомства, и эта знаменитая автобиографическая рукопись является сегодня драгоценным экспонатом-сокровищем музея Грузии.

Я взращу мой труд, как сына,

Песнопевцем для картвела,

Лишь бы песнь моя в рыданье

Превратиться не успела…

Гурамишвили умер в Миргороде 21 июля (1 августа) 1792 года, и только через полтора столетия, в 1948 году, было точно установлено местонахождение его могилы.

Память о нем живет и по сей день в сердцах народов нашей страны.