Глава 17 НАПРАВЛЕНИЕ – ВЛАДИВОСТОК

Глава 17

НАПРАВЛЕНИЕ – ВЛАДИВОСТОК

По пути в Петроград мы с Кунцем вспомнили, что прошло меньше двух месяцев с тех пор, как мы сели в поезд с нашей группой интернациональных легионеров и отправились в Москву, оставив наш любимый красный Питер в опасности. Теперь же мы ехали на север, а не на юг, в поезде не менее обветшалом, но не таком перегруженном, ибо вновь исход из Петрограда был особенно обильным, потому что там был суровый голод. На следующую ночь мы должны были следовать на запад.

– Раньше мы волновались из-за бошей, теперь из-за япошек и хитроумных французов и англичан, – заметил Кунц, едва поезд тронулся и затрясся, загромыхал по рельсам. – И совсем скоро американские солдаты-пехотинцы приедут сюда, чтобы восстановить порядок при белых.

Я с ним не соглашался.

– Я не уверен, что Ленин пойдет на это. Тогда для чего он стал бы говорить о том, что хотел бы привлечь американских ученых и инженеров? Тысячу, не меньше! Кстати, а что вам сегодня утром Ленин говорил по-немецки? Мой немецкий что-то совсем заржавел. Что-то насчет мечтаний.

– О да, – ответил профессор. – Ленин сказал, что, в сущности, мы не утописты, но нужно иметь мужество, чтобы мечтать, или планирование социализма будет бесполезным.

– Надеюсь, что именно это он и сказал! – гордо проговорил я. – Хотел бы я сейчас увидеть Янышева и Воскова!

И вдруг меня осенило, и мне даже сделалось дурно от такой безысходности. Ведь возможно, что «другого раза» не будет и я не смогу больше подтрунивать над Восковым или Янышевым. Ходили слухи, что Янышев на севере работает у Троцкого как политкомиссар Красной армии; в любом случае, он исчез из виду. Был шанс, что мы встретим Воскова в Петрограде, но был ли он там? Если нам повезет, то мы прибудем в Петроград поздним утром (по крайней мере, на этот раз мы ехали не в товарном вагоне, поэтому нам меньше грозила опасность, что нас отведут на боковой путь). Я не видел Воскова с того времени, как его направили в Финляндию. Ничтожный шанс был за то, что он выжил. Робинс недавно сообщил мне о нем новости: он в Петрограде командует красными войсками, защищающими город, другими словами, отдыхает, ибо городу ничто не угрожает. Однако это было три недели назад, когда Робинс проверил это и узнал, что он там.

К завтрашнему утру, ворчал я, Воскова могут отправить в другое опасное место, если этого уже не сделали. Это было перед широкомасштабной интервенцией, которая подстегивала гражданскую войну, однако незадолго до этого Троцкий издал приказ для дисциплинированных коммунистов, «готовых умереть», отправляться на Волгу, где атаковала Добровольческая белая армия; это сообщение сопровождали характерные для Троцкого слова: «Легковесные агитаторы там не нужны».

Когда мы отъехали от Петрограда на еженедельно отправлявшемся из столицы Транссибирском экспрессе на следующий день в восемь вечера, то, стоя на платформе, чтобы бросить прощальный взгляд на Петроград, мы так не смогли определить местонахождение Воскова.

В некотором смысле я испытал облегчение оттого, что не увидел его после событий в Финляндии, где он видел, как рабоче-крестьянское правительство было стерто с лица земли немцами под командованием Маннергейма. Интересно, изменил ли он тот блаженный настрой, который так мне нравился в нем. В любом случае, больше я никогда его не увидел. Равно как и Янышева.

Что же до «мечтаний» Ленина, то доказательства тому, что они шли рука об руку с настоящей приземленной практичностью, содержались в номере газеты «Правда» за 28 апреля, который мы увидели, только когда добрались до Владивостока. Прошло много времени, когда я увидел передовую статью, которую вдохновил тот номер «Правды» в газете «Нью рипаблик», которая назвала ее «замечательным заявлением… которое трудно было сделать… революционному вождю». И еще: «Это резкая, мужественная, умная статья, опирающаяся на глубокое знание истории и экономики и воспламененная ярким революционным духом, и в то же время осторожная, конкретная и прозаичная, словно написанная управляющим американского бизнеса».

Более остро, чем когда-либо ранее, Ленин в этой речи сказал: «Точно и сознательно ведите подсчеты, экономично ведите дело, не обманывайте, не воруйте, установите в работе строгую дисциплину». В других революциях пролетариат и трудовое крестьянство разрушали, а класс собственников созидал, но при социалистической революции главная работа пролетариата и беднейшего крестьянства состоит в том, чтобы построить «исключительно сложную и тонкую сеть вновь организованных отношений, охватывающую систематическое производство и распределение продуктов, необходимых для существования десятков миллионов людей».

Возможно, он пытался проверить на нас свои идеи, потому что в речи, произнесенной вскоре после нашего отъезда, он также говорил о покупке услуг «тысячи первоклассных ученых и специалистов». Он добавил, что даже если они будут платить этим экспертам-капиталистам «двадцать пять, пятьдесят или даже сто тысяч рублей в год, то все равно эта цена будет невелика» .

По некоторым соображениям, ни профессор, ни я не сомневались, что мы снова увидим Ленина. Мы оба собирались вернуться в Россию и провести там много лет77.

Возможно, что Кунц виделся с Лениным, но отказался сказать об этом; и, наверное, из-за его отрицания мне не пришло в голову спросить его об этом78.

Путешествие из Петрограда во Владивосток для меня показалось легким, потому что со мной ехал профессор. В каком-то смысле это был один, хотя и с перерывами, комментарий по поводу Ленина и революции, которым мы обменивались с профессором. А когда нам не удавалось избежать общения с белыми эмигрантами, которые были нашими попутчиками, то комментарии превращались в нечто вроде форума на колесах. Кунц рассматривал их без внешнего декора. Их позиция обиженных людей, которых искромсало неблагодарное крестьянство, побудила меня сцепиться с ними. Старый аристократ постоянно цитировал мне слова Герцена о революции. Когда я указал, что исход революции 1848 года вызвал у Герцена раздражение, старик ответил по-французски: «Революция – это революция, когда бы и где бы она ни происходила, а крестьянство есть крестьянство» . И тогда я с удовольствием ответил ему, что, как писал Герцен, дворяне тоже оставались дворянами и что благодаря Герцену я узнал, как студент семинарии, что из всех помещиков, убитых крепостными крестьянами, половина погибли из-за своих неблаговидных проступков.

Большинство русских любят поговорить так же, как и я, поэтому несмотря на то, что я оскорбил некоторых из них, они уходили раздраженными только для того, чтобы позже вернуться с новыми аргументами. Кунц был замечательным слушателем, и я полагаю, что мне очень нравились эти выступления; позднее, уже дома, он с восторгом повторял мои саркастические замечания и усовершенствовал их.

Воцарилось приятное ощущение от потери чувства времени. Степной край напоминал Чехова и Толстого, казался таинственным и манящим. Ощущение бескрайности страны, по которой мы проезжали, охватило нас, завладело нами.

Я прибыл в Петроград в июне 1917 года, а теперь был май 1918. Мы жили так напряженно, а наши чувства и разум настолько были поглощены моментом, что у нас не было шанса просто посидеть и предаться воспоминаниям или даже задуматься о перспективе. Я подумал сейчас с настоящей ностальгией о тех сентябрьских и октябрьских днях, когда я бродил вместе с Джоном Ридом по Выборгу, а в Смольном многие ночи подряд сияли огни, и пожалел, что эти грохочущие колеса увозят нас прочь. У меня возникло неожиданное желание поговорить о Джоне с профессором, который испытывал к нему особое чувство.

Кунц заставил меня рассказать, что я знаю о происхождении Джона, но я знал мало – что он родился и вырос в большом доме в Портланде, штат Орегон, окруженный респектабельными родными. То, что в Гарварде он был парнем с Запада и устраивал множество клубов и групп, хотя и не самых лучших, вероятно, способствовало тому, что он стал повстанцем, смутьяном. Кунц попросил меня повторить некоторые из анекдотов Рида, и я нашел один, который он не знал.

Этот был из серии шуток под названием «На следующее утро», в которых Джон попеременно играл роль добропорядочного буржуа и прокурора, вызванного на революционный суд. На обвинение в антиреволюционной деятельности обвиняемый заявил твердое: «Не виновен». Тогда слово взял обвинитель.

– Вы не были замечены в участии в клубе Союзной лиги?

– Нет. Я всегда голосовал прямым демократическим бюллетенем.

– В эти дни это не алиби, товарищ. А не были ли вы подписчиком «Нью-Йорк тайме»?

У Рида были истории и посмешнее, но Кунц долго хохотал. Я рассказал ему, как Рид представлял себе возвращение в Гарвардский клуб в Нью-Йорке (что он и делал много раз; записка, которую он написал госпоже Рэймонд Робинс, в которой он передал что-то для ее мужа и как бы между прочим объяснил, что он [Рид] находится под залогом и ждет суда, была нацарапана на дешевой бумаге, но при этом из Гарвардского клуба). В этой шутке одноклассник, который был игроком на бирже или адвокатом из департамента юстиции, якобы подошел к Риду, хлопнул его по спине и снисходительно спросил, в какую махинацию он сейчас втравился.

– Ничего особенного. Просто составляю список людей, которые будут повешены после революции. – И, глядя на лист бумаги, Рид добавил: – Поскольку ваше имя Абу бен-Адем, то вы возглавляете список.

Кунц слышал этот анекдот, но, вспомнив, как хохотал Рид, он сам несдержанно рассмеялся, а потом вдруг замолк.

День за днем бесконечно тянулись громадные стальные ленты. Может, кто-нибудь жаловался на трудности путешествия, как это делали белые эмигранты из-за небольших в общем-то лишений, мы были довольны. Постоянный перестук колес оказывал гипнотическое действие. После трех недель поездки я нашел, что во Владивостоке мне трудно заснуть; я был словно пьяный от продолжительной поездки на поезде.

По этому самому пути ссыльные в царское время тащились пешком, и звяканье кандалов и их заунывные песни навсегда сохранились в великой русской литературе XIX века. Это был тракт горя и слез «несчастненьких», как их называли сочувствовавшие им крестьяне.

В начале пути мне удалось ближе узнать Кунца. Он изучал философию в Венском университете, в Париже и в других городах Европы, а после приезда в Америку в середине девяностых годов он провел примерно четыре года в университете Колумбии в Нью-Йорке, изучая антропологию, социологию и философию, и сделался близким помощником и соратником профессора Франца Боаса. Вернувшись в Европу, он два года делил время между библиотекой в Париже и Британским музеем в Лондоне, также изучая антропологию. Он никогда не стремился к степеням или формальной работе преподавателя. Вернувшись в Америку, он собирался заняться куриной фермой и писать авантюрные романы, в том числе пространную социологическую и философскую работу, которую так никогда и не завершил. (Когда он умер без гроша в кармане в 1953 году, растратив свое состояние, он оставил гору рукописей в однокомнатной хибаре, где провел последние дни своей жизни.)

Я напомнил Кунцу, когда мы стояли в бесконечной очереди, чтобы заполнить горячей водой чайник из бойлера, что было характерной чертой, приметой железнодорожных станций по всей России, я в сотый раз слушал его силлогизмы, доказывающие неизбежность торжества революции.

– И все же, если она была неизбежна, почему вы потрудились подставить плечо под ружье ради революции?

Наконец мы подставили чайник под кран и держали его, пока он не заполнился, а потом едва успели сесть в вагон, когда прозвонил колокол.

Кунц рассмеялся.

– Это занимало умы людей в семнадцатом веке, по крайней мере. В Англии, когда материализм был объявлен несовместимым с верой в свободную волю. На это был дан подходящий ответ задолго до того, как Маркс и Энгельс разработали диалектический материализм, но этот вопрос возник снова, и вновь зазвучали споры о том, что эта доктрина приведет к квиетизму. Плеханов все это установил давным-давно, но с этим снова начали занудливо спорить те, у кого души полны грязных помыслов. Среди прочего Плеханов указал на детерминистские религиозные секты, например на пуритан, которые даже верили в фатализм – будучи самыми энергичными душами, которые только можно было себе вообразить. В той же работе79 Плеханов показывает важную роль индивидуума в истории. Для меня взять ружье не означало насилие над диалектикой, мой дорогой Альберт.

То, что он говорил об индивидуумах, напомнило мне о профессоре Е.А. Россе, одном из многих американцев, которые слонялись по Петрограду в 1917 году. Социолог из университета Висконсин, он много путешествовал по России и многое увидел там. Я спросил у него, произошла бы революция без Ленина и Троцкого? Он ответил, что это был бы исключительно народный продукт, а сложности возникли оттого, что их лидеры были сведены в политическом отношении вроде подручных босса во время избирательной кампании демократического округа в Нью-Иорк-Сити. До тех пор пока я не познакомился с Россом, я чувствовал, что моя особая миссия – показать людям настоящую силу революции.

– Однако он раздражал меня, – сказал я Кунцу. – Я мог бы признать, что революция произошла бы без Ленина или Троцкого, однако он не признал бы, что она могла бы потерпеть неудачу, провалиться без них.

Плеханов, сказал Кунц, цитировал Карлейля о героях, называя их «зачинателями», и соглашался с Карлейлем потому, что «великий человек – это именно зачинатель, [который] видит дальше, чем другие, и желает всего сильнее, чем другие».

– Как это подходит Ильичу, не так ли? – заметил профессор.

– Да, и кстати, без Ленина марксизм мог бы сползти в такую сухую науку, о которой спорят лишь немногие секты, – сказал я, не подумав.

Я заметил, что Кунц покраснел, поскольку я ненамеренно обидел его и, понимая, что будет нахальством с моей стороны извиняться, быстро переключился на что-то другое, что могло бы бросить ему вызов, при этом не раня. (Несколько лет спустя, когда я прочитал невыносимо нудный, но интересный некролог о Ленине в лондонской «Тайме», в котором подчеркивалось, что без революции Ленин остался бы непонятным членом какой-то неясной секты, вдававшийся в казуистику, споря о том, что на самом деле имел в виду Маркс, я вспомнил этот болезненный момент, пережитый с Кунцем.)

– А как насчет замечаний Ленина? – язвительно начал я.

– Каких замечаний, Альберт? – вежливо спросил профессор, протирая очки.

– Ну, об этом характерном времени. Меня это беспокоит. Революция выживет, и, как он говорил на Третьем съезде, социализм может выжить и в одном отдельно взятом государстве. А теперь он говорит, что предвидит двадцать пять, пятьдесят, семьдесят пять лет войн и революций. Разве все равно, восторжествует ли революция через семьдесят пять лет или через десять? Ибо было время, когда он говорил, что в России социализм наступит через десять лет, не так ли? 80

В 1917 году большинство большевиков, которых я знал, были настроены более оптимистично, чем Ленин, в отношении окончательной победы социализма во всем мире. И все же я не думаю, что это принятие желаемого за действительное характерно только для славян. Бернард Шоу признавался, что, когда в 1888 году он вдохновился идеями социализма и его спросили, сколько времени пройдет, прежде чем установится социализм, писатель ответил: «Года через три-четыре».

Кунц добродушно засмеялся.

– А что вы хотите, прорицателя? У Ленина нет хрустального шара.

– Согласен. Но я говорю о том, что если марксизм – это наука, то Ленину не пришлось бы менять свою оценку о том, когда сюда придет мировая революция или когда будет достигнуто бесклассовое общество. Так почему все вы не перестаете использовать слово «неизбежность»?

– Ленин не играет с марксизмом, как со словами в шараде. А что касается бесклассового общества, то это мечта – говорить о нем сейчас или когда-либо преждевременно. Однако, по сути, он не менял все, о чем говорил раньше.

– Хорошо, – ворчливо продолжал я. – И все же были допущены ошибки. Ленин продолжает об этом говорить. – Я перечислил целую серию проблем, решение которых, кажется, далеко от тех, что были гарантированы. Говорили, что Ленин не уверен в политике Троцкого (впоследствии Ленин сильно поддерживал в ней Троцкого) насчет заманивания царских офицеров в Красную армию, для чего им были обещаны командные посты. Левые коммунисты и левые эсеры горько жаловались на это. Мог бы Кунц с уверенностью сказать, что политика Троцкого относительно железной дисциплины в революционной армии заработает? Воспоминание о дисциплине, какая существовала в царской армии, о группах крестьян, которых силой заставляли идти на безнадежное дело без ружей или башмаков, когда в бою их косили, как траву, были еще слишком живы.

То, что Троцкий угрожал суровым наказанием командирам или политическим комиссарам, если они вступали в партизанские отряды Красной гвардии, было далеко от идеала народной милиции, которую Ленин изобразил в своей статье, написанной в укрытии, «Смогут ли большевики удержать государственную власть»? 81

– Так что же вы доказываете? – добродушно спросил профессор.

– Ну почему испытания и ошибки – это все, что возможно в первой революции подобного рода во всей девятнадцативековой иудейско-христианской цивилизации ?

– Это правда. Или тысяча лет китайской истории с бесконечными крестьянскими революциями, мы также можем бросить взгляд на греческий и римский период.

– Профессор, – сказал я, – может, я напуган. Я хотел бы, чтобы победила Октябрьская революция, и я верю, что так оно и будет. Но именно потому, что я этого хочу, я не могу сказать, что так оно и будет. И я беспокоюсь. А Ленин слишком много на себя взваливает.

Это была более реалистичная тема, чем наши академические споры об отвлеченных предметах. Может ли человек столько работать и не сжечь при этом себя дотла? Однако у нас даже в мыслях не было дурных предчувствий, что Ленин проживет так недолго и умрет всего в пятьдесят три года. Мы даже помыслить об этом не могли и отбрасывали от себя любую нынешнюю угрозу покушения.

Ленин держал в своих руках бразды правления, руководя из Кремля Дальним Востоком и каждой беспокойной точкой на любом фронте, контролируя здесь, там, повсюду, по телефону, по телеграфу, распоряжаясь короткими и резкими записками, не проявляя никакого снисхождения к лени или к нерешительности, недомыслию, безрассудству или бюрократии.

И все время он сражался с другими громадными проблемами – как заставить заводы вырабатывать продукцию, как добиться распределения этой продукции при развалившихся железных дорогах, как отобрать зерно у разжиревших кулаков. И при этом он находил время совещаться с Чичериным и Робинсом (бедный отважный полковник, он так и не бросил работу, пока его не отозвали домой) относительно зловещего положения на Дальнем Востоке.

Не следует забывать, что интервенция только начиналась. В более позднее время она принесла и преимущества, и неудачи для израненной России. Возмущение из-за иностранного вмешательства росло по мере вторжения армий союзников и обратило гнев против германской оккупации на Украине и в других частях юга в ненависть к союзникам, которые теперь открыто поддерживали Белую гвардию. Всколыхнулись националистские чувства части офицерского сословия и середняков, и они пусть даже неохотно, но сплотились на защиту Советов. Крестьяне переметнулись на сторону Красной армии. Коррупция же среди офицерства в белой Добровольческой армии (которые брали деньги у немцев, а также огромные средства у союзников) сделалась настолько вопиющей, что те, кто на самом деле хотел действовать из патриотических побуждений, были отторгнуты большевиками.

Я так до конца и не понял философию Кунца: сколько в ней было детерминизма и сколько марксизма. Но как бы там ни было, он получал от этих разговоров некое удовольствие. Я не хочу сказать, что Кунц всегда понимал реальность. Я говорю, что он всегда, казалось, придерживался своей философии и оставался солнечным и добрым перед лицом многих испытаний и с огромным спокойствием встречал всяческие неудачи и невзгоды.

В то время как мы проезжали через низкие ветреные перегоны Уральских гор, я презрительно сказал:

– И это вы называете горами? Но ведь это просто холмы, они не намного выше равнины. Я думал, что это нечто громадное, величественное, вроде Роки.

Я вспомнил камень, который отмечает нелепую разделительную линию между двумя континентами. Приблизившись, мы прочитали слово «Азия»; оглянувшись назад, увидели, что на другой стороне написано слово «Европа». Глядя на это, трудно было поверить, что все это – Россия. Мы принялись рассуждать о том, сколько нам еще придется проехать на восток, чтобы добраться до нашего Западного побережья.

Из лиственных лесов, серебряных берез и синих-пресиних озер, неожиданно проступавших сквозь начинающиеся набухать почками деревья, мы въехали в зеленые туннели тайги: вечнозеленые хвойные деревья близко подступали к вагонам по обеим сторонам железнодорожного полотна. Ленинская карта и его представление об огромных дымящихся трубах сталелитейных заводов почти не имели отношения к окружавшим нас зарослям нетронутой природы. Я попытался вообразить, как бы сейчас выглядел штат Индиана, в таком девственном лесу, изрыгающий дым из труб, с его домнами, видимыми на много миль вокруг, но даже искры от нашего локомотива, двигавшегося за счет сжигаемых в топке бревен, казались здесь аномальными.

Мы мирно ехали, если не считать нескольких волнующих моментов, когда паровоз задержали из-за слухов о том, что царь со своей семьей82 бежал и сел на поезд. Это произошло где-то недалеко от Омска. Пока шахтеры и красногвардейцы обыскивали поезд, я, предъявив мое письмо, написанное Лениным, в конце концов, уломал одного из железнодорожников, чтобы тот объяснил мне, из-за чего остановка. В телеграмме, присланной из Омска, говорилось, будто Николай бежал и вместе с рядом бывших офицеров едет в Транссибирском экспрессе. И до того, как основательно вооруженные охотники удалились, а буржуй из нашего вагона начал со слезами на глазах благодарить Господа, что царь и его семья живы, Кунц и я, как настоящие эмиссары Ленина, были радостно встречены на платформе, нас обнимали и приветствовали оживленными криками. Однако на следующем разъезде снова завизжали тормоза, и в вагон вторглись красногвардейцы, обыск повторился.

– С такой скоростью, – пожаловался я Кунцу, – наш роскошный скорый экспресс будет тащиться так же медленно, как старая колымага.

В Мариинске, где мы опять предъявили наши мандаты и попытались убедить захватчиков, что «папы» нет поблизости, они снова заподозрили, что наши документы были фальшивыми, и комиссар перешел к действиям. Он отправил телеграмму на следующую станцию по ходу движения. Она не могла предотвратить задержки поезда, но изменила отношение к двум пребывающим американцам.

«Всем Советам. Кунц и Вильямс, генеральные организаторы Красной армии, находятся на втором поезде. Прошу представителей Советов встретиться с ними для консультаций.

Садовников».

Итак, мы заменили собой Николая II, и на каждой станции собирались толпы народа, чтобы услышать, как будут зачитывать вслух это послание, что с быстротой молнии вызвало перемены в настроении. Вероятно, мы оттянули на себя часть аудитории, которую мог бы собрать Николай, но каждый раз те, кто продолжал поддерживать честь революции, приветствовали нас от всей души, оказывали нам исключительный прием. Кунц был сконфужен, и даже я был растерян, когда выслушивал рассказы о том, как работают их Советы или новая школа. Все это вынудило нас стать более подозрительными, чем даже наши попутчики-эмигранты, однако это был чудесный шанс увидеть, как даже в таких отдаленных местах революция была в силе; не везде одинаково, это правда, с разными вариациями, но рабочие были у власти, а в некоторых случаях к ним присоединялись крестьяне.

К тому времени, как мы добрались до Черма (Чермково), пресловутой и печально известной как самая жестокая царская каторга, наши попутчики ослабели от страха. Когда два шахтера-комиссара из Черма вызвали меня и Кунца из вагона и нас приветствовали красными флагами от имени «шахтеров всего мира» и «наших товарищей из всех стран», мы вместе с ними спели «Интернационал». Кунц был так тронут, что не смог произнести речь в ответ на жаркие приветствия делегатов и выраженную ими надежду, что у рабочих в других странах тоже скоро будут их собственные шахты. Мой русский иссяк. И тогда мы снова запели и забрались на поезд. Высунувшись из окна, мы махали до тех пор, пока они могли нас видеть, и до тех пор, пока мы смогли различать их огромное красное знамя.

Когда мы вернулись, нас встретили враждебные взгляды и саркастические комментарии «об арестантах, превратившихся в политиков».

– Теперь вы понимаете, почему мы уезжаем? Представьте, что Россией правят такие нечесаные звери, вроде этих, – прошипела какая-то увядшая дама. Она просунула голову в наше купе и приблизила свое лицо к моему; изо рта у нее дурно пахло.

Я сказал ей, что она правильно сделала, что собрала все свои драгоценности и покинула родину.

– Именно этого от вас хотят крестьяне. – И я поднял окно.

Кунц как-то раз заговорил о мирном характере революции, то, что он сказал, было уместным и правдивым, по крайней мере, до сих пор. В настоящее время все это могло полностью измениться. Революция становилась кровавой. С вступлением нового фактора насилие неминуемо сделалось бы жестоким. Разумеется, новым элементом была интервенция. Пока еще ограниченная, она вскоре захватит всю страну от Тихого океана до западных границ и вовлечет ее в вихрь гражданской войны. Вовлечены окажутся почти все области страны. И сама железная дорога, по которой мы ехали в таком в общем-то доброжелательном окружении, скоро будет пропитана кровью, а «поезда смерти» с их трагичным конвоем будут как челноки двигаться туда-сюда, заполненные больными, умирающими и мертвыми большевиками и другими советскими заключенными. Люди умирали в большом количестве, поскольку города, захваченные белыми, отказывали принимать их.

Проехав уже больше половины пути, мы задумались о том, что ждет нас впереди. Было странно думать, что мы проникнем намного дальше в Сибирь, чем Ленин, или Мартов, или другие революционеры, которых мы оставили в Москве.

Когда Ленин в 1897 году был сослан в Сибирь, после года, проведенного в тюрьме, он сам оплачивал свою дорогу и тоже ехал на Транссибирском экспрессе, потом ехал верхом на лошади, переправился через реку Обь, а затем поехал на поезде в Красноярск, где и оставался в то время, как власти выбирали точное место его ссылки. Когда он прибыл в Шушенское на великой быстрой реке Енисей, то он видел подошвы гор Саян. Все эти подробности я узнал, прочитав позже мемуары Крупской; во всех наших разговорах о Сибири Ленин об этом не упоминал.

– Ленин и Крупская рассматривали свое пребывание в Сибири как некоторого рода отдых, – заметил Кунц, когда мы пытались вычислить, насколько далеко находится Шушенское, что в районе Минусинска, от Владивостока.

Я подозреваю, что всегда скромный Кунц знал и Ленина, и его жену лучше, чем я, хотя я в этом не уверен; если он рассказывал какой-нибудь анекдот об их личной жизни, что случалось редко, то он говорил об этом так, словно это было всем известно. Ленину нравилось кататься на коньках на Енисее, а также он любил охотиться. Изучив право, он давал советы о юридических тайнах крестьянам, а после того, как он выиграл дело человека, работавшего на Ленских золотых приисках, к нему стали обращаться за советами многие. Ему не разрешали легально делать это, и само собой разумеется, что кулаки, чьим рабочим он рассказывал об их правах, могли сделать так, чтобы Ленина сослали на каторгу. На самом деле политические заключенные, как только прибывали на поселение в сибирскую ссылку, наслаждались довольно большой степенью свободы. Разумеется, это не исключало того, что они также свободно могли подцепить туберкулез, как это случилось со стариком Мартовым, Чернышевским и рядом других.

У Ленина пошел второй год ссылки, когда Крупская, сосланная в Уфу, получила разрешение присоединиться к нему как его невеста. Она забрала с собой свою мать и в мае 1898 года прибыла туда, имея на руках приказ немедленно вернуться в Уфу, если они не поженятся. Поскольку паспорт и удостоверяющие личность Ленина документы не прибыли, районный чиновник полиции отказался выдать им брачное свидетельство. Однако волокита была преодолена, свидетельство выдано, и они поженились 10 июля 1898 года. «После зимних морозов, – пишет Крупская, – природа словно вихрь ворвалась в весну. Она стала всемогущей. Закат. В громадных весенних озерах, образовавшихся на полях, плавают дикие лебеди. Или мы стоим на краю леса и прислушиваемся к журчащему ручью или как клохчут вальдшнепы». Ссылка Ленина закончилась в феврале 1900 года.

Крупская, ее мать и Ильич проехали верхом на лошади 300 верст вдоль Енисея, часто меняя лошадей и скача день и ночь, «благодаря лунному свету, который освещал все вокруг». На каждом привале Ленин заворачивал обеих женщин в пальто из лосевой кожи. Потом он оставил их в Уфе, поскольку Крупской еще предстояло отбыть свой срок ссылки в Сибири. Ленин поехал дальше, встретился с Мартовым и прибыл в Петербург, где их обоих вскоре арестовали.

Если бы жандармы, которые сопровождали их, были умнее и клочок бумаги, который Ленин беспечно вез с собой, внимательней изучили, то это могло бы плохо кончиться. Поскольку на нем были имена всех, с кем Ленин собирался связаться, с целью издания газеты. Но как бы то ни было, они с Мартовым получили лишь формальный десятидневный приговор. Для царской полиции было обычным делом преследовать всех вернувшихся политических и, если возможно, выбивать у них признание по обвинениям более серьезным, чем тунеядство, бродяжничество или что-либо еще, в чем обвиняли Ленина и Мартова.

Я слышал о подробностях ареста, которые описывали товарищи из Петрограда, по-разному реагируя на задержание. Петере, которому так не нравилась его роль тайного агента ЧК, испытывал гордость оттого, что Ильич по природе был таким неважным конспиратором. Мне кажется, это был Янышев, который вроде бы расстроился, когда я спросил его об этом, поскольку он сказал, что это продемонстрировало, что у Ленина «вообще не было инстинкта самосохранения». В любом случае, я поднял этот разговор с профессором по другой причине.

– Как странно, – произнес я, – что Ленин, который такое внимание уделял бдительности и мерам предосторожности, сам был такой беспечный.

Похоже, Кунц согласился с этим, но сказал, что Ленин из-за нескольких случаев, которые произошли с ним раньше, потерял бдительность.

– По природе он порывистый и открытый. Таким же был и его брат, поэтому его и поймали. Ах, что это за семья! К счастью, у него есть Крупская, она сдерживает его стремительность, и хорошо, что она была рядом с ним в 1905-м, а потом и в 1917 году, была его глазами и ушами, когда он скрывался в подполье. Хорошо, что она смогла поехать с ним в Сибирь; если бы он был в одиночестве, весна не была бы такой соблазнительной.

У Кунца жены не было и в будущем не предвиделось, поэтому в его словах прозвучала печаль. Многие годы спустя я узнал, что он полюбил какую-то девушку из старой России; однако ее семья не одобрила такой брак, может, потому, что он был учитель-еврей без гроша в кармане. После этого он больше не влюблялся.

С удовольствием рассуждая о сибирской весне, мы с Кунцем не знали, какая серьезная беда зреет в связи с чешским легионом, который, очевидно, был уже близко, шел за нами по пятам и вскоре растянется вдоль всей Транссибирской дороги. Это превратит великодушие большевиков (вроде их гуманных порывов, благодаря которым они отпустили генерала Краснова и кадетов после Октябрьской революции) в страшное несчастье, которое они не скоро забудут.

Чешские дивизии состояли из бывших дезертиров австрийской армии. Это были превосходно вооруженные, дисциплинированные войска. Они нашли прибежище в России, и по договоренности между правительствами им было разрешено остаться здесь, под ответственность французских офицеров. Все это было в дни Керенского. В начале 1918 года большевики договорились с французскими и британскими представителями разрешить чехам проехать через Россию в порты, откуда французские корабли должны были забрать их для сражения против австрийцев и немцев на французском фронте. Однако прошло несколько месяцев, а Франция ничего не сделала, чтобы предоставить корабли. В феврале, когда начиненный австрийцами полк галицийцев, ведомый Радой, двинулся на Киев, чешские добровольцы примкнули к каким-то войскам Красной гвардии, чтобы противостоять надвигающимся силам. Однако у красногвардейцев и чехов что-то не заладилось, хотя до открытого разрыва не дошло.

Между тем, по условиям Брестского договора, Советы были обязаны разоружить чехословацкий легион. В то же время красногвардейцам было приказано отступить. В результате этот легион, который был составлен из военнопленных и до того широко сотрудничал с русскими, стал, в особенности офицеры, легкой добычей для антибольшевистской пропаганды, устраиваемой французскими агентами. Когда их попросили сдать оружие, они отказались сделать это. Советы неохотно нажимали на этот вопрос. Троцкий гарантировал легиону полную безопасность и предложил его членам возможность работать и поселиться в России, если они того пожелают. Однако, имея на руках оружие, они начали двигаться к портам – к Владивостоку, Мурманску. Архангельску. И как раз в это время, когда они растянулись от Уральских гор до Сибири и дальше на север, фабрика слухов, действовавшая через посольства союзников в Вологде (как показывают бумаги Робинса), забила тревогу: большевики ввели в сражение германские войска военнопленных в Сибири; они собираются выдать легион немцам и так далее.

И легион, из-за невежества большинства своих солдат и их наивности в отношении обещаний союзников (которые так и не были выполнены; после того, как они сделали грязную работу, союзники дурно с ними поступили), взялся за оружие.

По всей азиатской части России чешские дивизии занимали город за городом. Поскольку я лично встречался с чехами и белогвардейцами под командованием Семенова во Владивостоке, я могу со знанием дела сказать, что историки правы: легион и казацкий атаман Семенов (и пришедший ему на смену адмирал Колчак) делали общее дело, несмотря на противоречия. К счастью, я являюсь живым свидетелем этого. За меня сражались те, чьим пленником я должен был стать, – чехи или белые, – и надо сказать, это был не самый приятный мой жизненный опыт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.