Глава 8 РАВНОВЕСИЕ

Глава 8

РАВНОВЕСИЕ

Становилось холодно. С берез, дубов, кленов слетели последние листья. Лед обрамлял лужи во дворах и по обочинам дорог. Лихорадочное возбуждение масс, достигшее высшей точки перед распространением опасности для всех, постепенно улеглось. Бои в Москве, в Петрограде и в их окрестностях закончились. Советы одержали верх. Однако впереди ожидали тяжелые времена.

Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как в ответ на фаталистическое заявление Церетели о том, что нет ни одной партии, которая могла бы одна захватить власть, в ответ раздалось: «Есть». И теперь партия Ленина была во власти, а в руках Ленина оказалась взбаламученная страна: холод и голод, рушащийся старый порядок и, по словам Ленина, «новый порядок… рождается в неописуемых муках».

Целых шесть месяцев Ленин и его партия указывали на слабость коалиционного правительства. Временному правительству не удалось остановить спекулянтов и не допустить развала железных дорог, при нем возник в городах голод. Были нарушены обещания дать землю крестьянам, замедлился рост производства, а затем и вовсе прекратился, и самое преступное – это то, что не были удовлетворены нужды обескровленной армии и не были выполнены обязательства царя перед союзниками. А теперь, имея в руках власть, большевики должны, не дрогнув, приспособиться к жизнеспособной экономике, без капиталистов и помещиков. Но для этого никакой программы не было.

«Маркс дал рабочему классу цель, – писал B.C. Уайт в своей книге о Ленине. – Ленин дал ему партию, дорожную карту (маршрут) и инструменты для путешествия». Однако у Ленина не было готового маршрута, он и не делал вида, что маршрут у него есть. В большевистских учебниках ничего не было написано об этом. И даже в меньшевистских книгах ничего не было.

А инструменты? У него лишь была уверенность, что рабочие сами достанут их. В своих речах повсюду, выступая на заводах и перед крестьянами, он призывал к инициативе снизу.

Враги большевиков сдали назад и стали самонадеянно ждать, когда они падут. Милюков, наиболее сознательный лидер буржуазии, вспоминает это: «Победа большевиков была полной и окончательной». Когда перед ними пала Москва, это означало, что падет провинция и вся Россия. «В тот миг все еще верили, что победа будет кратковременной и что большевики не удержат узурпированной власти». В других партиях предсказывали, что большевики «не смогут дать обманутому им народу ни мира, ни земли, ни хлеба, ни «социализации» промышленности. ..»

Ленин никогда не был обманщиком, не является он им и сейчас. По каждому вопросу он давал людям понять, с чем им придется столкнуться. В январе он говорил: «Вы не можете ждать… что вам преподнесут социализм на серебряной тарелочке» .

Он даже не обещал, что их эксперимент продлится долго. 11 января ему пришлось заявить: «Два месяца и пятнадцать дней – это лишь на пять дней больше, чем продлилась предыдущая власть рабочих… власть парижских рабочих во время Парижской коммуны 1871 года». Вспоминая их первые шаги на Третьем съезде, он сказал: «Рабочие и крестьяне еще недостаточно уверены в своей силе; из-за многовековой традиции они слишком привыкли ждать приказов сверху».

Меньшевики и правые социалисты-революционеры, другие умеренные партии, а также кадеты Милюкова, объявленные врагами народа, находились в открытой оппозиции к большевикам. На какое-то время Ленин и его партия зависели от левых социалистов-революционеров, чтобы с их помощью организовать крестьян и упорядоченно разделить землю. Во многих областях левым эсерам приходилось бороться с правыми эсерами и кулаками в попытке превратить сохранившийся крестьянский мир или земельные комитеты в Советы. Какое-то время большевики шли заодно с политикой «разделения» левых эсеров, которую Ленин считал ошибочной, поскольку она никоим образом не указывала дорогу к социализму, не являясь при этом «вредной». В то время большевики были ошеломлены необходимостью остановить катастрофическое падение производства и им нужно было во что бы то ни стало завезти зерно в голодающие города, на организацию комитетов беднейшего крестьянства (комбедов) тогда не было времени. И лишь в 1918 году Ленину пришлось написать: «Прошло всего лишь лето и осень 1918 года, а наше крестьянство уже имеет опыт октябрьской (то есть пролетарской) революции». Это было после того, как начали работать комбеды, и благодаря этому «мы преодолели границы, которые отделяют буржуазную революцию от социалистической».

Разумеется, если можно было бы говорить о каком-либо слое населения, которое немедленно выиграло от революции, то это было крестьянство, что нашло формальное выражение в Петрограде, в событии, которое представляет огромный исторический интерес. Старый исполнительный комитет Советов крестьянских депутатов, контролируемый правыми эсерами, отказался иметь какие-либо дела с новым правительством в Смольном. Однако Первый съезд Советов крестьянских депутатов, несмотря на своих лидеров, решил присоединиться к Советам рабочих и солдатских депутатов. Это решение возникло после долгих яростных дебатов. Крестьянские депутаты затем направились в Смольный, чтобы слиться с большим Центральным Советом, который таким образом превратился в Совет рабочих и крестьянских депутатов и взял себе в качестве эмблемы серп и молот.

Поскольку все это произошло ночью, то все, что в любом ином случае было бы историей, превратилось в высокую драму: надо было видеть, как шествие крестьян повернуло на тускло освещенный Невский проспект, где я стоял. Над маршировавшими людьми в бархатной мгле играли лучи прожекторов. Депутаты маршировали чеканным шагом под звуки «Марсельезы», которую превосходно исполнял военный оркестр. Высокие сугробы стояли наклонными стенами, сталкиваясь с блестевшими штыками на длинных винтовках, которые держал в руках военный эскорт. То тут то там были видны факелы, которые несли демонстранты. Они освещали красные флаги с белыми буквами, которые люди несли на шестах. Насколько я могу судить, люди шли не более десяти минут. Колонна вышла на меня из темноты, проблески света, знамен и оживление, через несколько минут все это растворилось во тьме, и я остался один, пока, не придя в себя, я не поспешил вслед за колонной, чтобы нагнать ее.

В Смольном я стал свидетелем настоящего «бракосочетания» крестьян, солдат и рабочих. Я слышал, как написал об этом позднее, как кричал какой-то старый мужик: «Я пришел сюда не по земле, а прилетел по воздуху!» Именно в это время большевики взяли в правительство левых эсеров, о чем Ленин говорил Крестьянскому съезду, что это «была честная коалиция, честный союз», поскольку он отражает союз рабочих и крестьян. Отмена частной собственности на землю, введение рабочего контроля, национализация банков – все это еще не было социализмом, но являлось необходимыми мерами, которые должны были привести к нему, сказал он. Большевики не обещали рабочим и крестьянам «сразу же молоко и мед», но неуклонную борьбу, которая, если будет продолжаться тесный союз рабочих и эксплуатируемых крестьян, приведет к социализму.

Однако то, что последовало вслед за этим, было лишь кратким медовым месяцем, который прервался из-за особых требований (реквизиций). (То же относится и к временному объединению большевиков с левыми эсерами. Последние ушли после того, как в марте был подтвержден Брест-Литовский мир.) Это было началом долгой борьбы, которая все еще продолжается, – борьбы не только за настоящую социализацию земли, но за преобразование людей на земле. (Крестьянин рассматривал землю как чужую, не принадлежавшую ему, и теперь отнятую у помещиков. И только когда он станет социальным работником, частью городского и деревенского сообщества, он сможет выполнить свою старую мечту или обрести себя.)

Как я позднее услышал, Ленин говорил (в январе, на Третьем Всероссийском съезде): «Каждый политически сознательный социалист говорит, что социализм нельзя навязать крестьянам силой… Мы понимаем, что, только когда мы предоставим крестьянам какой-нибудь опыт, например, некий обмен между городом и деревней, они сами, снизу, на основе собственного опыта установят собственные связи. С другой стороны, опыт гражданской войны показал крестьянам, что к социализму другой дороги нет, кроме диктатуры пролетариата и безжалостного подавления прав эксплуататоров».

Между тем в этот медовый месяц все обстояло не так просто. Во многих провинциях, особенно тех, что находились далеко от Москвы или Петрограда, богатые крестьяне богатели, а бедные – становились еще беднее, еще больше нищали. И все же обесценивание богатства, поджоги усадеб и грабежи, которые матросы и рабочие часто совершали вместе с озлобленными крестьянами, прекратились.

Помимо крестьян, еще немногие группы людей сразу же получили ощутимые преимущества от Октябрьского переворота. Некоторые немногочисленные рабочие вылезли из подвалов или спустились с чердаков, чтобы занять более приличные квартиры. Люмпен-пролетариат, вандалы и грабители некоторое время наслаждались жизнью, насыщая свой аппетит и жажду к водке и отборным винам. До Октября нападения на водочные заводы бывали нередкими, и грабители совершали свои набеги из-за жажды напиться. Теперь же голодранцы забирались в винные погреба аристократии, пока красногвардейцы, вслед за суровыми предупреждениями тем, кто принимал участие в «винных погромах», не положили этому конец.

Крестьяне получили землю, но для того класса, на котором лежала основная ответственность за революцию, условия с каждым днем становились все хуже. Перед 1917 годом чрезмерная мобилизация мужского населения в армию и на заводы вытянула все соки из деревни. Тем не менее произошел серьезный спад производства. Теперь, после Октября, производство еще больше сократилось. Из-за царившего в городах голода заводской пролетариат, большинство которого было набрано из деревень, вернулся к земле. Железные дороги были в ужасном состоянии. В худшем, чем когда-либо. Настоятельные призывы Ленина к крестьянам, чтобы они платили за нужные им фабричные товары, чтобы в города могло бы поставляться зерно, оказывали небольшое воздействие в свете нехватки таких товаров и перебоев с транспортом. А потом еще наступил кризис с топливом.

Все это через три года и семь месяцев войны, в которой два с половиной миллиона русских погибли и четыре миллиона были ранены; осталось 350 000 сирот, отцы которых погибли на войне, 200 000 глухих, немых или слепых. В Первой мировой войне Россия потеряла больше людей, чем Бельгия, Франция, Италия и Америка, вместе взятые. Из 70 000 верст железнодорожных путей в европейской части России только 15 000 верст не были повреждены во время войн – мировой или гражданской, как об этом пишет Карр46.

И 12 миллионов солдат демобилизовались либо по своей воле до Октября, либо во время революции.

Но что же тогда удерживало массы в их преданности Советам, что означала их верность большевикам? Как большевикам удалось сохранить доверие к себе? Мы с Ридом неоднократно обсуждали это.

Уже в декабре мы видели, что, если революция принесла рабочим усилившийся голод, холод и тяжкие невзгоды, она принесла им и компенсации. Чувство триумфа все еще носилось в морозном воздухе. Один декрет за другим вводил социалистические реформы. Большинство из них были написаны лично самим Лениным в 1917-1918 годах; они отменяли все старые ограничения, связанные с расой, национальностью, религией и полом. Реформы эти были словно бульдозер, расчищавший старые завалы, препятствия и запреты, которые держали низшие сословия в цепях нищеты и бессилия; стоя на баррикадах, рабочие разрушили баррикады, мешавшие им жить.

Повсюду теперь значение Октября – страстный протест против прошлого и честный призыв к будущему – было более очевидно. И здесь способность людей переступать за пределы своих старых обычаев или образа мышления и действий проступала наиболее явственно.

В первые дни Октябрьской революции работали рабочие трибуналы, работали с поразительной нерегулярностью, с непредсказуемыми строгостями и почти беспощадностью по отношению к буржуазии. Выпускались яростные прокламации и предупреждения о том, что «грабители, мародеры и спекулянты объявляются врагами народа». Одна из прокламаций завершалась словами: «Саботажников к позорному столбу! Прочь, преступные наемники капитала!»

В это время испытаний и ошибок, чистой невинности и незамутненной надежды рабочие трибуналы вершили правосудие, и мы слышали одно предложение, повторявшееся чаще всего с благоговейной суровостью, – оно гласило, что виновные должны «быть осуждены с позором всем международным рабочим классом». (Большинство старых судов отказывались признавать авторитет советской власти, однако им было позволено работать, при условии, что старые законы не вступали бы в противоречие «революционному сознанию и революционному представлению о справедливости».)

Ярким морозным утром 28 ноября Агурский, русско-американский монархист, ставший большевиком, Бесси Битти и я перешли Дмитровский мост через Неву и зашагали по снегу к дворцу великого князя Николая Николаевича. Музыкальная комната в доме великого князя, просторная и отделанная панелями из дерева редких пород, была выбрана для первого заседания рабочего трибунала. Среди обвиняемых была графиня Софья Панина, лидер кадетов и министр общественного благосостояния в кабинете Керенского. Декрет, изданный в тот день, предписывал арестовать всех лидеров кадетов как врагов народа, замешанных в заговоре, связанном с Корниловским мятежом, однако графиня была вызвана в суд по особому обвинению в том, что она забрала 93 000 рублей, принадлежавших Министерству образования. Группа из нескольких рабочих ожидала прибытия судей, однако намного больше было хорошо одетых мужчин и женщин, друзей Паниной и других обвиняемых. Среди последних был бывший царский депутат В.М. Пуришкевич, печально известный организатор погромов, зачинщик и создатель «Черной сотни». Великий князь прийти не смог, однако генерал Бандырев и еще два-три незначительных обвиняемых были готовы к суду.

Все было предпринято для того, чтобы сделать этот дебют рабочего трибунала показательным. В последнюю минуту обнаружилось, что с электричеством что-то не так. Помещение освещали лишь две керосиновые лампы с красными абажурами, поставленные на полукруглый стол в одном углу комнаты, задрапированном красной тканью. В какой-то момент женщины, столпившиеся вокруг арестованной Паниной, сидевшей на скамье, по обоим краям которой стояли солдаты, встрепенулись, когда другой солдат внес пулемет и картинно поставил его на стол. Этот пулемет был доставлен просто как улика против Пуришкевича, которого застигли с ним и которому инкриминировали написание контрреволюционных листовок, обнаруженных у него во время рейда, совершенного чекистами.

Гул голосов смолк, когда в комнату вошли судьи. Председатель Жуков, чисто выбритый, с худощавым умным лицом, чувствовал себя явно непринужденно. За ним последовали еще шесть судей – два крестьянина, два солдата и два рабочих. Белая рубашка и воротничок председателя выделялись среди черных блуз рабочих и крестьянских косовороток с вышивкой крестом. Все, кроме председателя, напряженно сидели на обитых парчой стульях; лица у них были торжественны от сознания ответственности. Больше всего меня интересовал комендант, стоявший у конца стола. Его коричневое стеганое парусиновое пальто само по себе являлось символом пролетарской диктатуры; высокая барашковая шапка была похожа на ту, что носили солдаты, но он как-то развязно сдвинул ее на затылок. На вид ему было лет двадцать пять.

Дело графини заняло много времени, главным образом потому, что свидетель (рабочий) указывал на хорошую работу графини в Народном доме, в котором он научился читать, и таким образом: «Она дала мне возможность думать». Очевидно, он набрал очки, когда добавил: «Мы хотим, чтобы мир узнал, насколько великодушна революция», и потребовал, чтобы графиню освободили. Затем прозвучал убедительный, серьезный голос обвинителя Наумова, также фабричного рабочего, который, в частности, сказал: «Товарищи, все это правда. У этой женщины доброе сердце. Она пыталась делать добро, строив школы и кухни, где варили супы. Но если бы люди могли получать деньги, которые она имела на поту и крови, то мы сами могли бы построить школы, собственные ясли и кухни, где также варили бы супы. Товарищ рабочий ошибается, люди должны научиться читать, потому что у них есть на это право, а не из-за того, что какой-то человек – добрый».

Панина встала и признала, что она взяла деньги и положила их в банк, чтобы их не смогли взять большевики (тогда еще не была проведена национализация всех банков).

Совет трибунала (один из шести таких советов, которые из-за ротации работали по неделям) удалился, чтобы посовещаться. Через полчаса они вошли в зал, с еще более торжественными лицами. Бесси Битти разволновалась.

– Здесь все говорят о гильотине, – прошептала она. – Петере сказал мне, что гильотины не будет, но они вышлют ее. Я знаю, что приговор будет суровый.

В комнате воцарилась тишина, и Жуков зачитал вердикт. Это был длинный приговор, изобиловавший пунктами о священной природе народной собственности. Мы вынуждены были сидеть во время утомительной преамбулы, которая звучала, как прелюдия к смертному приговору, прежде чем получили представление о самом приговоре. И наконец, эти слова были произнесены Жуковым со всем благоговением, которое он сумел изобразить: «Итак, этот революционный трибунал покрывает позором гражданку Панину перед лицом революционных рабочих всего мира». Рабочие-судьи, ловившие каждое слово, переглянулись, как бы поздравляя друг друга и словно желая сказать: «Ну, мы ей показали!»

Некоторые из беспечных поклонников Паниной разразились аплодисментами, однако на них быстро зашикали ее более сведущие друзья. (Через несколько дней пропавшие деньги были переданы Луначарскому, а Панина была освобождена. )

Чтобы защищать генерала, были приглашены не только солдаты, служившие под его началом и свидетельствовавшие в его пользу, к ярости тех, кто желал, чтобы он понес суровое наказание за то, что не подчинился приказу Крыленко, вызвавшему его на совет, но были приглашены опытные адвокаты, которые прибегли к сутяжничеству, крючкотворству и вдавались в мелочные подробности юридических вопросов, чтобы ввести в заблуждение суд. Когда он был приговорен к трем годам, аудитория разразилась криками: «Позор! Позор!» Никто не был удовлетворен: ни его обвинители, ни толпа буржуазии. Жуков пригрозил, что очистит помещение суда, если подобные вступления повторятся.

Комендант назвал дело Владимира Пуришкевича, и среди собравшихся прошел ропот в то время, как депутат-монархист с высокомерной презрительной улыбкой на лице сделал шаг вперед вместе со своими адвокатами, отцом и сыном Пушкиными. Самый ярый царский антисемит, который был вовлечен в знаменитое дело Менделя Бейлиса в 1913 году, среди других участников судебных инсценировок, был человеком умным. Агурский, который сам был евреем, яростно прошептал мне, что оба Пушкины – евреи! Список свидетелей обвинения, человек десять или двенадцать, среди которых звучали еврейские фамилии, был зачитан вслух. Когда защита стала возражать против одной фамилии на том основании, что этот свидетель вряд ли мог говорить правду, трибунал решил удалить свидетеля, не дав ему выступить.

– Эта снисходительность – просто либерализм, он нелеп! – зашептал Агурский.

Однако это еще было не все. Пушкины, оперируя множеством юридических аргументов, потребовали, чтобы свидетели разделились на две части и чтобы суд сначала учел прошлую деятельность обвиняемого, прежде чем они перешли к обвинению подсудимого в заговоре против революции. Затем нужно было заслушать его собственного свидетеля, который должен был обнародовать, как Пуришкевич всегда благосклонно поддерживал Временное правительство. (На самом деле Пуришкевич играл ведущую роль в прокорниловской клике, которая возобладала на Демократическом совещании в Москве, состоявшемся прошлым летом.) После этого, сказали его адвокаты, суд должен учесть свидетельства, которые были намеренно найдены во время его ареста 3/16 ноября.

Суд постановил, что он примет это предложение к сведению и продолжит слушание дела на следующий день. Агурский выразил отвращение.

– Если они собираются разбирать все прошлые преступления Пуришкевича, то им еще год придется заслушивать свидетельские показания, – проговорил он. У него была своя точка зрения. Помимо всего прочего Пуришкевич организовал с великим князем заговор, чтобы предвосхитить революцию, для чего собирался разжечь «революцию наверху», главным пунктом его программы было убийство Григория Распутина, неграмотного сибирского гипнотизера, который обладал огромным влиянием при дворе, включая царицу. Когда убийство было совершено – во дворце князя Юсупова в декабре 1916 года, – оно принесло чувство облегчения либералам и вызвало кратковременную волну оптимизма у Пуришкевича и других монархистов. Однако спасти этим династию не удалось.

(Позже Пуришкевич был признан виновным и приговорен на короткий тюремный срок. Однако бежал. Ему доверили организовать полк офицеров и юнкеров, которых он отправил служить под началом Каледина. После исчезновения он вынырнул на Кавказе, где примкнул к войску генерала Деникина, а позднее стал издавать черносотенные журналы. Умер он естественной смертью в 1920 году, в Новороссийске.)

Затем суд с такой же серьезностью перешел к делу мальчишки, обвиняемого в краже пачки газет у пожилой женщины – разносчицы газет. Он с готовностью признал, что украл эти газеты. Рабочий судья начал допрашивать его. Что он сделал с газетами? Он продал их за рубль и шестьдесят копеек. Что он сделал с деньгами? Парень ответил, что всегда хотел увидеть оперу, плохо себя чувствовал, поэтому пошел и послушал ее в Народном доме.

– И вы почувствовали себя лучше, когда вернулись из театра? – спросил один из судей.

Паренек быстро кивнул. Ему приказали что-нибудь продать, поскольку денег у него не было ни копейки, чтобы вернуть деньги пожилой продавщице газет, которая – как они напомнили ему – вовсе не была капиталистом только потому, что у нее был киоск. Он сказал, что ему нечего продавать, кроме той одежды, что была на нем. Они оглядели его с ног до головы, всю его одежонку, и выбрали башмаки – хотя вряд ли за них можно было получить много денег, чтобы расплатиться с торговкой. Он печально и неохотно снял башмаки и отдал их судьям.

– Зато я слышал оперу, – улыбнулся потом он.

Таков рабочий трибунал. Мягкость приговоров в точности отражала сознательную политику большевиков. В момент своей победы массы нашли возможным выказать сочувствие своему классовому врагу.

Но чего впоследствии стоило это снисхождение? Если бы они были не такими милосердными, хотя бы немного не такими милосердными, – в самом начале, мы, вероятно, не написали бы эту кровавую историю контрреволюции и интервенции. С другой стороны, если бы они не проявили в самом начале такую снисходительность, то мы не воспользовались бы возможностью рассказать, как в самом начале они пытались вести гражданскую войну в цивилизованной манере, цивилизованным способом.

В то же время в письмах, которые посылались родственникам, Советам и большевикам, как показали документы в Центральном архиве военной истории, солдаты не стеснялись в выражениях. В частности, в одном письме солдата, написанном его родным, сказано: «Я прошу вас без всяких извинений отправить скот пастись на помещичьи земли. И вспахивайте землю, не спрашивая их, этих толстопузых псов. Они давно уже пьют нашу кровушку. Смотрите, берите сразу же все в свои руки, а вернемся домой с винтовками».

И очень скоро придет время, когда милосердие первых дней Октября закончится. В течение двух или трех лет мы увидим чрезвычайную жестокость. В конституцию большевиков вошли сталь и кроваво-жестокий железный режим. Это произошло после подписания жестких условий Брест-Литовского мирного договора с центральной властью и постоянными нарушениями договора немцами и интервенцией союзников. Появились и крайне жестокие диктаторы среди белых генералов – Колчак, Деникин и другие.

И вот уже в декабре, так быстро после октябрьской победы, Восков процитировал Ленина: «Рабочие еще не осознают своей власти; но это и естественно. Но вот, да поможет нам Бог, есть «революционеры», которые хотят, чтобы мы подставили другую щеку, когда мы поймаем саботажника, или Пуришкевича с документами, обнаруживающими контрреволюционный заговор. Нет, таких нужно расстреливать! Эти «революционеры» запуганы потому, что шакалы буржуазной прессы изображают нас диктаторами. А где у нас диктатура? И что станет с нашей революцией без нее? Но нет, если мы будет смущаться, разговаривать – наши враги расправятся с нами, если мы не выпрямим спины!»

Троцкий тоже пишет об одном высказывании Ленина: « Если мы не будет готовы расстрелять саботажника или белогвардейца, то что это тогда за великая революция?» Как пишет Троцкий, большевики поторопились восстановить смертную казнь по инициативе Каменева, «вероятно, в Военно-революционном комитете и, очевидно, утром 25 октября… Ленина еще там не было… Когда он узнал об этом первом законном акте, ярости его не было границ». И хотя Ленин назвал это «безумием», пишет Троцкий, но «если закон отозвать», как мы сказали ему, то это произведет «необыкновенно неблагоприятное впечатление».

На самом деле большевики, которые сначала сражались против анархистов и социалистов-революционеров за установление от отчаяния тактики террора и опирались на меньшинство, чтобы свергнуть царя, не возражали против насилия или террора на основании морали, но лишь потому, что одна сила не могла победить. Во время Третьего Всероссийского съезда Ленин вызвал бурные аплодисменты, когда заявил: «Ни одна проблема классовой борьбы в истории еще не была решена без насилия. Когда насилие совершается рабочим народом, массой эксплуатируемых против эксплуататоров, – тогда мы за это!» То, что это никогда не стало бы оружием в руках немногих, само собой разумелось.

Однако сейчас, в эти голодные, но радостные дни и недели, последовавшие за отражением сил Керенского-Краснова, пытавшихся отвоевать Петроград, несмотря на возражения Ленина, еще преобладали доброта и великодушие.

Несмотря на важные обязанности помощника председателя вновь образованной Всероссийской чрезвычайной комиссии (сокращенно: ЧК) 47, Петере был весьма рад, что у него появилась возможность поговорить с Ридом, мною или Бесси Битти. Когда Бесси, обеспокоенная слухами, которые донеслись до нее, спросила его, не будет ли теперь возрождена гильотина Французской революции48, он ответил (отличаясь от Троцкого в отношении даты): «25 октября было свергнуто Временное правительство. 26 октября была отменена смертная казнь. Мы никогда не восстановим ее, если, – тут он заколебался, – если нам не придется воспользоваться ею для наших нужд, если кто-нибудь из наших людей окажется предателем. А что еще можно сделать с человеком, который предает свое дело? И нас так мало, кто мог бы делать эту работу, поэтому мы должны брать каждого, кто предлагает свои услуги».

Мы с Ридом работали на Бориса Рейнштейна в новом бюро пропаганды, организованном при Министерстве иностранных дел. Мы писали рекламные листки, памфлеты и листовки, которые должны были распределяться среди германских войск на фронте, в которых призывали солдат избавиться от их кайзера, точно так же, как русские заставили царя отречься от престола. Однажды после работы в нашем уголке Министерства иностранных дел мы заглянули к Петерсу. Петере был на верхнем этаже старого полицейского участка на Гороховой.

В этот день Петере казался усталым, удрученным и раздражительным. Он рассказал нам о неком офицере, который, притворившись советским комиссаром, прошелся по лучшим отелям и отобрал деньги у постояльцев. Он набрал вполне приличную сумму, прежде чем его застигли за этим делом.

– Ну и что случилось? Рабочие судьи опозорили его перед лицом международного рабочего класса? Или назвали его имя в числе врагов народа? – спросил Рид. Эти два страшных приговора назначались регулярно.

– Пожизненное заключение, – лаконично ответил Петере.

– А разве другие, которых ловили на гораздо более тяжких преступлениях, не получали всего несколько недель тюрьмы? – возразил я.

– Видите ли, – объяснил Петере, – этот офицер схватил шестнадцатилетнюю девушку и соблазнил ее, и вообще он дурной человек. Он сгниет в тюрьме, я об этом позабочусь.

– Так что же, он получил пожизненное заключение за то, что соблазнил девушку, или за то, что он вор и притворялся комиссаром? – пожелал узнать Рид.

Затем, прежде чем Петере ответил, он сменил тему, что было так характерно для Рида.

– Меня не волнует, что вы сделаете с каким-то вшивым офицером, – заявил он, – но я никак не могу понять, почему так много больших шишек улизнули. Корнилов, например. Большевики пришли к власти, а Корнилов, сидевший в тюрьме, воспользовался этим и сбежал. Керенский открыто уехал из Петрограда, а потом ускользнул в костюме матроса, пока Дыбенко вел переговоры с казаками в нескольких футах от него, убеждая их сдаться. А Краснов – сначала его доставляют в Петропавловскую крепость, а затем освобождают! Мы пишем трактаты, рассказывая немцам, как им избавиться от угнетателей, и как мы объясним, что революция допускает такие побеги? Какого черта? – смеясь, спросил он и хлопнул Петерса по спине. – Лучше подождите, пока у нас свершится революция, и мы потом расскажем вам, что вы делаете неправильно.

– Интересно, что скажут немцы, которые читают наши листовки, если узнают, что о легкости свершения революции пишет парочка американцев, – заметил я.

Это было правдой. Она родилась на наших страницах с фотографиями, которые были посланы на фронт, где русские солдаты прикалывали их на колючую проволоку или просто передавали из рук в руки немцам. Объясняя природу революции, листовка утверждала: «Ее легко сделать. Самодержавие опирается только на рабство и молчаливое согласие и пассивность народа. Когда это пропадет, царь тоже исчезнет».

Рассказав сейчас об этом Петерсу, мы рассмешили и развеселили его. Он напомнил нам, что Ленин говорил об этом столь же непринужденно, обращаясь к съезду флота и упоминая о мятеже на германском флоте, но добавил: «В то время, как довольно легко вышвырнуть шайку кретинов, олухов вроде Романова и Распутина, гораздо труднее сражаться против организованной и сильной клики германских империалистов, как коронованных, так и нет».

– Все не так просто, – сказал еще Петере, смягчившись, – обездвижить генералов и контрреволюционных главарей, не утратив при этом целей революции в волне анархических дебошей. Но вы правы, мы многим позволяем ускользнуть из наших рук. Все это очень сложно. Не забывайте о беспроводном послании, которое Ленин и Крыленко отправили солдатам и матросам, но Духонина все равно убили.

Мы помолчали. Генерал Н.Н. Духонин, последний начальник штаба при Керенском, после побега последнего стал первым главнокомандующим нового режима. 8/21 ноября народные комиссары приказали Духонину немедленно начать переговоры о перемирии с командованием врага, с которым ему довелось столкнуться на фронте. В то же время немногие генералы всерьез воспринимали Октябрьскую революцию или советских комиссаров, и Духонин отказался подчиниться приказу. Отправленный в отставку, он отказался принять ее. Совет народных комиссаров сразу же заклеймил Духонина как врага народа, и на смену ему назначили лейтенанта Н.В. Крыленко, которого отправили с военной экспедицией в Могилев, где находилась Ставка армии. Беспроводное послание, подписанное Лениным и Крыленко, было отправлено 22 ноября «всем полковым, дивизионным, корпусным, армейским и другим комитетам, всем солдатам революционной армии и матросам революционного флота», приказывалось «не позволять контрреволюционным генералам расстраивать великое дело мира», «поместить их под стражу, чтобы не допустить актов возмездия, недостойных революционной армии, и не дать этим генералам сбежать от суда, который ожидает их». Телеграмма призывала людей и дальше «удерживать строжайший революционный и военный порядок», при этом полкам на фронтах предписывалось избрать представителей, чтобы начать переговоры с врагом.

Когда карательная экспедиция под командованием Крыленко прибыла, Духонин не оказал сопротивления. Некоторые из его офицеров и несколько полков, которые не симпатизировали большевикам, покинули Могилев. Контроль над городом 19 ноября согласно приказу местных Советов был передан большевистскому Военно-революционному комитету. Крыленко поставили во главе штаба, большинство офицеров, арестованных вместе с Духониным, были освобождены, и все, казалось, угомонилось. Тем не менее несколько пьяных солдат выволокли Духонина из железнодорожного вагона Крыленко и варварски убили его. Это произошло после того, как Корнилов, Деникин и другие офицеры, заключенные в Быкове, были отпущены по приказу Духонина (солдаты знали об этом, и это особенно распалило их). Отойдя к Дону, другие генералы к этому времени (к декабрю) организовали Добровольческую армию белых вместе с Алексеевым. Контрреволюция надвигалась.

– Я это понимаю, – сказал Рид, проведя рукой по копне своих буйных волос. – Но вы не можете ожидать, что средний солдат поймет значение «революционной дисциплины», хотя они вполне осознавали, что Духонин, приказав освободить тех генералов, ставил под риск их революцию.

– В любом случае, – заметил я, – меня поражает, что, несмотря на отдельные жестокие действия, которые, разумеется, обойдут все газеты мира, русским в целом свойственно всепрощение, и они готовы простить всех. Я слышал, что в провинциях крестьянские судьи явно на стороне заключенных.

Это напоминает мне о том, что говорил Янышев, – слово «криминал» не имеет аналога в русском языке.

Рид, сморщив нос, принялся убеждать меня не романтизировать крестьянина. Рид всегда преуспевал в развенчании романтизма.

– Однако вы, большевики, заходите слишком далеко, делаясь хорошими, – проворчал он.

Хотя немногие описывали Петерса как человека, обладавшего чувством юмора, у него было прекрасное ощущение иронии. И сейчас он сказал Риду:

– Что ж, о некоторых эксцессах в деревне можно пожалеть, однако наш народ нельзя упрекнуть в отсутствии воображения. Вы просто слышали о нескольких безземельных крестьянах в одной деревне, где мир упорно отказывался становиться советским или разделить землю. Похоже, они преследовали кулака, который возглавлял сопротивление. Забравшись на церковную колокольню, он начал звонить в колокол – сигнал о помощи. И тогда они повесили кулака-звонаря на веревке, прежде чем подоспела помощь.

– Нет, товарищи, у Янышева подход лучше. Его позвали на завод в Выборге, где произошли беспорядки. Управляющий пожаловался, что он не владелец и что его чувства были оскорблены, когда люди сказали ему, что теперь они управляют всеми делами, а он – лишь «червячный аппендикс», лишенный каких бы то ни было функций. Янышев поговорил с комитетом и предложил, что, пока они не узнают все, что знает управляющий о производстве, лучше будет, если они будут держать его на заводе и не усложнять ему жизнь.

Позднее, когда Урицкий в 1918 году возглавил ЧК, Восков сказал нам, что он был с Урицким, когда к нему привели какого-то родственника Романова, имя и титул которого я не записал. Был издан декрет, согласно которому ни один представитель мужской линии династии Романовых не мог находиться в Петрограде и в его районе.

– И вот этот великий Романов стоял перед двумя евреями, один из которых я, в недавнем прошлом мальчик, копавшийся в сточной канаве, вытаскивая оттуда яблоки и выуживая восхитительные куски из мусорного ведра палкой, на кончике которой был вбит гвоздь. Итак, Урицкий говорит Романову с большой деликатностью, что этот декрет издан ради того, чтобы защитить их, и не более.

– Но я не могу покинуть район, я не могу никуда поехать, потому что мне не оставили слуг, – ответил тот.

– Что ж, – произнес Урицкий, указывая на меня, – вот человек, который обходится без слуг. И я обхожусь без слуг. Попробуйте и вы. Идите и зарабатывайте где-нибудь деньги, и тогда, быть может, вам позволят вернуться.

– Но я не могу получить должность в советском правительстве, – заявил этот человек. – Романов в советском правительстве – это будет нехорошо.

– Есть другие возможности. Помимо политической службы, – ответил Урицкий, злобно и весьма серьезно. – Идите работать садовником. Вы же знаете, приближается весна.

Это была резолюция Володарского, фактически написанная Лениным, как сказал нам Троцкий, изданная 25 октября Петроградским Советом, в которой восстание было описано как «на редкость бескровное и на редкость успешное».

Какая ирония в том, что Володарский (в то время, когда я находился во Владивостоке) был первым большевиком из нескольких, которых террористы-эсеры хладнокровно убили на улицах Петрограда! Это произошло 21 июня 1918 года. А 30 августа был убит Урицкий, ранен Ленин. Возмездие началось после убийства Володарского, лишь после белого террора начался красный террор. Взволнованный убийством Володарского, Ленин написал 28 июня Зиновьеву, который в феврале был назначен председателем Петроградского Совета. На мой взгляд, его слова кажутся достаточно сдержанными, поскольку я видел, какими глазами рабочие на заводах смотрели на Володарского. Самое трагичное в том, что Ленин, когда было совершено первое покушение на его жизнь, не издал подобного предупреждения.

«Только сегодня мы узнали в Центральном комитете, что Петроградские рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором, но что вы (не лично вы, но петроградские чекисты и Петроградский партийный комитет) удержали их.

Я решительно протестую.

Мы компрометируем себя… мы тормозим совершенно правильную революционную инициативу масс.

Это не-воз-мож-но.

Террористы могут подумать, что мы – слабаки. Сейчас напряженнейшее военное время. Мы должны поощрять энергичные действия и демонстрации массового террора против контрреволюционеров, и особенно в Петрограде, пример которого – решающий».

Я чувствую, что должен сказать это, потому что я был там, когда это случилось, и в последующие несколько недель видел реакцию на это: это была больше чем кого-либо вина самого Ленина, ибо, когда в него стреляли, он преуменьшил значение этого и утихомирил гнев народа. Почему? Потому что – и это было порождено стократно, когда я узнал его, – он сам был глубоко отмечен этим типично русским умением прощать. У этой черты есть свои чудесные стороны. Именно эта черта позволила ему неоднократно громить Зиновьева и Каменева, а затем работать с ними на другой же день. Даже в этот счастливый победоносный период оба покинули свои посты, и так же сделал Луначарский, но Ленин быстро справился с этим и простил их.

Чарльз Тревелиан, британский историк, писал: «Революция не порождает ни святых, ни демонов». Однако был тот период, когда революция должна была ответить террором на террор, этот период интервенции и озлобленности гражданской войны, когда сравнительно небольшая горстка мужчин и женщин (я знал некоторых из них, я ел и спал, работал, а позже учился с ними наравне) пытались навести порядок, вырвать страну из хаоса и беззаветно следовали за самым бескорыстным среди них – за Лениным. И эти люди были почти святые.

Сегодня историки согласны с тем, что мирная политика Ленина сейчас, когда мы строим армию, которая может сражаться с империалистами, спасла революцию. Ему едва удалось победить благодаря его холодной реалистичной тактике, которая в конечном итоге возобладала над оглушительно популярной политикой, что создало величайшую драму в истории. Что же до меня, то мое настоящее знакомство с Лениным началось в декабре и углубилось в несколько последующих месяцев.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.