ПЕРЕД ОХОТОЙ

ПЕРЕД ОХОТОЙ

Однажды великий князь, едучи за городом и увидав на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько жаловаться на свою судьбу: «Горе мне! — говорил он. — На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят». Взглянувши на землю, сказал: «Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, господи!» Вскоре после этого он начал думать с боярами, с плачем говорил им: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». На этот вопрос послышался ответ между боярами: «Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда».

Летопись того времени[98]

Перед тем как уехать на летнюю охоту в волоколамские леса, великий князь Василий пригласил к себе монаха Вассиана. И принял его в своих покоях, как всегда, сердечно и просто.

Великий князь благоволил к Вассиану. Отец его Иван в старческом гневе жестоко покарал старинную знатную семью князей Патрикеевых, и Василий, стыдясь этого, заискивал перед монахом — так объясняли во дворце его благорасположение. Он часто призывал к себе Вассиана, выслушивал его мнение, называл его «неколебимым столпом Княжества», «добрым ангелом», «нежным утешеньем души своей». Но Вассиан в соколином профиле великого князя, в его глазах, блестевших коварно и хищно, как и у матери его, греческой принцессы, видел иногда сверкание молнии и читал глубоко затаенные мысли.

В тот день Василий позвал его, чтобы порадовать доброй вестью. Один из врагов Вассиана, поп, обвинил его прошлой зимой в ересях и интригах против княжеского двора. По приказу великого князя дело тогда расследовали и нашли, что поп возвел на Вассиана напраслину. За это его строго покарали: заключили в монастырскую темницу до конца дней. Но теперь Василий решил, что жалкий клеветник за содеянное зло заслуживает более тяжкой кары, и повелел отрезать ему язык.

— Государь, не радуют меня наказания грешника, что мне до них? — сказал Вассиан. — Радует меня лишь то, что твоя светлость не поверила обвинениям и не лишила меня своей милости. Пускай ему не отрезают язык, он и так наказан сурово. Да судит его бог.

— Одного наказания ему мало, — возразил великий князь. — Он совершил двойное преступление: против бога и своего государя, ведь он возвел грязный поклеп на тебя, слугу бога, и великого князя. Поэтому он будет наказан вдвойне.

И хотя монах еще раз попросил отменить жестокую кару, великий князь сделал знак своему любимцу, боярину Шигоне, зятю Юрия Малого, позаботиться о немедленном исполнении приказа.

— Пусть все в княжестве и за его пределами знают, — сладким голосом молвил он, — кто повредит преданным мне людям, столпам княжества моего, тот почувствует на себе мою карающую руку, тяжелую, но справедливую.

И, пройдясь до высокого окна с разноцветными стеклами, он вернулся на прежнее место и, сев подле Вассиана, продолжал:

— Завтра утром я уезжаю на все лето. Хочу отдохнуть, развлечься соколиной, псовой охотой и, если будет на то воля божья, вернусь к новому году.

— И охота, государь, в числе твоих княжеских дел, — улыбнулся монах. — Царьградские самодержцы тоже любили охотиться в лесах на львов и пардов. Охоту запечатлели искусные мастера на стенах дворцов и даже в храме святой Софии. Поезжай, отдохни душой от неисчислимых забот княжеских, а мы, митрополит и все святое духовенство, будем молить господа, чтобы дал он тебе здоровья и ты с его благословения вернулся к трудам своим.

— Во время моего отсутствия ты, митрополит и дьяки будьте оком моим, — благосклонно посмотрев на него, сказал Василий.

— Не беспокойся, государь. А в новый год, когда возвратишься подобру-поздорову, знай, во всем княжестве и в церкви нашей будет большой праздник: митрополит вручит тебе готовую Псалтырь.

Монах произнес это, точно воин, докладывающий великому князю о блистательной победе. Его слова произвели впечатление на Василия.

— В добрый час, — промолвил он. — Стало быть, заканчивают Псалтырь святые отцы.

— К приезду твоей светлости перевод будет готов. Вчера мы с братом Максимом посетили митрополита и обо всем поговорили; Псалтырь будет закончена к сентябрю.

Вассиан помолчал немного, глядя на великого князя, просиявшего от удовольствия, и потом продолжал:

— Это труд громадный, и имя твое, как и великого самодержца Юстиниана,[99] станут поминать во всех царствах, пока будет жить христианство. Полагай, что и ты в свое правление воздвиг храм, столь же славный, как церковь святой Софии, которая уж много веков стоит в Царьграде, — гордость православия.

— Хорошо сказано, — одобрил его слова польщенный Василий. — Я премного доволен трудами ученых отцов. И передай им, щедро вознагражу их за усердие, особо святогорского инока Максима.

— Он того заслуживает, государь. Максим и впрямь человек просвещенный. Я, смиренный, не скрывая, дивлюсь и знаниям его, и добродетели.

— Так вот, передай ему, — подумав немного, сказал Василий, — он получит за труды богатую мзду, и я отпущу его на Святую Гору. Пусть молится там за нас и наше христианское государство.

— Государь, Максим — муж ученый, — после короткого молчания робко молвил Вассиан. — И то ведомо было господу, пославшему его в твое княжество. А молитвы его дойдут до бога из любого уголка земли.

— Он столь учен, — притворившись, будто не понял его, продолжал князь, — что заслужил возвращение в родные края с почестями и богатыми дарами.

Вассиан нетерпеливо заерзал на лавке.

— Ты успеешь еще сделать это. К чему торопиться?

— Разве я не обещал ему? — с напускным удивлением спросил Василий. — Кажется, я обещал, когда он закончит Псалтырь, отпустить его в родные края. И как мне передавали, он очень хочет вернуться на Святую Гору.

— И вправду хочет. Но он покорится воле божьей и твоей. Он честный христианин и питает к тебе почтение.

Великий князь не стал возражать. Он дал понять Вассиану, что вопрос этот следует обдумать и что ему нелегко нарушить данное слово.

— Государь, таких просвещенных мужей не часто встретишь в твоем княжестве, — проникновенно сказал Вассиан. — Многие приезжают к нам с Афона, из Египта, Иерусалима и других мест. Но они приезжают, чтобы получить что-то для себя, а он приехал, чтобы дать тебе. Подумай о пользе княжества и святой церкви. Всего за год он изучил наш язык, уже пишет на нем свободно, без чьей-либо помощи. Навел порядок в твоей библиотеке, нашей сокровищнице, коей нет равной в мире; никому из нас, темных, то не по силам. Максим составил списки всех книг, открыл нам глаза, и мы теперь знаем, что есть на языке славянском, переведенное с греческого, латинского, сербского и болгарского, и что еще следует нам иметь. И, кроме того, он вместе с Власием закончил перевод Деяний,[100] труд огромный, и написал немало посланий в защиту истинной веры — все за один год!

Великий князь понимал, почему Вассиан стоит из Максима: святогорец был для него точно дар божий, ценный союзник в ожесточенной борьбе с другими монахами. И прежде Вассиан говорил ему, что не следует отпускать Максима, и митрополит Варлаам придерживался того же мнения: вчера пришел прощаться и завел речь о святогорском монахе. Василий погрузился в раздумье.

От отца своего великого князя Ивана он научился для ослабления врагов сеять между ними рознь. Иван был искусный, мудрый правитель. Долгие годы ему удавалось поддерживать непримиримую вражду между Золотой Ордой и татарами крымскими и казанскими, разжигать недовольство в ханских дворцах. Подогревал, как мог, соперничество между христианскими государствами; не оставлял в покое русских князей, правителей свободных тогда городов, Новгорода и Пскова; не забывал церковь. Иван говорил: «Что ни случись во враждебной стране, то благо, ниспосланное тебе богом. Воюют ли твои враги, живут ли в мире, полное у них благополучие или приключилась какая напасть, — все, что ни происходит за пределами твоего княжества, то бог ему посылает. Много всякого случается в чужеземных царствах, а ты средь этого тщись найти свою корысть». И еще он говорил: «Государство — это конь неукротимый. Когда стоишь перед ним, он топчет тебя, когда стоишь позади, он лягает, а посему сядь на него верхом и крепко держи поводья».

«Если греческий монах, — размышлял Василий, — дар божий для Вассиана в его борьбе с приверженцами игумена Иосифа, разве борьба монахов не дар, ниспосланный мне господом? Хочешь сохранить веру в бога — не доверяй монахам. Поддерживай огонь вражды. Пусть грызутся между собой. Теперь врагов у Вассиана множество, сожрут его, если я брошу беднягу. Они сильные, в их распоряжении богатые монастыри с большими вотчинами. Села, поля и леса должен я отобрать у монастырей, заполучить их несметное богатство. Я поделю его между своими ратниками, между теми, кто с мечом в руке воюет против татар и короля Сигизмунда, во имя расширения и славы нашего княжества». Так рассуждал обычно Василий: начинал с малого и кончал большим. Начинал с пустяка и кончал размышлением о делах государственных… Прыгая с ветки на ветку, птичка добралась до верхушки дерева. Потом взлетела, устремилась ввысь. Взмыв высоко, расправила крылья. Маленькая пташка превратилась в большого сокола. Сокол одним взглядом свысока охватил все царство. Видел минувшее и настоящее, но думал и о будущем. О славе государства и долге своем перед памятью предков… И всегда размышления великого князя оканчивались вздохом: нет у него потомства. К чему богатство, коли нет достойного наследника, к чему слава, которая бесследно развеется, как дым на ветру?

Нет, рано еще отчаиваться. Он, разумеется, не молод, ему уже за сорок. Но что из того? Он сам появился на свет, когда отцу его было сорок. Потом у Ивана родилось еще несколько сыновей и дочерей. Стало быть, не поздно еще, но надо торопиться…

— Знаю, что ты усердно печешься о княжестве и церкви, — заговорил великий князь. — Не забываешь о заботах моих, не забываешь и о моей душе. И слова твои о святогорском монахе верны. Но я дал ему слово, связал себе руки. — Он сокрушенно вздохнул и, глядя Вассиану в лицо, прибавил: — И другое толкает меня на это.

В глазах монаха мелькнула надежда.

— Если ты, государь, сочтешь достойным меня, смиренного, узнать, что тебя мучает, откройся мне. И если в слабых моих силах, помогу я тебе советом. Когда святому Нилу, духовному отцу моему, не у кого было спросить совета, он обращался к своему посоху.

— Пускай Максим, таково мое желание, — сказал великий князь, — вернувшись в свои края, молится всем чудотворным иконам во всех монастырях, чтобы господь сжалился надо мной и исцелил великую княгиню от тяжкого ее недуга. Что еще нам остается? — вздохнув, продолжал он. — Многих лекарей мы призывали и разные снадобья испробовали, да все безуспешно. И одно спасение — найти святого человека, который с чистой душой будет молиться за нас. А ежели… — он подумал немного, — а ежели бог наставит нас на иной путь…

Последние слова встревожили Вассиана.

— Что ни происходит, все по его воле. Чему он учит нас, то и делаем, — перекрестившись, сказал он.

— Ты упомянул раньше, святой отец, великого Юстиниана, — промолвил вдруг Василий. — Он обладал божественным даром управлять государством и издавать законы.

— Да, государь. В царствование его был составлен большой кодекс законов в ста с лишком книгах, написанных по-гречески и по-латыни, и по сей день христианский мир зиждется на сих законах. Так будет вечно.

— Вот что я думаю, — внимательно выслушав его, сказал великий князь. — Один из моих людей, помышляющий о благе княжества, говорит, что среди законов великого Юстиниана[101] есть и такой, который дозволяет церкви благословить второй брак при жизни первой жены. И закон этот должны отыскать вы, мужи ученые.

— Государь, и не помышляй об этом, — вскочив с места, проговорил Вассиан. — Ох, каких бед мы натерпимся! Не может церковь благословить подобное дело, не может!

Василий оцепенел, но не стал возражать, сдержал свой гнев. С удрученным видом, низко склонив голову, сказал:

— О судьбе княжества подумай, святой человек.

— А о душе твоей? — шепотом спросил Вассиан.

— Да, знаю… Потому и желаю, чтобы ты, а не кто-либо другой поддержал мое решение. Я нуждаюсь в твоем наставлении и благословении. Коли ты в трудную минуту поддержишь меня, никогда тебя не забудут, ни я сам, ни мои потомки. В землях русских вечно будут помнить твое имя, как и имя митрополита Ионы, который, рискуя жизнью, спас от беды семью нашу и все княжество.

Монах подумал немного; затем, выпрямившись, перекрестился.

— Мы, государь, людишки ничтожные. А если и попадется среди нас муж просвещенный, сколько ни ищи он в священных книгах, ничего не найдет там, кроме существующих законов. А устанавливать свои законы не дозволяет создатель, он тотчас спалит нас своими молниями.

— Закон, о коем я говорю, есть, — настойчиво проговорил Василий.

— Дурные семена, боюсь, посеяли в душе твоей враги. Не слушай их, — решительно возразил Вассиан. — Такого закона я не видел и не слыхивал о нем.

— Верю, — наклонившись вперед, чуть мягче сказал Василий. — Однако поищи. И коли сам не знаешь, спроси у других. Может статься, знает ученый святогорский монах. Так вот, я желаю, чтобы он пожил у нас сколько захочет и отыскал священное установление Юстиниана. И потом, если захочешь, он уедет. А если нет, пусть живет здесь, мы окружим его самым большим почетом. Он, как и ты, будет во всем нашим мудрым советчиком, опорой и утешением. — Вассиан заволновался, хотел что-то сказать, но великий князь, положив руку ему на плечо, продолжал проникновенно: — Не ради себя я усердствую, нет у меня худых помыслов. Я смотрю выше. Хочу в бедственных моих обстоятельствах узнать истинную волю божью. Помоги мне в моем святом деле. Знаю, трудно это, но к кому благоволит вседержитель, тот может все. Подумай о благе княжества. — И опять не дав Вассиану открыть рот, он сказал: — Мы не торопимся. И ничего не сделаем против воли господа. Но ежели священники наши найдут писаный закон и верно то, что мне говорили, да будет так. Желаю, чтобы не чьи другие, а твои уста, страж души моей, благовестили мне волю божью. Я подожду.

Он смотрел на Вассиана в упор. Говорил страстно, проникновенно; его горячее дыхание обдавало лицо собеседника. И в то же время какой-то внутренний холод исходил от великого князя. Его черные сверкающие глаза напоминали глаза его матери Софьи. Под этим соколиным взглядом Вассиан постепенно терял душевный покой, не оставлявший его с тех пор, как он принял постриг.

— Аминь! — в смятении пробормотал он. — Как рассудит господь…

— Да будет воля его! — твердо заключил Василий.

Монах встал и, молча поклонившись, поспешно ушел, забыв в смятении, что завтра великий князь уезжает на все лето и нужно пожелать ему доброго пути.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.