7. Сердце тьмы

7. Сердце тьмы

Логически возникает вопрос, почему осужденные головорезы соглашаются сотрудничать с агентами правоохранительных органов? Начиная проект, мы удивлялись этому сами. Но как бы то ни было, большинство из них шли на беседы с нами и делали это по многим причинам. Некоторые искренне чувствовали себя виноватыми и полагали, что сотрудничество в области психологических исследований в какой-то мере поможет загладить грех и понять самих себя. К этой категории, видимо, относился Эд Кемпер. Другие, как я уже отмечал, были полицейскими фанатами и им нравилось находиться в обществе копов или агентов ФБР. Некоторые считали, что помощь «властям» может принести пользу, хотя мы никогда ничего не обещали. Были такие, которые чувствовали себя заброшенными и одинокими, и наши визиты разгоняли их скуку. И такие, которые с радостью выплескивали на бумагу свои болезненные фантазии.

Мы выслушивали все, что они желали нам сказать, но особенно нас интересовали ответы на несколько ключевых вопросов, которые мы обозначили в напечатанной в сентябре 1980 года в Бюллетене ФБР статье, где определялись задачи и цели исследования:

1. Что толкает человека на сексуальное преступление и каковы первые тревожащие симптомы этой тяги?

2. Что способствует или препятствует проявлению агрессивности?

3. Какова должна быть реакция или образ действия жертвы, чтобы пресечь насилие?

4. В чем скрытый смысл агрессивности преступника? Прогнозы, контроль, способ лечения.

Для того чтобы наша программа приобрела какую-либо ценность, мы должны были тщательно отфильтровывать все нам рассказанное. Потому что разумный человек — а многие из наших подопечных были разумными ребятами — всегда ищет к собственной пользе слабые места в системе. По своей природе большинство серийных убийц — прекрасные притворщики. Если для их дела полезно, чтобы они оказались душевнобольными, значит, будут душевнобольными. Важно прослыть раскаивающимися и сокрушающимися — нет проблем: будут раскаивающимися и сокрушающимися. Но какая бы ни была выбрана линия поведения, все согласившиеся беседовать со мной люди походили друг на друга. Им не о чем было думать, и они думали о себе и своем злодеянии и могли рассказывать о преступлении в мельчайших деталях. В нашу задачу входило как можно больше узнать о них заранее, чтобы не сомневаться, что нам говорят правду. У преступников было достаточно времени для того, чтобы продумать альтернативный сценарий, благодаря которому можно выглядеть безвиннее и привлекательнее, нежели засвидетельствовано в отчетах.

Во время первых интервью, выслушав осуждённого, мне хотелось повернуться к Бобу Ресслеру или другому коллеге, с которым я в тот раз работал, и воскликнуть:

— Уж не засадили ли его понапрасну? Что ни спроси, у него на всё разумный ответ! Того ли парня взяли вообще?

Поэтому по возвращении в Квонтико мы перепроверяли данные и запрашивали в местных полицейских органах дела, чтобы убедиться, что не произошло ужасной судебной ошибки.

Выросший в Чикаго Боб Ресслер в свое время был потрясен и заинтригован убийством шестилетней Сюзанны Дегнан, которую выкрали прямо из дома. Ее разрезанное на куски тело обнаружили в канализации Эванстона. Позже был задержан молодой человек по имени Уильям Хейренс, который признался в убийстве девочки и еще двух женщин в многоквартирном доме, когда, как заявил преступник, ситуация во время кражи со взломом вышла из-под его контроля. Расправившись с Франс Браун, он написал на стене ее губной помадой: «Ради Бога, поймайте меня прежде, чем я убью кого-нибудь еще. Я собой не управляю».

Хейренс винил в убийствах некоего Джорджа Мурмана (не исключено, что придуманная фамилия являлась сокращением слова «человек-убийца» — murman), который якобы жил у него внутри. Боб признавался, что дело Хейренса, вероятно, послужило для него первым побудительным мотивом для того, чтобы стать сотрудником правоохранительных органов. Когда проект разработки психологического портрета преступника получил финансирование, мы с Бобом отправились интервьюировать Хейренса в Стейтсвиллскую тюрьму, штат Иллинойс. Он находился в ней с момента осуждения в 1946 году и всё это время являлся образцовым заключенным: первым в штате закончил колледж и решил продолжать образование.

К тому времени, когда мы с ним встретились, Хейренс отрицал всяческую связь с убийствами и утверждал, что его засудили по ложному обвинению. О чем бы мы его ни спрашивали, у него на все был один ответ: он располагал алиби и к месту преступления не подходил даже близко. Хейренс выглядел настолько убедительным, что я, зная, на какие трагические ошибки способно правосудие, вернувшись в Квонтико, тут же поднял все папки по его делу. Мало того что Хейренс признался в убийствах сам, существовали и другие неоспоримые доказательства, а на месте убийства Дегнан были найдены его отпечатки пальцев. Но он так долго просидел в камере, так долго размышлял о себе и отвечал на свои вопросы, что, если бы его проверили на детекторе лжи, вероятно, с успехом прошел бы испытание.

Ричард Спек, отбывавший несколько пожизненных сроков за убийство восьми медсестер-студенток в городском общежитии в Южном Чикаго, дал нам ясно понять, что не хотел бы, чтобы его объединяли с другими убийцами, которых мы изучали.

— Я не хотел бы оказаться в том списке, — заявил он мне. — Эти серийные убийцы все ненормальные. Я не такой.

Спек не отрицал того, что совершил. Просто хотел, чтобы мы знали, что он не такой, как они. В одном ключевом вопросе Спек все же был прав — он действительно не являлся серийным убийцей, который совершает повторные нападения в зависимости от некоей эмоциональной цикличности, а между взрывами испытывает периоды покоя. Скорее, его следовало охарактеризовать как массового убийцу, который отнимает жизнь больше чем у одного человека за раз. Спек ворвался в дом с целью ограбления — ему требовались деньги, чтобы улизнуть из города. Дверь открыла двадцатитрехлетняя Корасон Амюрао. Угрожая револьвером и ножом, преступник заявил, что только свяжет ее и пять ее соседок по общежитию и заберет деньги. Всех девушек Спек согнал в столовую. В ближайший час со свиданий и из библиотеки вернулись еще три женщины. И тут, видя их в полной своей власти, Спек, видимо, изменил намерение: в приступе безумия насиловал, душил, бил ножом, кромсал на куски. Осталась в живых одна трясущаяся в углу Амюрао — Спек сбился со счета.

После того как преступник покинул дом, Амюрао выскочила на балкон и позвала на помощь. Полиции она рассказала, что у нападавшего на левой руке была татуировка с надписью: «Рожденный устроить ад». Когда через неделю Ричард Франклин Спек обратился в местную больницу после неудавшейся попытки сомоубийства, его опознали по этой татуировке.

Из-за особой жестокости совершенного преступления Спек подвергался различным обследованиям — от медицинских до психологических. Было объявлено, что он страдает генетическим дисбалансом, имея лишнюю мужскую хромосому (Y), которая усиливает агрессивность и антиобщественный характер поведения. Мода на подобные исследования приходила и уходила. Более ста лет назад бихевиористы того времени пытались использовать френологию — учение о форме черепа — для определения характера и умственных способностей индивидуума. Потом считали, — что определенная картина электроэнцефалографии — четырнадцать плюс шесть зубцов — свидетельствует о нестабильности характера. Судьи ещё прислушиваются к рассуждениям о хромосомах, но непреложным является факт, что многие и многие мужчины с генетическими отклонениями по типу XXY не проявляют особой агрессивности и не отличаются антиобщественным характером поведения. К тому же дополнительные тщательные исследования показали, что никаких генетических отклонений у Спека не было и даже отсутствовала лишняя хромосома Y.

Спек умер в тюрьме уже после нашего визита. А тогда не захотел с нами разговаривать. Это был один из редких случаев, когда директор тюрьмы согласился нас пропустить, но решил, что неразумно заранее извещать заключенного о нашем визите. И приехав, мы с ним полностью согласились. Спек кричал и ругался в дворике для прогулок, куда его увели, чтобы иметь возможность показать нам камеру. Другие заключенные ему вовсю сочувствовали. Директор тюрьмы хотел, чтобы мы посмотрели, какими порнографическими картинками были оклеены стены, а Спек бешено возражал. Заключенные терпеть не могут вторжения на свою территорию, а камера для них — единственное оставшееся подобие частной жизни. Мы шли по трехъярусному блоку камер с выбитыми стеклами и летающими под потолком птицами, и директор советовал держаться ближе к середине прохода, чтобы заключенные не могли достать нас своими нечистотами.

Понимая, что осмотр ни к чему не приведёт, я шепнул директору, что мы пройдем по коридору, не останавливаясь у камеры Спека. Позже, когда был разработан вопросник, мы вообще лишились возможности объявляться без предупреждения, а процесс изучения личности преступника стал намного сложнее.

В отличие от Кемпера и Хейренса, Спек не был образцовым заключенным. Однажды он построил и спрятал в ящике стола у дежурного по блоку камер миниатюрный самогонный аппарат. Аппарат давал как раз столько алкоголя, чтобы запах сводил с ума сбившуюся с ног в поисках спиртного охрану. В другой раз он нашел и выходил изувеченную ласточку, которая залетела в разбитое окно. Когда птица обрела способность стоять на лапках, Спек перевязал ей ножки и посадил себе на плечо. Заметивший это охранник напомнил ему, что в камере птиц и животных держать запрещается.

— Запрещается? — с вызовом переспросил Спек и, подойдя к отдушине вентилятора, швырнул ласточку во вращающиеся лопасти.

— Я думал, вы ее любили, — ужаснулся охранник.

— Любил, — отозвался Спек. — Но раз ею не могу владеть я, ею не будет владеть никто.

Боб Ресслер и я встретились со Спеком в комнате для свиданий в присутствии его воспитателя (нечто вроде куратора в школе). Как и Мэнсон, Спек занял стул во главе стола и уселся на перекладину спинки, чтобы возвышаться над собеседниками. Я объяснил заключенному, чего мы от него хотим, но он и не подумал вступить в разговор, только чертыхался и клял «трахнутое ФБР», пожелавшее устроить в его камере шмон.

Сидя в тюремной комнате для свиданий напротив типов, подобных этому Спеку, я всегда представляю, как они могли выглядеть и что могли говорить в момент совершения преступления. Я готовлюсь к встречам, просматриваю от корки до корки дела, знаю, что каждый из них совершил и на что был способен, поэтому остается только соотнести мои знания с сидящим передо мной человеком.

Любой полицейский допрос есть соблазн. Каждая из сторон пытается соблазнить другую сделать то что ей выгодно. И прежде, чем выбрать тот или иной подход, следует всесторонне оценить допрашиваемого. Яростью и моралью ничего не добиться («Ну ты и зверюга! Зачем ты отъел жертве руку?»). Надо решить, какую струну зацепить. С людьми вроде Кемпера можно держаться прямо и деловито, но постоянно давать понять, что факты тебе известны и одурачить тебя не удастся. С типами наподобие Ричарда Спека приходится выбирать более напористую манеру поведения. Мы сидели в комнате для свиданий, и Спек всеми силами старался показать, насколько он нас не замечает. Тогда я повернулся к его воспитателю — открытому, общительному человеку, привыкшему источать враждебность — качества, которые, кстати, требуются при переговорах в случае со взятием заложников. Я заговорил о Спеке так, словно его не было в комнате.

— Знаешь, что натворил этот молодчик? Пришил восемь крошек. А некоторые из них были очень ничего. Лишил нас таких славных задниц. Скажешь, справедливо?

Бобу было явно не по себе. Он не любил опускаться на уровень преступника и терпеть не мог, когда смеялись над мертвыми. Конечно, я был с ним согласен, но в сложившейся ситуации приходилось делать что необходимо.

Воспитатель ответил мне в том же духе, и мы перебрасывались фразами, как два подростка в школьном туалете, если бы речь не шла об убитых, что сразу превращало диалог из желторотого лепета в какой-то гротеск.

Спек некоторое время слушал, покачал головой и хмыкнул:

— Ну вы даете, хреновы дети, — вовсе свихнулись. Хорошо, что я держался от вас подальше.

Я воспользовался этим прорывом и повернулся к нему:

— Как же ты умудрился трахнуть за раз восемь баб? Что-нибудь особое съел за завтраком?

Спек вытаращился на нас, как на двух легковерных придурков.

— Я их всех не трахал. Раздули невесть что. Вмазал одной.

— Той, что на диване?

— Ну да.

Все это звучало и грубо, и отвратительно, но кое-что я начал понимать. Прежде всего, хоть Спек держался враждебно и агрессивно, свое мужское начало он оценивал не высоко. Он знал, что не сумел бы контролировать всех женщин одновременно. Но с одной решил совершить акт во что бы то ни стало. Фотографии с места преступления свидетельствовали, что он выбрал ту, что лежала лицом вниз на диване, — безликое тело, с которым не требовалось вступать в человеческий контакт. Еще мы знали, что он не умеет толково и организованно мыслить, иначе простенькая и, вероятно, успешная кража не переросла бы в массовое побоище. Спек признал, что убил девушек не в порыве сексуального затмения, а из опасения, что они его опознают. По мере того как студентки приходили домой, он загонял их по одной то в спальню, то в уборную и явно не знал, как совладать с ситуацией.

Интересно еще было то, что Спек заявил, будто рана, которая привела его в больницу и в конечном счете под арест, получена им не в результате попытки самоубийства, а в пьяной драке. Независимо от того, что он говорил, Спек хотел нам внушить, что он — «рожденный устроить ад» — мужественный человек, а не какой-нибудь слюнявый неудачник, которому остается одно — наложить на себя руки. Я слушал Спека и начинал прокручивать в мозгу всю эту информацию: она говорила мне не только о нем, а о подобном типе преступлений вообще. Другими словами, если в будущем пришлось бы столкнуться со схожим сценарием, я мог бы глубже проникнуть в тип вовлеченного в него участника. В этом, конечно, и была суть нашей программы.

Во время обработки данных я стремился избавиться от научного психологического жаргона и терминов, а выкладки сделать как можно яснее и короче, чтобы ими могли пользоваться сотрудники правоохранительных органов. Объявить местному детективу, что следует ловить параноидного шизофреника, быть может, интересно, с интеллектуальной точки зрения, но мало что даст для поимки искомого «неизвестного субъекта». Одним из ключевых различий типов преступников является то, умеет ли он организованно мыслить. Люди вроде Спека давали нам пример для иллюстрации дезорганизованного типа. Спек сообщил, что его жизнь с самого начала сложилась нескладно. Единственный раз мы задели его за живое, когда спросили о семье. К двадцати годам Спек мог похвастаться почти сорока арестами. Он женился на пятнадцатилетней девчонке, с которой зачал ребенка. Через пять лет, обиженный и злой, он оставил ее, но, по его собственным словам, ни разу не хотел убить. Он убил несколько других женщин, включая официантку из третьеразрядного бара, которая отвергла его заигрывания. А за пару месяцев до бойни со студентками-медсестрами ограбил и изнасиловал шестидесятипятилетнюю старуху. Такого рода преступление предполагало для нас неуверенного в себе, неопытного, неискушенного мальчишку. Спеку же в тот момент было двадцать шесть лет. У меня сложилось впечатление, что по мере взросления он все больше и больше терял в себе уверенность и по поведенческому уровню, даже для преступника, напоминал скорее подростка.

Перед тем как мы покинули тюрьму, начальник пожелал продемонстрировать нам кое-что еще. У них, как и в других местах заключения, проводился психологический эксперимент с целью выяснения, влияют ли мягкие пастельные тона на снижение агрессивности осужденных. За всем этим стояла солидная научная теория. Даже пробовали помещать чемпионов по поднятию тяжестей среди полицейских в комнаты, окрашенные в розовый и желтый цвет, и выяснили, что там они не способны взять свой прежний вес.

Начальник завел нас в камеру в конце блока.

— Предполагается, что розовый цвет снимает агрессивность у самых закоренелых преступников. И если поместить их сюда, они становятся тихими, как овечки. Взгляните внутрь, Дуглас, и скажите, что вы там видите?

— Вижу, что на стенах почти не осталось краски.

— Правильно, — отозвался начальник тюрьмы. — Это потому, что нашим субчикам розовая краска не по душе. Они ее сдирают со стены и едят.

Джерри Брудос был обувным фетишистом. Если бы ограничивалось только этим, проблемы бы никакой не возникло. Но по различным обстоятельствам, включая властный, деспотичный характер матери и собственные угрызения совести, дело от странностей перешло к трагедии.

Джером Генри Брудос родился в 1939 году в Южной Дакоте, а вырос в Калифорнии. Еще пятилетним мальчиком он нашел на местной свалке пару блестящих туфель на высоких каблуках и принес домой. Джерри начал примерять находку, но тут его заметила разъяренная мать и велела выбросить старье. Мальчик не послушался и спрятал туфли. Через некоторое время мать их нашла, сожгла, а сына наказала. В шестнадцать лет, теперь уже в Орегоне, Джером регулярно лазил по соседним домам, воровал женские туфли, а иногда и белье, прятал и примерял. На следующий год он заманил в машину девушку и хотел раздеть, чтобы увидеть голой. Ему присудили несколько месяцев принудительного лечения в Салемском государственном госпитале, где его признали неопасным. После школы Джерри на короткое время оказался в армии, но по психологическому несоответствию вынужден был уйти. Он по-прежнему посещал соседние дома и тащил оттуда обувь и нижнее белье, а если наталкивался на женщин, душил до бессознательного состояния. В это время он из чувства долга женился на молодой женщине, с которой не так давно потерял невинность. Потом поступил в профессиональный колледж и приобрел специальность техника-электронщика.

Шесть лет спустя, уже отец двоих детей, Джерри продолжал ночные рейды за сувенирами. Однажды в его дверь позвонила девятнадцатилетняя Линда Слоусон, которая продавала энциклопедии и перепутала адрес. Брудос решил воспользоваться представившейся возможностью, затащил ее в подвал, ударил палкой и задушил. Уже мертвую раздел и стал примерять на труп вещи из своей коллекции. Перед тем как избавиться от тела, утопив его в Уилламетт-Ривер, преступник отрезал у девушки ногу, обул в одну из туфель на высоком каблуке и поместил в холодильник. В течение нескольких последующих месяцев Брудос убивал еще трижды, отсекал груди и изготовлял по ним пластмассовые формы. Его вычислили по рассказам нескольких девушек, которым он пытался назначить свидание, приводя одну и ту же историю, и задержали на месте предполагаемой встречи. Джерри сознался в преступлениях и, поскольку основанная на признании невменяемости защита провалилась, был признан виновным.

Боб Ресслер и я встретились с ним в его постоянном месте заключения — тюрьме штата Орегон в Сейлеме. Брудос оказался крепко сбитым, круглолицым парнем, вежливым и охотно идущим на сотрудничество. Но когда я спросил его о деталях преступления, Джерри ответил, что в результате гипогликемии[20] на него нашло затмение и он не помнит того, что совершил.

— Знаете, Джон, на меня такое находило. Сахар в крови понижался — я мог выйти на крышу дома, а потом обо всем забывал.

Интересно, что, давая показания полиции, Брудос графически точно указал, где располагались тела и другие улики, и тем самым неумышленно выдал себя. Одно из тел он подвесил на крюк в гараже, нарядил в излюбленное белье и туфлю и, чтобы лучше наблюдать, поместил на пол зеркало. Делая фотографии, он случайно захватил в объектив и своё изображение.

Несмотря на ссылки на гипогликемические затмения, в Брудосе проявились многие черты организованного убийцы. К тому же эти черты были связаны с элементом возникших еще в раннем возрасте фантазий. Мальчиком лет десяти на ферме родителей Джерри представлял, как загоняет девчонок в туннель и заставляет делать все, что ему заблагорассудится. Как-то раз этот трюк удался ему на самом деле: Брудос запер сверстницу в сарае и, вынудив раздеться, сфотографировал голую. Аналогичная линия поведения зачастую наблюдается во взрослых насильниках, но Джерри в то время был еще слишком наивным и неискушенным, чтобы думать о чем-либо ином, кроме фотоснимков. Вскоре после случая в сарае он запер другую девочку в амбаре с зерном, переоделся, причесался по-иному и, вернувшись к воротам, притворился братом-близнецом Эдом. Выпустив насмерть перепуганную жертву, Джерри объяснил, что его брат тяжело болен и просил не рассказывать о случившемся — иначе несчастному грозит новый приступ.

В Джерри Брудосе наряду с хрестоматийным усилением активности ярко проявился процесс усложнения фантазий. Открытие этого в подопечном показалось нам намного важнее, чем все, что напрямую сказал он сам. Хотя по целям modus operandi Брудоса разительно отличался от Кемпера, обоих, как и многих других убийц, обуревало стремление к «совершенствованию» деталей от преступления к преступлению. Жертвы Кемпера были миловидными девушками, которые в сознании убийцы ассоциировались с матерью. Менее развитый и смышленый Брудос удовлетворялся случайно встреченными. Но оба были помешаны на деталях, которые стали предметом всех их помыслов.

Уже во взрослом возрасте Брудос заставлял раздеваться жену Дарси, наряжал в предметы своей фетишистской коллекции и совершал ритуальное фотографирование, хотя Дарси была женщиной простой, без фантазий, и побаивалась мужа. Джерри представлял, что конструирует специальные приспособления для пыток, но в жизни ограничивался обычным гаражом. В этом гараже стоял холодильник, и преступник запирал в нем полюбившиеся части тел. Когда же Дарси готовила еду, ей приходилось просить мужа принести необходимые продукты. Женщина часто жаловалась подругам на явное неудобство и говорила, насколько было бы проще выбрать все, что требовалось, в холодильнике самой. Но несмотря ни на что, она, видимо, не считала ситуацию слишком странной, чтобы заявить на мужа. А если и считала, то, вероятно, слишком боялась.

Брудос представлял собой классический пример преступника, который начал с невинных странностей и неуклонно «развивался» — от найденных туфель к платьям сестры и вещам посторонних женщин. Сначала он воровал с бельевых веревок, потом крался за женщинами на высоких каблуках, вламывался в пустые дома и, подобрав булыжник, готовился встретиться лицом к лицу с его обитательницами. Сперва просто примерял чужую одежду, но постепенно почувствовал желание ударить. Раньше только требовал, чтобы перед ним раздевались, и фотографировал испуганных девочек, но, когда одна из них попыталась дать ему отпор, пригрозил ей ножом. Он не пытался убить, пока случайная жертва не позвонила к нему в дверь. Но, войдя во вкус и насладившись жестокостью, убивал опять и опять и каждый раз со все большей изощренностью кромсал трупы. Я не собираюсь утверждать, что каждый мужчина, которого привлекают «шпильки» или у кого бзик по поводу черного кружевного лифчика или трусиков, обречен стать убийцей. Иначе большая часть из нас уже сидела бы за решеткой. Но мы убедились, что парафилия Джерри Брудоса обладала способностью к перерождению и носила ситуативный характер.

Приведу один лишь пример.

Некоторое время назад директор начальной школы неподалеку от моего дома сбрендил на детских ножках. Он щекотал ученикам ступни и пальцы и тем, кто выдерживал дольше, платил за храбрость. Родители обратили внимание, что их отпрыски тратят в магазинах деньги, которые им не давали. Когда администрация школьного округа выгнала директора, многие стали возражать. Тот слыл симпатичным малым, имел постоянные отношения с подружкой, нравился педагогам, ученикам и родителям. Учителя решили, что на него возвели напраслину. Но если он и проделывал эти штуки с ногами, чудачество показалось всем безобидным. Директор не совращал малолетних, не требовал, чтобы они раздевались. Словом, был не тем человеком, который способен ради собственных извращенных наклонностей обидеть ребенка.

Я не соглашался с этим суждением. Непосредственной опасности для общества директор не представлял. Я встретился с ним, и он показался мне дружески настроенным и симпатичным. Но предположим, что во время игры одна из девочек поведет себя не так, как он ожидает: расплачется, пригрозит пожаловаться. Запаниковав, такой человек сможет и убить просто потому, что не будет знать, как по-другому разрешить ситуацию. И поэтому, когда школьный окружной надзиратель обратился в мое подразделение за советом, я сказал, что он поступил совершенно правильно.

Примерно в то же время меня вызвали в Виргинский университет, где неизвестный сбивал студенток колледжа с ног на землю и в возникшей сумятице утаскивал их сабо. К счастью, никто из девушек сильно не пострадал, и полиция университетского городка была склонна рассматривать эти происшествия как неудачную шутку. Я встретился с администрацией, рассказал о Брудосе и других подобных случаях и остался доволен тем, что сумел нагнать на них страху. Их отношение к происшедшему существенно изменилось, и я был рад, что в университетском городке больше не случилось никаких инцидентов. Рассматривая прогрессию криминальных наклонностей Джерри Брудоса, я задавал себе вопрос: способно ли вмешательство на ранних стадиях остановить этот процесс.

Эда Кемпера сделало серийным убийцей эмоционально ущербное детство. Но я чувствовал, что случай Джерри Брудоса более запутанный. Его парафилия проявилась в самом раннем возрасте. Маленького мальчика привлекли блестящие туфли «на шпильках». Но это было нечто такое, чего никогда не носила его мать. Она бурно реагировала, отругала сына, и туфли тут же стали для ребенка запретным плодом. Вскоре после этого он совершает кражу у учительницы. Но та, обнаружив пропажу обуви, реагирует совсем не так, как он ожидает; не отчитывает, а хочет узнать, зачем он это сделал. Таким образом, его поступок вызывает противоречивое отношение у взрослых женщин, и, вероятно, изначально заложенная склонность начинает развиваться в Джерри в нечто более дурное и пагубное.

Как бы все обернулось, если бы опасность заметили вовремя и эффективными способами попытались бы воздействовать на чувства Брудоса? К моменту первого убийства уже явно было поздно чем-либо помочь. Но на какой стадии возможно остановить процесс? Вся моя дальнейшая практика показала, что реабилитация серийного убийцы на сексуальной почве практически невозможна, если не захватить недуг в самый ранний период, пока фантазии не превратились в реальность. Когда моя сестра Арлена была еще подростком, мама, бывало, говорила, что может вполне судить о мальчишках, назначающих дочери свидание, по тому, что они рассказывают о своих матерях. Если сын любит и уважает мать, так, скорее всего, и сложатся в его жизни отношения с другими женщинами. Но если судит о ней как о шлюхе, суке, доходяге — жди, что точно так же поведет себя и с остальными. По опыту я знаю, что мать попала в самую десятку. Эд Кемпер опустошал Санта-Круз до тех пор, пока не решился поднять руку на женщину, которую больше всего ненавидел. Монте Риссел, подростком изнасиловавший и убивший пять женщин в Алегзандрии, штат Виргиния, заявил, что если бы во время расторжения неудавшегося брака родителей ему позволили уйти с отцом, а не оставаться с матерью, он, по всей видимости, стал бы юристом, а не отбывал пожизненное заключение в Ричмондской тюрьме, где мы с ним встретились.

С помощью Монте Ральфа Риссела мы впервые попытались соединить воедино разрозненные кусочки головоломки. Когда мать Монте развелась с мужем, мальчику исполнилось семь лет и он был младшим из троих детей. Мать сорвала их с места и перевезла в Калифорнию, где снова вышла замуж. Все свое время женщина проводила с новым супругом, и дети оставались почти без присмотра. Неприятности у Монте начались рано: в школе он писал на стенах непристойности, у него появились наркотики, потом, поссорившись, он выстрелил в двоюродного брата из пневматического ружья. Монте рассказывал, что отчим после этого разбил ружье в щепы, а его самого долго бил по спине стволом. Когда Монте исполнилось двенадцать лет, распался второй брак матери и семья перебралась обратно в Виргинию. Риссел сказал, что в разводе были повинны они с сестрой. С этого момента его преступная карьера стала набирать силу: управление машиной без прав, кражи, похищение автомобилей и, наконец, изнасилование.

Становление Риссела-убийцы очень поучительно. Ещё в школе, отбывая условный срок и в качестве обязательной меры посещая консультации психиатра, он получил от подруги письмо. Она училась на класс старше и к тому времени поступила в колледж. В письме говорилось, что их отношения прекращаются. Монте тут же прыгнул в машину, подъехал к колледжу и засек девушку с новым приятелем. Но не выместил ярость на причинившем ему боль человеке, а вернулся обратно в Алегзандрию и, пристроившись на стоянке неподалеку от дома, заперся в машине с пивом и марихуаной.

Около двух или трех утра он все ещё по-прежнему сидел за рулем, когда на стоянку подъехала машина с водителем-женщиной. Повинуясь внезапному порыву, Риссел решил вернуть себе все, что только что потерял. Он направил на женщину пистолет и заставил идти в укромное место рядом с домами. Рассказывая нам с Бобом Ресслером о своих тогдашних действиях, Монте был спокоен, точен и деловит. Перед встречей я поинтересовался его IQ, который оказался свыше 120 единиц. Не могу сказать, что мне часто приходилось сталкиваться с раскаянием и угрызениями совести. Редкие убийцы бередили собственную душу — замыкались в себе или совершали самоубийство. Больше сожалели, что попались и оказались в тюрьме. Но Монте Риссел не принижал тяжести своего преступления, и я чувствовал, что его рассказ правдив. А в описываемом поведении содержалось несколько ключевых моментов.

Во-первых, нечто должно подхлестнуть потенциального убийцу к действию — некий фактор, который мы назвали побудителем. Такую модель нам приходилось наблюдать не раз. Им может оказаться все что угодно — каждого из нас способны вывести из себя самые различные вещи. Но наиболее распространенными являются потеря работы и потеря жены или подружки (я употребляю слова «жены» и «подружки», поскольку такого рода убийцами, по причинам, о которых будет рассказано в следующих главах, чаще всего оказываются именно мужчины). Изучая людей вроде Монте Риссела, мы пришли к убеждению, что побудители являются неотъемлемым составным условием становления личности серийного убийцы. И в дальнейшем по картине преступления с достаточной степенью вероятности определяли побудительный мотив. В четвертой главе я упоминал о своем коллеге Джаде Рэе, который работал по делу о тройном убийстве на Аляске, где погибла женщина и две ее дочери. Хронология преступления и картина убийства позволили ему сделать вывод, что преступник потерял подругу и работу. Оказалось, что в действительности обе эти травмы имели место. Любовница изменила будущему преступнику с его начальником, а тот, чтобы убрать соперника подальше с глаз, выгнал его со службы. Так и Монте Риссел решился на преступление в ночь после того, как увидел бывшую подружку с новым приятелем. Это значимо само по себе. Но ещё важнее, как и почему совершено это преступление. По воле случая жертва Риссела оказалась проституткой, а это означало по крайней мере две вещи: она не чувствовала того страха перед половым насилием со стороны неизвестного мужчины, какой бы испытала любая другая женщина, не принадлежавшая к ее профессии; и в ней, вероятно, жил здоровый инстинкт самосохранения, поэтому когда жертва поняла, что ее готовы изнасиловать под дулом пистолета, она задрала юбку и поинтересовалась, какую ей занять позу.

— Ещё спросила, как мне больше нравится, — рассказывал Монте.

Но ее слова, вместо того чтобы успокоить и умаслить нападавшего, только сильнее разожгли его раздражение.

— Точно как та сука — все пыталась взять в свои руки!

Чтобы умилостивить нападавшего, проститутка изобразила два или три оргазма, но только испортила все еще больше. Монте укрепился во мнении, что все женщины шлюхи, раз одна из них способна наслаждаться совершаемым над ней насилием. Она представилась ему безликой, и от этого был всего лишь шаг к мысли об убийстве.

Но всё же один раз он отпустил очередную жертву, когда та сказала, что тревожится о заболевшем раком отце. Раком был болен брат Риссела, и образ брата слился с личностью женщины. Она перестала выступать для него безликим телом, каким были та проститутка или лежащая ничком на диване молодая медсестра в случае с Ричардом Споком.

Именно поэтому так трудно дать обобщающий совет, каким образом вести себя в подобных ситуациях: подчиниться требованиям или попытаться ускользнуть от насилия. Или и то и другое лишь осложнит положение? Сопротивление так называемому «самоутверждающемуся насильнику» в отдельных случаях способно остановить приставания. Но сопротивление «пришедшему в возбуждение от ярости», если жертва недостаточно сильна и не быстра на ноги, чтобы убежать, может окончиться убийством. Не всегда лучшей стратегией оказывается попытка доставить больше удовольствия сексуально несостоятельному типу. Перечисленные примеры являются преступлениями ярости, злости и утверждения собственной силы, в которых секс лишь побочный фактор. Совершив насилие над женщиной с автомобильной стоянки, Риссел еще не решил, как поступить с жертвой. Но в этот миг она сделала то, что многие в ее положении сочли бы логичным: бросилась бежать. И, как выяснилось, допустила ошибку — преступнику показалось, что не он, а жертва контролирует ситуацию. В связи с этим случаем мы цитировали слова Риссела в статье, опубликованной в «Американском психиатрическом журнале»: «Женщина кинулась по склону оврага. И там я её настиг, скрутил. Она оказалась крупнее меня. Я начал ее душить… Она поскользнулась, и мы вместе покатились вниз. Я ударил ее виском о камень и погрузил голову под воду».

В результате рассмотрения дела Риссела мы поняли, что одинаково важно анализировать поведение и убийцы, и его жертвы: является ли жертва человеком повышенного риска, как себя повела, что говорила, потакала ли насильнику или предпочла сопротивление. И каким образом произошла их встреча. Жертвами Риссела были случайно встреченные женщины — те, что по воле рока оказались поблизости от его дома. Убив однажды, преступник преодолел табу и, испытав от расправы наслаждение, понял, что может нападать снова, а потом безнаказанно удирать. Если бы нам пришлось принимать участие в раскрытии этого дела и готовить психологический портрет неизвестного субъекта, он изображал бы человека с определенным опытом — совершавшего насилия, но только не убийство. Так оно на самом деле и было. Но если говорить откровенно, мы бы ошиблись (во всяком случае, на первом этапе) в определении возраста. В момент первого убийства Рисселу только что исполнилось девятнадцать, а в нашем прогнозе, скорее всего, фигурировал бы мужчина от двадцати пяти до тридцати лет. Дело Риссела в очередной раз доказывает, что возраст — относительный фактор в нашей работе. В 1989 году сотрудника моего подразделения Грега Мак-Крейри вызвали в Рочестер, штат Нью-Йорк, по делу о загадочных убийствах проституток. Сотрудничая с капитаном Линде Джонсоном и лучшими полицейскими силами, Грег составил детальный портрет и разработал стратегию поимки убийцы, в результате чего был арестован и осужден Артур Шокросс. Позже мы проанализировали прогноз, и оказалось, что Грег угодил в самую точку: раса, характер, вид исполняемой работы, домашнее окружение, хобби, хорошее знание местности, связи с полицией — все, кроме возраста. Мак-Крейри предположил, что следует искать мужчину под тридцать с уже устоявшейся предрасположенностью к убийству. В действительности Шокроссу исполнилось сорок пять. Но оказалось, что, отбывая наказание за убийство двоих детей (такой же уязвимой добычи преступников, как старики и проститутки), он провел пятнадцать лет за решёткой и таким образом задержался в развитии. А через несколько месяцев после условного освобождения начал с того, чем занимался до тюрьмы.

Как и убивавший в период условного заключения Артур Шокросс, Монте Риссел тоже был освобожден условно. Он, подобно Эду Кемперу, обладал способностью убеждать психиатров, что его душевное равновесие восстанавливается, в то время как сам убивал людей. Получалось что-то вроде мрачного варианта старой шутки: сколько потребуется психиатров, чтобы поменять лампочку? Ответ: один, если лампочка захочет меняться. Психиатры и специалисты в области душевных заболений привыкли судить о состоянии пациента, основываясь на его собственных словах, и это предполагает, что пациент желает «выздоравливать». Оказалось удивительно простым делом обмануть множество психиатров, и лучшие из них согласятся, что единственным сравнительно надежным предостерегающим признаком надвигающегося преступления является история предыдущего. Я надеюсь, что в ходе работы по исследованию личности преступника мы сумели убедить медицинскую общественность не полагаться на слова пациента, если речь идет о поведении убийцы или насильника. По своей натуре эти люди притворщики и самовлюбленные абсолютные эгоцентристы. Поэтому они скажут в комиссии по условному освобождению или тюремному психиатру все что угодно, лишь бы побыстрее выйти из-за решетки или подольше оставаться на свободе.

Риссел описывал нам последующие убийства, и мы наблюдали устойчивую прогрессию его наклонностей. Вторая жертва вызвала его раздражение кучей вопросов:

— Хотела знать, почему я это сделал? Отчего на нее набросился — неужели у меня нет своей подружки? Может, у меня какие-то проблемы? И как я собираюсь с ней поступить?

Она управляла машиной под дулом пистолета и, как и первая жертва, попыталась бежать. В этот момент Риссел понял, что непременно должен её убить, и стал ударять ножом в грудь. Третье убийство далось ему еще легче. Он приобрел опыт и не позволял жертве заговорить с собой, стараясь, чтобы она оставалась для него безликой.

— Я подумал, что убил уже двух… так могу убить и эту.

На этой стадии прогрессии Риссел отпустил женщину, которая пожаловалась, что беспокоится о заболевшем раком отце. Но с двумя последующими жертвами расправился вполне решительно: одну утопил, а другую, по собственному признанию, ударил ножом не менее пятидесяти раз. Риссел, как и все остальные, продемонстрировал, что фантазии возникают в голове преступника задолго до того, как он начинает насиловать или убивать. Мы спросили, откуда у него появились такие мысли, и он ответил, что из разных источников, в частности в процессе чтения о преступлениях Дэвида Берковица. Дэвид Берковиц был сначала известен как «Убийца с 44-м калибром», но после того, как, нагнав в Нью-Йорке страху, начал писать в полицию и в газеты, получил кличку Сын Сэма. По своей натуре он был скорее маньяком-убийцей, чем тем, кого мы называем типичным серийным убийцей. Ровно за год — с июля 1976 по июль 1977 — были умерщвлены шесть молодых мужчин и женщин и еще большее число ранено: во всех стреляли из крупнокалиберного револьвера, когда они останавливали свои машины, чтобы заняться любовью в укромных закоулках.

Подобно другим серийным убийцам, Берковиц вырос в приёмной семье, о чем не подозревал и сам до того, как ушел в армию. Он хотел, чтобы его отправили во Вьетнам, но попал в Корею, где впервые имел сексуальную близость с женщиной-проституткой и заразился от нее гонореей. Уволившись со службы и вернувшись в Нью-Йорк, Берковиц принялся разыскивать свою биологическую мать и обнаружил, что она проживала с дочерью — его сестрой — на Лонг-Айленде. К его удивлению и смятению, женщины не захотели с ним знаться. Он был застенчив, беззащитен и зол — в нем начал зреть потенциальный убийца. В армии его научили стрелять, и теперь он отправился в Техас и приобрел «бульдог» 44-го калибра — мощный револьвер, с которым чувствовал себя больше и сильнее. Он выбирался на нью-йоркские свалки и упражнялся по мелким мишеням, пока не стал хорошим стрелком. И тогда, в дневное время обычный почтовый служащий, он начал выходить по ночам на охоту.

Мы встретились с Берковицем в Аттикской государственной тюрьме, где после вынесения приговора он отбывал двадцатипятилетние сроки за жизнь каждого из шести убитых, хотя позднее начал отрицать свои преступления. В 1979 году он подвергся чуть не кончившемуся трагедией нападению, когда сзади его полоснули по шее ножом. На рану пришлось наложить пятьдесят шесть швов, а убийца так и не был найден. Поэтому, не желая подставлять заключенного, мы явились, не сговариваясь с ним заранее. Но с помощью начальника тюрьмы заполнили почти все письменные вопросники, так что оказались хорошо подготовленными.

На встречу я прихватил кое-какие «наглядные пособия». Я уже упоминал, что мой отец работал печатником и руководил профсоюзом на Лонг-Айленде. Он снабдил меня газетами с огромными шапками, посвященными подвигам Сына Сэма. Я вытащил нью-йоркскую «Дейли Ньюс» и перебросил Берковицу через стол:

— Послушай, Дэвид, через сто лет никто не вспомнит Боба Ресслера и Джона Дугласа, но Сына Сэма не забудут. В Уичито, в Канзасе, как раз сейчас орудует какой-то малый. Он уже ухлопал шесть женщин и называет себя Душителем СИУ. СИУ означает — Связать, Измучить, Убить. Представляешь, он пишет письма и в них говорит о тебе. Да, да, о Дэвиде Берковице, Сыне Сэма. Он хочет походить на тебя, потому что ты его привлекаешь. Не удивлюсь, если он напишет тебе прямо в тюрьму.

Берковиц был не из тех, кого я назвал бы «харизматической личностью», и всю жизнь он добивался признания собственных заслуг. У него были светло-голубые глаза, и, пытливо всматриваясь в собеседника, он, казалось, старался понять, проявляют ли к нему неподдельный интерес или просто насмехаются. И теперь его глаза засияли.

— У тебя не было возможности выступить в суде, — продолжал я, — и люди знают о тебе одно: что ты настоящий мерзавец. Но наш опыт подтверждает, что должна быть и другая сторона, уязвимая, на которую повлияло твое прошлое. И мы хотим дать тебе возможность рассказать нам о ней.

Внешне Берковиц не выразил никаких чувств, но начал рассказ почти не колеблясь. Он признался, что в районе Бруклина и Куинс совершил более двухсот поджогов и каждый скрупулезно заносил в дневник. Это одна черта, сближавшая его с маньяком, убийцей-одиночкой, обуреваемым желанием изложить все на бумаге. Другая — то, что он не искал физического контакта с жертвой. Не был насильником или фетишистом, не крал сувениров. Сексуальное удовлетворение он получал от самой стрельбы. Поджоги мало отличались один от другого: загорались то мусорные урны, то брошенные дома. Как многие поджигатели, глядя на пламя, Берковиц занимался мастурбацией и не прекращал, даже когда прибывала пожарная команда. Поджигательство с двумя другими компонентами — ночным недержанием мочи и жестокостью по отношению к животным — составляет триаду, характеризующую потенциального убийцу.

Я часто сравнивал наши интервью с промыванием золота: большая часть материала оказывалась пустой породой. Но если обнаруживалась хоть одна крупица драгоценного металла, усилия были оправданы. Так, безусловно, произошло и в случае с Дэвидом Берковицем. Особенно интересным нам показалось то, что, промышляя в закоулках, Берковиц всегда подходил к машине со стороны пассажира, а не со стороны водителя — как правило, мужчины, и поэтому представлявшей большую опасность. Он становился в типичную позу полицейского и стрелял в машину, и это свидетельствовало, что его ярость и гнев направлены против женщин. А большое число пулевых отверстий, как и множественность ножевых ран, отражали степень накала чувств. Мужчины попадали под огонь только потому, что оказывались в неудачное время в неудачном месте. Вероятно, он ни разу не посмотрел жертве в глаза — все происходило на расстоянии — и всеми силами сохранял в себе образ безликой женщины, не соотнося его с реальным человеком.

Столь же ценным показалась нам другая золотая крупинка, пополнившая копилку знаний о серийных убийцах. Берковиц рассказывал, что выходил на охоту по ночам. Если случайная жертва не попадалась та, которой посчастливилось не оказаться в неудачном месте в неудачное время, — он возвращался туда, где ему однажды повезло. Так поступали многие убийцы: приходили на место преступления и, символически приобщившись к праху, заново оживляли фантазии.

По этой же причине другие серийные убийцы делали снимки и видеозаписи на месте преступления. Потом, когда покойников предавали земле, они будоражили себя изображениями, снова и снова подхлестывая фантазию. Берковицу не требовались украшения, нижнее белье, части тел и другие «сувениры». Достаточно было оказаться на месте преступления. Затем он возвращался домой и, разжигая фантазию, занимался онанизмом.