Глава VII

Глава VII

Религиозная терпимость. – Девица Ассебург, хилиасты и пиетисты. – Планы воссоединения церквей. – Берлинская академия наук. – Любовь королевы. – «Монадология» и «Теодицея». – Смерть королевы Софии Шарлотты.

Для довершения философской системы Лейбницу недоставало одного – сильного личного чувства, без которого она получила бы, быть может, более строгий, но менее поэтический облик. Этот недостающий элемент был дан философу любовью к одной из лучших германских женщин, а именно, к первой королеве Пруссии, Софии Шарлотте, дочери ганноверской герцогини Софии. «Она – дочь своей матери: сказать это – значит, сказать все», – писал однажды Лейбниц.

Когда Лейбниц поступил на ганноверскую службу (1680), матери было пятьдесят лет, а дочери – двенадцать. Самому философу в это время исполнилось тридцать четыре года. Мать поручила ему умственное воспитание дочери. Четыре года спустя молодая девушка вышла замуж за бранденбургского принца Фридриха III, впоследствии превратившегося в короля Фридриха I. Молодые не ладили с ганноверским герцогом и, прожив два года в Ганновере, тайно уехали в Кассель. В 1688 году Фридрих III вступил на престол, став бранденбургским курфюрстом. Это был тщеславный, пустой человек, любивший роскошь и блеск. Вскоре обнаружилось несходство характеров мужа и жены: между ними не было ничего общего. Серьезная, вдумчивая, мечтательная София Шарлотта не могла выносить пустой и бессмысленной придворной жизни. О Лейбнице она сохраняла воспоминание как о дорогом, любимом учителе; обстоятельства благоприятствовали новому, более прочному сближению. Потерпев неудачу в своих широких планах церковной унии всего христианского мира и союза всех европейских государств против турецкого варварства, Лейбниц постепенно все более задумывался над мыслью о чисто германской церковной и политической унии. Он стал делать попытки к сближению разных оттенков протестантизма, хотел соединить реформатов с лютеранами. По месту своей деятельности, он естественным образом начал с Ганновера, стараясь сблизить его с Бранденбургом. Брачный союз между бранденбургским курфюрстом и ганноверской принцессой благоприятствовал его плану, который встретил особое сочувствие со стороны ганноверской герцогини Софии. Основным качеством Лейбница была необычайно широкая терпимость; «Я почти никого не презираю», – сказал он однажды и действовал сообразно с этим изречением. Религиозные распри между различными протестантскими исповеданиями были для него, стремившегося к сближению протестантизма с католичеством, вопиющей несообразностью. Даже к крайним протестантским сектам он относился с сочувствием, даже наиболее чуждые его натуре мистические проявления никогда не вызывали в нем чувства вражды или презрения. Превосходным образчиком этой почти безграничной терпимости Лейбница было его отношение к так называемым «хилиастам», проповедовавшим «тысячелетнее царствование» и пришествие Мессии.

В 1691 году, как раз во время переписки Лейбница с католическим богословом Пеллиссоном, – переписка эта шла через руки герцогини Софии, – ганноверская герцогиня находилась в Эбсдорфе, на водах. В то время вдруг прославилась некая девица Ассебург, которую считали святой и ясновидящей. Мать этой девицы еще в детстве посвятила ее Богу. Будучи лютеранкой, она не могла отдать дочь в монастырь, но воспитывала ее, как монахиню. Еще ребенком маленькая Розамунда утверждала, что ей является Иисус во всем блеске небесного величия. Еще не умея писать, она якобы записывала слова Христа. Летом 1691 года о ней стали говорить по всей Германии. Уверяли, что она способна читать письма, написанные на любом, даже незнакомом, языке и вложенные в запечатанный конверт. Правда, нередко девица отвечала невпопад, но в таких случаях она горько рыдала и уверяла, что Иисус не явился к ней Какие-то шутники стали писать девице Ассебург циничные письма или просто любовные послания. Она плакала и утверждала, что Иисус явился ей гневный и негодующий. Этот феномен обратил на себя внимание богословов и коронованных особ, а также всех мечтателей и мистиков.

Тогдашний лейпцигский суперинтендант Петерсен, глава «хилиастов», узнав о пророчествах девицы Ассебург, окончательно уверовал в свои фантазии, но был за это лишен должности, после чего бежал в Бранденбург. Положение девицы Ассебург также было небезопасным: некоторые богословы считали ее еретичкой, другие – свободомыслящие – предлагали посадить ее в сумасшедший дом. Вообще, умный и образованный аббат Моланус говорил: «Эту дуру надо посадить на цепь», – и прибавлял: «Выражения, которые эта девица слышит будто бы от Иисуса, такие, как, например, „моя королева“ и „моя голубка“, сколько мне известно, совсем не употребительны в небесной канцелярии».

Иного мнения был Лейбниц. Узнав от герцогини Софии о мнимых чудесах девицы Ассебург, философ написал ей письмо, целиком обрисовывающее его собственную личность.

«Есть люди, – пишет он, намекая на Молануса, – которые судят обо всем этом настолько рыцарски, что желают упрятать девицу Ассебург в дом умалишенных. Я уверен, однако, что все это у нее происходит самым естественным путем. Многие из сообщенных о ней фактов, например, то, что она прочла запечатанное письмо английского доктора Шотта, должно быть, преувеличены. Тем не менее, я удивляюсь многим способностям человеческой души, и возможно, что о многих душевных способностях мы не подозреваем по недостатку опыта. Если встречаются подобные исключительные личности, их надо не бранить и не переделывать, а, наоборот, наблюдать и хранить, как сохраняют кабинетные редкости в кунсткамерах».

Далее Лейбниц указывает на связь самых странных сновидений и бредней с действительностью, разъясняя эту связь вполне реалистическим образом.

«Почему, – спрашивает Лейбниц, – девица Ассебург видит постоянно Христа? Очевидно, потому, что она воспитана в духе протестантизма, не признающего святых. Постоянные мысли о Боге доставили ей особую „благодать“. Почему не назвать ее видения „благодатью“?» Под «благодатью, – говорит Лейбниц, – я вовсе не подразумеваю чудо или вообще что-либо сверхъестественное, но называю так блаженное состояние, доставленное теми сладостными религиозными чувствами, которые испытывает эта девица, когда ей кажется, что она видит Христа. Боюсь только, что она начнет слишком применять свои видения ко всяким мелочным случаям: это ей самой причинит беду».

Лейбниц всегда отличал искренний экстаз и мистический восторг от шарлатанства. Так, он жестоко осмеял «Гороскоп иезуитов», сочиненный аббатом Kappe, который по Апокалипсису вывел, что иезуиты погибнут непременно между 1695 и 1713 годами.

Письмо Лейбница привело ганноверскую герцогиню в восхищение. «Оно доставило мне торжество! – пишет она Лейбницу. – В вашем письме столько здравых мыслей, такая свобода от всяких предрассудков!» Поощренный этим ответом, Лейбниц написал второе письмо, имея на этот раз в виду многих немецких коронованных особ, приехавших на воды. Кроме хилиастов, в то время подвергались гонениям еще так называемые пиетисты.

«Ах, бедные люди, – писал Лейбниц. – Они скоро провалятся в бездну, в ад! Это мне не нравится! Я не люблю трагических картин и желаю, чтобы всем было хорошо. Я не желаю также преследования „хилиастов“. Пока эти люди не нарушают общественного покоя, их не надо трогать: ожидать терпеливо пришествия Христа – право, в этом нет вины».

«Самое лучшее, – писал Лейбниц, – оставить этих добрых людей в покое. История доказывает, что секты обыкновенно возникают вследствие чрезмерного преследования единичных людей, имеющих особое мнение. Под предлогом предупреждения ереси способствуют ее возникновению. Чаще всего такие вещи сами собою исчезают, теряя прелесть новизны. Но когда поднимают слишком много шума, стараясь подавить их, то действуют подобно тому, кто вздумал бы потушить огонь при помощи мехов. Господа богословы очень часто испытывают опасение, что вдруг окажется недостаток в еретиках. Поэтому они делают все что могут, чтобы отыскать их и даже обессмертить, дают им партийные клички, такие, например, как „хилиасты“, „янсенисты“, „квиетисты“, „пиетисты“, и т. п. Иному даже приносит особую честь быть ересиархом, даже не подозревая об этом. Такой случай произошел с богословом покойным Пайоном, которого его противники превратили в пайониста!»[3].

Герцогиня послала это письмо Лейбница своей дочери, курфюрстине Бранденбургской. Еще раньше София Шарлотта стала интересоваться каждым письмом, каждым философским трактатом своего бывшего учителя. Между нею и Лейбницем началась деятельная переписка. И он, и его ученица одинаково относились и к нетерпимости, и к вошедшему в то время в моду ханжеству, прикрывавшему заимствованную из Франции распущенность нравов. В 1692 году Лейбниц пишет Софии Шарлотте:

«Теперь всюду ханжество, и французский двор, источник мод, дает хороший пример. Все стали писать набожно, даже сатирик Буало… Все это было бы хорошо, если бы внутреннее соответствовало внешнему… Истинное благочестие чаще можно встретить у людей, которые действуют лишь как честные люди, чем у этих гасконцев набожности, неистовствующих по поводу всякой глупости».

Дальнейшая часть письма любопытна как выражение личного отношения Лейбница к Софии Шарлотте.

«Я полагаю, – пишет он, – что истинную добродетель легче найти у молодой принцессы, окруженной приманками света, чем у суровой отшельницы Антуанетты Бургиньон, которая пишет книги о добродетели, никогда не имев случая применить ее на деле. Легко изобразить из себя недоступную (prude), когда достигнешь известного возраста. Девяносто лет – отличное средство против мирских искушений. Молю Бога сохранить жизнь Вашего Высочества до возраста, когда люди по природе становятся святыми, но пока желаю Вам разделять радости великого монарха».

До 1697 года бранденбургский курфюрст всецело подчинялся влиянию своего министра Данкельмана, который тщательно устранил Софию Шарлотту от всякого влияния на дела. Она всецело посвятила себя делу воспитания своего сына, которого нежно любила, и увлекалась музыкой. Лейбниц мало знал о внутренней жизни молодой женщины и был чрезвычайно приятно удивлен, когда узнал, что она живо интересуется не только религиозными и политическими вопросами, но и труднейшими философскими и научными исследованиями.

По смерти отца Софии Шарлотты положение Лейбница в Ганновере значительно ухудшилось. Преемник Эрнста Августа не умел ценить философа и относился к нему как к обыкновенному придворному чиновнику и официальному историографу брауншвейгского дома. Он надоедал Лейбницу, торопя его с окончанием труда, который должен был прославить его династию. Лейбниц стал с тех пор стремиться в Берлин. Различные соображения побуждали его к этому. Со смертью Эрнста Августа отношения между Ганновером и Бранденбургом стали улучшаться. В Ганновере влияла на дела герцогиня София, в Берлине все более приобретала влияние ее дочь, София Шарлотта. Последней удалось, наконец, восторжествовать над интересами временщика Данкельмана: всесильный министр пал, и с тех пор политика Бранденбурга по отношению к Ганноверу приняла мирный характер. Лейбниц увидел в этом первый шаг к осуществлению своих новых объединительных планов. Стараясь воспользоваться удобным моментом, он написал герцогине Софии и в то же время ее дочери, предлагая себя в качестве посредника между обоими государствами. Лейбниц просил Софию устроить его тайную миссию в Берлин, куда он должен был, по его плану, постоянно приезжать будто бы с научными целями, в качестве библиотекаря, заведовавшего книгохранилищами Ганновера и Вольфенбюттеля. По обыкновению, у Лейбница при этом появились сотни планов. Главным из них был давно задуманный им проект основания немецкой академии наук. Потерпев неудачу в Вене, он теперь желал основать академию в Берлине. Лейбницу сообщили, что София Шарлотта в беседе с придворным проповедником Яблонским выразила свою радость по поводу процветания Академии художеств и в то же время сказала, что желала бы устроить в Берлине, по примеру Парижа, астрономическую обсерваторию. Лейбниц тотчас написал своей бывшей ученице восторженное письмо. «Науку я ставлю выше всего в мире, – пишет он, – но для плодотворной научной деятельности необходима правильная организация. В связи с обсерваторией необходимо поэтому основать академию наук».

Это письмо Лейбниц написал в ноябре 1697 года. С тех пор его переписка с Софией Шарлоттой прекращалась лишь на время их частых и продолжительных свиданий. Известно 164 письма, написанных с обеих сторон в течение семи лет; на самом деле их было гораздо больше, потому что муж Софии Шарлотты (с 1701 года король прусский) по смерти жены приказал сжечь всю ее корреспонденцию. Уцелело лишь то, что было сохранено Лейбницем и ее матерью, которая на несколько лет пережила дочь.

Переписка Лейбница с Софией Шарлоттой представляет лишь бледное отражение той высокой взаимной любви, которая существовала между ними. В Берлине и в Лютценбурге Лейбниц проводил нередко целые месяцы вблизи королевы; он провожал ее также в Герренгаузен к ее матери. В письмах королевы, при всей ее сдержанности, нравственной чистоте и сознании своего долга перед мужем, никогда ее не ценившим и не понимавшим, – в этих письмах постоянно прорывается сильное чувство. «Надеюсь, что Вы сюда уже мчитесь, – пишет она в одном письме. – Я ожидаю Вас с нетерпением». «Вы не можете себе представить, как я желаю Вас видеть, как я ценю беседы с Вами; я жду Вас с невообразимым нетерпением», – сказано во втором письме. Немного погодя, Лейбниц получает третье письмо уже от Пёлльниц, фрейлины и подруги королевы. «Умоляю Вас, скорее приезжайте, – пишет Пёлльниц. – Помимо того, что Ваше присутствие приятно мне, умоляю Вас как преданная слуга Ее Величества. Вы сделаете доброе дело, здесь у королевы нет живой души, с которою можно было бы перекинуться словом». Новый ганноверский курфюрст, брат Софии Шарлотты, даже иронизировал над отношением своей сестры к Лейбницу и досадовал, замечая, что королева отвлекает Лейбница от составления истории его династии. В 1703 году он пишет: «Господин Лейбниц, по которому так страдает королева, не здесь, хотя я велел устроить для него квартиру. Если его спрашивают, отчего его никак нельзя видеть, у него всегда готово извинение, что он будто бы работает над своей невидимой книгой».

У Лейбница действительно появились занятия более интересные, чем история брауншвейгского дома. Кроме забот об устройстве Берлинской академии наук, он занимался важными политическими вопросами. Когда началась война за испанское наследство, прусский король, муж Софии Шарлотты, и курфюрст брауншвейг-люнебургский, ее брат, были на стороне императора, тогда как южногерманские курфюрсты и герцоги получали субсидии от Людовика XIV и готовы были напасть на Пруссию. Необходимо было предупредить опасность поспешным соглашением между Пруссией и Брауншвейг-Люнебургом. Этот так называемый «вольфенбюттельский вопрос» был решен королевою с помощью Лейбница – король почти не вмешивался в важнейшие государственные дела.

В то время, как король устраивал пышные придворные празднества, на которых София Шарлотта скучала и томилась, королева любила сельскую тишь, прогулки в своем Лютценбургском саду, музыку, пение, чтение философских сочинений в тесном избранном кругу друзей. Она имела слабое здоровье и нежное телосложение. От матери она унаследовала легкий юмор, бодрость и свежесть духа. Гордость соединялась в ней с задушевностью, приветливостью и полной неспособностью к притворству. Она была живой и остроумной в беседах и любила слушать богословские споры.

Для Софии Шарлотты богословие было не только предметом развлечения. Эта глубокая натура относилась к богословским вопросам с широкой философской точки зрения, для нее это был вопрос: что есть истина? Когда ей было двадцать лет, произошло важное мировое событие – вторая английская революция, приведшая с собою эпоху Вильгельма Ш. Принцип свободы мысли получил в Англии широкое применение, возник деизм, явился Толанд. В области философии знаменитым Локком был совершен переворот. В то же время в Голландии началась деятельность одного из крупнейших французских мыслителей, Пьера Бейля, – начинался XVIII век.

В 1700 году София Шарлотта с матерью поехала в Нидерланды. Они посетили Гаагу, где лично познакомились с Бейлем и целыми часами беседовали с ним. По возвращении королевы, как раз в то время, когда она жила в обществе Лейбница в Лютценбурге, было напечатано новое, значительно дополненное издание «Философского словаря» Бейля. Королева прочла это замечательное произведение вместе с Лейбницем. Они вместе обсуждали вопросы, возбужденные Бейлем. Не следует думать, что София Шарлотта была только ученицей, благоговевшей перед каждым словом учителя. Подобно своей матери, она отличалась умом чрезвычайно здравым, ясным и нередко сразу схватывавшим то, что ставило в тупик философов. Ее здравый смысл часто отыскивал дорогу там, где, по выражению Лейбница, «кончалась латынь философов». Еще мать королевы, узнав от Лейбница основания его «монадологии», не без остроумия заметила: «Одного не могу понять, каким образом единица может включать в себя то, чего не включает совокупность единиц? Я всегда думала, что четыре талера больше, чем один талер». София Шарлотта также не уверовала слепо в монадологию. Математические доводы в философии казались ей неясными. Она сознавалась, что не знает математики, и, быть может, поэтому ей не все ясно. Поверхностных и так называемых «популярных» объяснений она не выносила по добросовестности натуры и пытливости ума. В одном письме к своей верной Пёлльниц она пишет: «Вот письмо Лейбница. Я люблю этого человека, но я готова на него сердиться за то, что он не доверяет моим способностям и так поверхностно объясняет мне предметы, которые серьезно интересуют меня». В своем письме Лейбниц объяснял ей между прочим теорию бесконечно малых, но ограничился самыми общими фразами. Королева шутит по этому поводу, говоря, что она более кого бы то ни было, знакома с бесконечно малыми, – достаточно посмотреть на некоторых льстивых и невежественных придворных. В другом письме Лейбниц развивал свою теорию страстей и аффектов, стараясь доказать, что страсти – не что иное, как смутные представления. Королева пишет своей Пёлльниц: «Великий Лейбниц! Ты говоришь прекрасные истины! Ты нравишься, убеждаешь, но не исправляешь».

Основание академии наук в Берлине окончательно сблизило Лейбница с королевой. Муж Софии Шарлотты мало интересовался философией Лейбница, но проект основания академии наук показался ему интересным. 18 марта 1700 года Фридрих III (в то время еще курфюрст) подписал декрет об основании академии и обсерватории. Два дня спустя Лейбниц был приглашен в Берлин, куда несколько раньше его приехала гостившая в Ганновере София Шарлотта. Кроме вопроса об академии, в Берлине были заняты свадебными торжествами: дочь курфюрста от первого брака выходила замуж. Для Фридриха III это было поводом к устройству необычайно пышных торжеств, длившихся четыре недели.

Из Парижа и Милана были нарочно выписаны певцы и танцоры; маскарады сменялись балами, балы – оперетками. София Шарлотта не вынесла такого продолжительного веселья и на время оставила Берлин. Лейбниц не мог уехать и писал ей:

«Был на оперетке: очень веселые арии. Даже такому профану в музыке, как я, это может нравиться. Вчера лишь в три часа ночи приехал в Лютценбург: веду образ жизни, который курфюрстина (мать Софии Шарлотты) называет распущенным. Я совершенно сбит с толку и вне своей стихии».

11 июля того же года, в день рождения Фридриха, была торжественно открыта Берлинская академия наук и Лейбниц назначен первым ее президентом. Не обошлось без новых празднеств и маскарадов. На этот раз маскарад был совсем особенный. Маркграф Христиан Людвиг изображал торговца и открыл лавочку, в которой продавал колбасу и копченый язык, маркграф Альберт танцевал на канате, граф Солмс прыгал через веревочку, один из принцев изображал фокусника. Это была настоящая балаганная пародия на версальских маркизов и пастушек. На этот раз и София Шарлотта веселилась от души, изображая докторшу, и самого Лейбница хотели нарядить астрологом, но он уперся и был очень рад, когда эту роль принял на себя граф Виттгенштейн. Лейбниц описал все это празднество немного юмористически, но с восторженными отзывами о Софии Шарлотте, и ей так понравилось это письмо, что она послала копии матери в Ганновер и герцогине Орлеанской в Версаль.

Лейбниц написал по случаю открытия академии два мемуара, в которых выставил национальное значение этого учреждения для всего немецкого мира. Не мешает заметить, что к этому времени Лейбниц значительно повернул в сторону национальных течений, стал резко восставать против «прошлогодних французских платьев» и вообще всякого рабского подражания Франции. Любопытно, что в последние годы XVII века Лейбниц все чаще пишет по-немецки, слог его постепенно освобождается от варварских латинских и французских примесей, приобретая вместе с этим мужественность и силу. Хотя свои главные сочинения он продолжает писать по-французски и по-латыни, но и одних немецких сочинений Лейбница, написанных в XVIII веке, было бы достаточно для того, чтобы составить славу крупного писателя, особенно если принять во внимание, что многие письма Лейбница стоят ученых трактатов, а из этих писем немало есть и немецких.

В своей второй записке об академии Лейбниц говорит, что новое учреждение должно быть пропитано немецким духом. Он не желает, чтобы Берлинская академия была копией Парижской. Своеобразной чертой немецкой академии должно быть, по мнению Лейбница, гармоничное сочетание теории с практикой. Наука должна быть не оторванной от жизни, но примененной к нуждам гражданского общества. Лейбниц порицает науку, основанную на простом любопытстве и жажде к знанию ради знания. Не следует, говорит он, производить бесплодные опыты, не находящие себе применений, что мы часто видим в Париже, в Лондоне и во Флоренции. В академии теория должна идти рука об руку с практикой, надо заботиться не только об искусствах и науках, но и о сельском хозяйстве, ремесле, словом – об улучшении всякого рода средств к прокормлению. У самого Лейбница дело, было соединено со словом, теория с практикой. Едва вступив на пост президента Берлинской академии, он взялся за такой чисто практический вопрос, как разведение шелковичных деревьев. Лейбниц был убежден в возможности устройства в Пруссии шелковичных плантаций и предпринял ряд опытов, впоследствии забытых и возобновленных лишь Фридрихом Великим. Чрезвычайно занимали Лейбница также вопросы практической медицины. Он был невысокого мнения о тогдашних немецких врачах (в Пруссии были почти одни военные врачи и хирурги), но следил за каждым медицинским открытием. Так, Лейбниц один из первых занялся вопросом о целебных свойствах привезенной из Америки ипекакуаны. Он энергично оспаривал известного Сталя, проповедовавшего утрированный «психический принцип» и относившийся с презрением к анатомии. Лейбниц, наоборот, считал анатомию основанием медицины. В эпоху, когда военное искусство считалось благороднейшим из всех, Лейбниц заявил, что медицинская наука выше военной, и говорил, что если бы врачи были в таком же почете, как великие полководцы, то, конечно, медицина стояла бы высоко.

Вопрос о народных школах также занимал Лейбница. В этом, как и в некоторых других случаях, его опередил бывший его учитель, иенский профессор Вейгель, который в 1696 году объехал всю Германию, изучая положение весьма жалких в то время протестантских народных школ. Вейгель, однако, не обратился к Лейбницу, на которого разгневался за то, что Лейбниц не поддержал присланного им проекта переименования созвездий по гербам владетельных домов. Через третьих лиц Лейбниц, однако, узнал о новом плане Вейгеля относительно преобразования народных школ, отнесся к этой мысли чрезвычайно сочувственно и пожалел о том, что Вейгель не обратился к нему. «Впрочем, – сказал Лейбниц, – кто меня знает только по моим изданным книгам, тот меня не знает». Вейгель в том же году умер, но Лейбниц продолжил его дело и много содействовал улучшению народного образования и в Пруссии, и в Ганновере.

Первые годы XVIII столетия было счастливейшей эпохой в жизни Лейбница. В 1700 году ему исполнилось пятьдесят четыре года. Он находился в зените своей славы, не должен был думать о насущном хлебе, был независим, мог спокойно предаваться своим любимым философским занятиям, и, что всего важнее, его жизнь согревалась высокой, чистой любовью женщины – вполне его достойной по уму, нежной и кроткой, без излишней чувствительности, которая свойственна многим немецким женщинам, смотревшей на мир просто и ясно. Любовь такой женщины, философские беседы с нею, чтение произведений других философов, особенно Бейля, – все это не могло не повлиять на деятельность самого Лейбница. Как раз в то время, когда Лейбниц возобновил связь со своей бывшей ученицей, он работал над системой «предустановленной гармонии» (1693—1696). Беседы с Софией Шарлоттой о скептических рассуждениях Бейля навели его на мысль написать полное изложение своей собственной системы. Он работал над «Монадологией» и над «Теодицеей»; в последнем труде прямо отразилось влияние великой женской души; но королева София Шарлотта не дожила до окончания этого труда.

Она медленно сгорала от хронической болезни и задолго до смерти привыкла к мысли о возможности умереть в молодости.

«Я на этот счет спокойна, – писала она Лейбницу еще в начале 1700 года. – Я убеждена, что будущего я должна менее бояться, чем настоящего. По опыту знаю, что мое тело подвержено страданиям, а будущее состояние души я не могу представить себе в таком печальном виде, как нас хотят уверить иные люди. Боязнь черта никогда еще мне не внушала страха к смерти. Вы знаете давно, сколько во всем этом есть истины, и мы будем с Вами весело говорить о предмете, который не может иметь серьезного значения для человека, подобного Вам, проникающего в причины вещей… Поспешите с приездом из милосердия к бедной Пёлльниц, которая теперь изучает математику и совсем потеряет голову, если Вы не придете к ней на помощь. Что касается меня, я довольствуюсь созерцанием фигур и чисел: все эти вещи для меня то же, что греческий язык. Только о единице (монаде) я, благодаря Вашим стараниям, имею маленькое понятие».

В начале 1705 года королева София Шарлотта поехала к матери. Лейбниц, против обыкновения, не мог сопровождать ее. В дороге она простудилась и после непродолжительной болезни 1 февраля 1705 года неожиданно для всех умерла. Внук ее, Фридрих Великий, сохранил в своих мемуарах трогательные подробности ее последних минут. Одна из ее придворных дам, видя, что королеве дурно, стала горько плакать.

– Не плачьте обо мне, – сказала умирающая, – я теперь счастлива: вскоре я буду в состоянии удовлетворить свою любознательность о первых причинах всех вещей, о пространстве, о бесконечности, обо всем, чего Лейбниц не мог мне объяснить, о бытии и о ничтожестве; а король, мой супруг, будет рад удобному предлогу обнаружить на моих похоронах свою любовь к блеску и роскоши.

Лейбниц был подавлен горем. Единственный раз в жизни ему изменило обычное спокойствие духа. Привязанность королевы к Лейбницу была настолько общеизвестна, глубокое горе философа стояло настолько выше всяких придворных сплетен и интриг, что посланники всех иностранных держав и другие лица сочли своим долгом сделать Лейбницу визиты с выражением соболезнования об испытанной им утрате.

Через несколько дней после получения горестного известия Лейбниц писал девице Пёлльниц:

«Я не плачу и не ропщу, но не знаю, что мне делать. Порою мне кажется, что смерть королевы – это мое сновидение: но, очнувшись, я слишком чувствую, что все это истина. Ваше горе не меньше моего, но Вы еще живее чувствуете, потому что Вы были подле нее… Мое письмо более философского характера, чем мое сердце… Почтить память лучшей из королев следует не мрачной тоской, а тем, что мы будем стремиться подражать ее идеалу».

Тогда же он пишет генералу Шуленбургу:

«Хотя ум мой говорит мне, что всякие жалобы напрасны и что лучше почитать память королевы, чем жалеть о ней, но моя сила воображения постоянно заставляет меня видеть королеву со всеми ее совершенствами и говорит мне, что она у нас отнята и что я потерял самое величайшее счастие, на какое мог рассчитывать, по человеческим соображениям, на всю свою жизнь».

Действительно, философ мог думать, что королева переживет его. Лейбниц был на тридцать лет старше Софии Шарлотты: когда она умерла, ему было почти 59 лет. В первые месяцы после ее смерти он не мог заниматься ни философией, ни наукой, бросил все; написал несколько писем близким людям, затем прекратил даже свою обширную корреспонденцию и жил воспоминаниями о ней. Лишь в июле Лейбниц несколько приходит в себя и пишет письма; в каждом письме опять звучит скорбь. Он пишет (по-латыни) богослову Готтону в Кембридж:

«Моя обычная переписка с Вами и другими друзьями потерпела перерыв вследствие смерти королевы. Она была ко мне необыкновенно привязана и часто искала моего общества; таким образом, я часто наслаждался беседами с этой королевой, самой талантливой и самой приветливой из всех когда-либо живших. Избалованный этим драгоценным счастьем, я не только разделял всеобщую печаль, но, по причинам самого частного характера, испытал сильнейшее горе… Я был близок к опаснейшей болезни и едва оправился. Невероятны были у королевы способности к пониманию труднейших вещей и стремление к расширению знаний, и она со мною вела беседы, в которых еще более могла бы удовлетворить свою любознательность, к немалой пользе и для общества, если бы смерть не прервала все».

С мая по октябрь Лейбниц был постоянно болен. В ноябре он приехал в Берлин, где король Фридрих, как бы исполняя предсмертные слова жены, опять устроил пышные празднества.

Лейбниц против воли должен был приходить, но уходил расстроенный, негодующий.

Он описал королеву и в прозе, и в лучшем из своих стихотворений.

«Она ни к кому не относилась пренебрежительно или резко и не любила, чтобы другие так относились в ее присутствии. Приветливость ее очаровывала всех… Она редко гневалась и не знала чувства мщения; рассердить ее было трудно, примирить – легко; о ней говорили, что она по характеру голубка, так мало в ней было желчи и горечи. Ложь и клевета еще в детстве были ей противны. Радовать всех и всех видеть счастливыми – в этом была радость ее сердца; чужое несчастье было ее горем».

В поэтической форме Лейбниц пытался воспроизвести свое учение о душе, вытекающее из оснований его философии.

«Это солнце стало невидимым, – пишет он, – свет высокого ума, блеск истинной добродетели, яркое сияние красоты – все погасло! Каждый дух представляет собою целое здание вселенной, как будто отраженное в одном зеркале… Он – изображение творения и был его целью… Что такое истинная любовь, как не наслаждение совершенством того, что мы любим?»

Но главный литературный памятник Софии Шарлотте поставил Лейбниц в своей «Теодицее».