Глава 17

Глава 17

Две великие пьесы. Пророки новой эры. В садах Эдема. «Люди земным своим зрением…». «Святая Жанна» и «Святой Шоу». «Чтобы спасти тех, у кого нет воображения».

В новой, очень длинной пьесе «Назад к Мафусаилу» Шоу сделал еще одну попытку дать своему веку новую религию. Как вы, наверно, помните, подобная попытка уже была сделана им однажды — в третьем акте пьесы «Человек и Сверхчеловек», но сцена в аду была слишком длинной для постановки. Шоу сам писал об этой пьесе, что, «находясь тогда в расцвете СРОСП изобретательности и комедийного таланта», он «изукрасил ее с излишним блеском и щедростью», в результате чего «никто не заметил новой религии во всем этом умственном водовороте». Теперь, уже в предисловии к новой пьесе, драматург обращался к этой проблеме.

«Я чувствую вдохновение, — писал он, — создать новую легенду об эволюции сотворения, только без отступлений и украшательства. Песок в моих часах иссякает; расцвету 1901 года пришла с годами на смену болтливость 1920-го; а война послужила суровым предупреждением о том, что дело это нешуточное. Я оставляю легенду о Дон Жуане и связанные с ней любовные истории и обращаюсь снова к легенде о садах Эдема. Я решил воспользоваться здесь неувядающим интересом к философскому камню, который может дать человеку бессмертие. И к этой своей несколько грубоватой попытке создать новую библию о сотворении и развитии всего сущего я отношусь без особых иллюзий, насколько это вообще возможно. Я делаю все, что могу в моем возрасте. Силы мои слабеют; но тем лучше для тех, кто находил меня нестерпимо блистательным в годы моего расцвета. Питаю надежду, что множество более удачных и более изысканных притч, созданных авторами помоложе, в скором времени оставят мою притчу далеко позади, подобно тому, как религиозные картины XV столетия оставили: позади первые попытки иконографии, созданные ранними христианами. С этой надеждой я и удаляюсь, попросив открыть занавес».

Книга эта была, по собственному выражению Шоу, вкладом в создание «поистине научной религии, которой так жадно ищут все умные люди». И первое слово этой религии заключалось в том, что вселенная возникла из ничего, а следовательно, и человек может создать себя из того, чем он в данный момент является. Это и есть эволюция сотворения. Это вера в будущее и в бесконечные возможности человека. Это религия, не признающая иного чуда, кроме великого чуда жизни. Шоу подробно излагает эти взгляды в предисловии к пьесе, полемизируя там со скептиками, неодарвинистами и сторонниками механистической теории.

В предисловии к пьесе Шоу рассказывает о том, как Дарвин и Маркс на его памяти революционизировали мысль XX столетия:

«Дарвин не только популяризировал теорию эволюции в общем, но и внес в нее собственный вклад… Социалистам показалось особенно обнадеживающим его настоятельное утверждение влияния внешней среды. Это сразу подкрепляло авторитетом науки позицию социалистов, которые утверждали, что тот, кто хочет переделать себя, должен переделать общество. Это означало, что, если мы хотим воспитать здоровых и процветающих граждан, мы должны прежде всего создать здоровые и процветающие города; и что таковые могут существовать только в здоровых и процветающих странах. Отсюда можно было сделать тот вывод, что тип людей, которые остаются равнодушными к благоденствию соседей, если при этом их собственные аппетиты удовлетворены, — это тип губительный, а тип людей, которые горячо заинтересованы в судьбе окружающих, — это единственно приемлемый для неизменно процветающего общества тип людей. Не удивительно, что социалисты встретили теорию Дарвина с распростертыми объятиями.

Наряду с этим у социалистов был свой собственный эволюционистский пророк, который дискредитировал капиталистическую экономику, точно так же как Дарвин дискредитировал сады Эдема. В своем «Коммунистическом манифесте», написанном в 1848 году, Маркс заявил, что цивилизация — это организм, неуклонно развивающийся путем естественного отбора, а в 1867 году Маркс выпустил в свет первый том своего «Капитала», и тут он показал, что отношение буржуазии к обществу исключительно аморально и вредоносно; он показал, что белая стена крахмальных сорочек скрывает и прикрывает мир самой ужасной тирании и самого низменного грабежа; Маркс стал вдохновенным пророком для всякой возвышенной души, до которой дошла его книга. У Маркса было то, чего не было у Дарвина, — непримиримость и блистательная еврейская литературная одаренность, сочетавшиеся с устрашающей силой ненависти, потоками обличений, иронии и другими спутниками горечи, порожденной в нем сперва гнетом, испытываемым довольно избалованным юным гением (Маркс был избалованным ребенком из богатой семьи) в условиях социальной системы, в высшей степени чуждой ему, а позднее также ссылкой и бедностью. Таким образом, Маркс и Дарвин вместе опрокинули с пьедесталов двух столь тесно связанных идолов и стали пророками новой веры».

Произведения Маркса и Дарвина, по словам Шоу, убедили его в том, что цивилизация нуждается «в новой религии и это для нее вопрос жизни и смерти». И вот тогда Шоу почувствовал потребность внести вклад в создание новой религии.

«Должен же кто-то заняться садами Эдема и прополоть их хорошенько», — заявил Шоу.

Через всю пьесу Шоу проходит идея о необходимости продлить жизнь человека для того, чтобы люди стали мудрее, чтобы они не повторяли ошибок предшествующих поколений. Самый старый персонаж библии Мафусаил жил триста лет. Когда люди смогут достигать этого возраста, жизнь на нашей планете можно будет направить по предначертанному пути.

Это была фантастическая идея, и сама пьеса тоже была фантастической. Она осталась не только самой длинной пьесой Шоу, но и вообще самой длинной пьесой, когда-либо написанной для театра.

Вряд ли Шоу когда-либо по-настоящему верил, что она может быть поставлена в театре, эта бесконечная пьеса, состоящая из пяти длинных частей:

В самом начале, 4004 г. до н. э. (в-садах Эдема)

Евангелие братьев Варнава, наши дни, то есть 1918 г.

Происшествие, 2170 г. н. э.

Трагедия пожилого джентльмена, 3000 г. н э.

В далях, которых может достичь мысль, 3920 г. н. э.

Однако нашлись поклонники Шоу и в Америке и в Англии, которые готовы были поставить пьесу. Впервые она была поставлена в Нью-Йорке «Театральной гильдией», а 27 февраля того же 1922 года — в театре «Гаррик», где ее показывали частями, несколько вечеров подряд. Первые постановки этой пьесы в Англии состоялись на следующий год и были предприняты бирмингемским «Передвижным театром». Пьеса шла здесь также частями, несколько вечеров подряд, начиная с 9 октября 1923 года.

Позднее она была поставлена также лондонским театром «Корт», специализировавшимся на постановке пьес Шоу.

Конечно, число людей, которые могли бы присутствовать в театре каждый вечер от Понедельника до пятницы, было ограниченным, и Шоу слишком хорошо знал театр, чтобы рассчитывать на кассовый успех этой драмы. Однако он был глубоко поражен тем, что впервые пьеса была поставлена в Бирмингеме, провинциальном промышленном городе, который в его сознании никак не был связан с представлением об искусстве.

«Когда м-р Шоу вышел на сцену в конце последнего спектакля, — писал о бирмингемской постановке критик газеты «Таймс», — он был встречен криками, не похожими на обычное приветствие галерки, — это был короткий неожиданный и невольный взрыв долго сдерживаемых чувств, какого еще не слышал театр».

Шоу редко выходил на вызовы, но на этот раз он даже произнес речь.

«Я как автор знаю свое место и знаю, что место это не на сцене. Сцена принадлежит артистам, дающим жизнь творению автора, и это истинная жизнь пьесы. Мне выпала честь видеть мою собственную пьесу, которая только существовала, но не жила до тех пор, пока театр не взял ее и не дал ей жизнь.

Мне хотелось бы задать вам один вопрос: неужели здесь наряду с несколькими моими личными друзьями присутствуют я просто жители Бирмингема? Ничего поразительнее мне не приходилось видеть в жизни. Я присутствовал в течение четырех дней на пяти великолепных спектаклях, и что самое удивительное — это происходило в Бирмингеме На моей памяти Бирмингем был в отношении драматургии и театра городом, где постановка подобного произведения была менее всего вероятной. Поэтому я и спрашиваю: кто вы все — пришельцы и пилигримы, или здесь найдется хоть один-два истинных бирмингемца? Мне кажется удивительным то, что эта пьеса, быть может, венец и вершина моей карьеры драматурга, была поставлена именно здесь.

Первая пара, которая прожила на свете 300 лет, — это были люди, даже не подозревавшие, что такое возможно, и друзья их тоже не могли себе представить, что такое случится с ними. Удивление их при этом можно сравнить только с моим чувством удивления, вызванного тем, что город, который из всех городов на земле можно было счесть наименее приспособленным к тому, чтобы стать центром драматического искусства, поставил пьесу, которая по своей напряженности представляется мне беспрецедентной. И без содействия зрительного зала подобный подвиг был бы невозможен».

В сцене, которая разворачивается в садах Эдема, Шоу заставляет Адама, Еву и Каина произносить длинные речи о судьбе человека и человечества. К дискуссии этой присоединяется Змей. Все начинается с того, что Ева объявляет жизнь в раю скучной:

«Ева. Успокойтесь, успокойтесь же, дураки. Посидите спокойно и выслушайте меня. (Адам, устало пожав плечами, бросает лопату. Каин, со смешком пожав плечами, бросает на землю щит и копье. Оба садятся на землю.) Я даже не знаю, кто из вас мне больше надоел — ты со своей вознею в грязи или ты со своими грязными убийствами. Поверить не могу, что именно для такой ничтожной жизни Лилит вас выпустила на волю. (Адаму.) Ты выкапываешь коренья и выхаживаешь зерно в земле: почему же не получаешь ты божественной пищи прямо с неба? А он крадет и убивает, чтобы добыть пропитание; и сочиняет глупые стишки о жизни, что придет после смерти; и обряжает свою измученную страхом жизнь в красивые слова, а свое измученное болезнями тело в красивые одежды, чтобы люди прославляли и почитали его, вместо того чтобы проклинать его как убийцу и вора. Все вы, мужчины, за исключением Адама, мои сыновья, или сыновья моих сыновей, или сыновья тех, кто является сыновьями моих сыновей; и все вы приходите ко мне: все выхваляетесь тут передо мной; все выставляете напоказ перед прародительницей Евой свои мелкие знания и достижения. Приходят те, что копаются в земле; приходят те, что сражаются, что убивают: и те и другие скучны; они либо жалуются на неурожаи, либо хвастаются последней схваткой; но урожаи похожи один на другой, а новая схватка всего лишь повторение самой первой. О да, я слышала все это уже тысячу раз. Они рассказывают мне о своих новорожденных: о том, что этот крошка сказал вчера, и насколько это новое дитя удивительнее, остроумнее и забавнее, чем все дети, какие только рождались на свет до него. И мне приходится делать вид, что мне интересно, что я поражена, что я в восторге; хотя новый ребенок точь-в-точь такой же, каким был самый первый, и он не сказал и не сделал ничего такого, чем бы ни восхищали Адама и меня вы с Авелем. Ведь вы были самыми первыми детьми на земле, и мы испытывали такое изумление и восторг, какого не испытает ни одна пара, сколько ни будет существовать мир… И когда все это становится мне невмоготу, я отправляюсь в наш старый сад, он теперь весь зарос крапивой и чертополохом, иду в надежде найти там змея и побеседовать с ним. Но вы и змея сделали нашим врагом: он покинул нага сад, а может, погиб: я больше не вижу его. И тогда я возвращаюсь сюда и выслушиваю Адама, который повторяет мне в тысячный раз то же самое, или принимаю нового гостя, своего нового прапраправнука, который уже подрос и теперь хочет произвести на меня впечатление своей персоной. О, как это нудно, нудно! Неужели терпеть такую жизнь еще семь сотен лет?

Каин. Бедная мама! Видишь, как длинна жизнь. Все надоедает. И нет ничего нового под солнцем.

Адам (Еве, ворчливо). Зачем же тебе продолжать эту жизнь, если ты только и делаешь, что жалуешься на нее?

Ева. Потому что у меня все еще есть надежда.

Каин. На что?

Ева. На то, что сбудутся твои и мои мечты. На новое. На лучшее. Сыновья сыновей моих сыновей не только дерутся или копаются в земле. Есть среди них такие, что не хотят заниматься ни тем, ни другим; они еще бесполезнее, чем вы оба; они слабы и трусливы; они тщеславны; а все же они живут в грязи и даже не думают подстричь волосы. Они берут в долг и не отдают; по им дают все, что они ни попросят, потому что они умеют чудными словами рассказывать чудесные небылицы. Они умеют запоминать свои сны. Они видят сны наяву. У них не хватает воли для того, чтобы созидать, а не мечтать; но змей сказал мне, что тот, у кого хватит силы поверить в свою мечту, сможет каждую мечту своей волей превратить в явь. Есть еще и другие — те, кто срезает тростниковые побеги различной длины и дует в них, наполняя воздух прекрасными узорами звука; иные сплетают узоры звуков, заставляя звучать три тростниковых побега сразу, и они пробуждают в душе моей что-то, для чего я не могу найти слов. А другие лепят маленьких мамонтов из глины или высекают лица на поверхности плоского камня, и они просят меня породить женщин, у которых были бы вот такие лица. Я смотрела на эти лица и проникалась желанием. И я породила маленькую женщину, которая выросла похожей на тех, что они показывали мне. А другие размышляют о числах, и могут считать, не загибая пальцев, и смотрят в ночное небо, и дают имена звездам, и могут предсказать, когда солнце закроется черной печной заслонкой. И еще среди них — Тубал, который придумал для меня колесо, избавившее меня от стольких трудов И еще Энох, который бродит в горах, и все время слышит Голос, и отказался от собственной воли, чтобы выполнить волю Голоса, и обрел нечто от величия этого Голоса. Когда они приходят ко мне, я каждый раз вижу новое чудо и ощущаю прилив новой надежды: есть для чего жить. Они никогда не хотят смерти, потому что они всегда узнают новое и всегда создают вещи или премудрости или хотя бы мечтают о них. А потом приходишь ты, Каин, со своими глупыми драками и убийствами и дурацким твоим хвастовством; и еще хочешь, чтоб я сказала тебе, что все это чудесно, и что ты герой, и что стоит жить только ради смерти и страха смерти. Отойди от меня, порочный сын мой; а ты, Адам, иди лучше работать и не трать времени на его рассказы…»

Из садов Эдема действие неожиданно переносится в современность. Братья Варнава обсуждают с видными политическими деятелями возможности продления человеческой жизни для того, чтобы люди могли успешнее разрешать свои жизненные проблемы. Так появляется лозунг «Назад к Мафусаилу!».

Затем показана Англия еще через триста лет; во главе страны стоит гражданский орган управления, возглавляемый китайцами и негритянками.

Конфуций говорит англичанам: «Вы умели сражаться. Вы умели есть. Вы умели пить. До прихода XX века вы умели производить детей. Вы умели играть в игры. Вы умели работать, когда вас принуждали к этому. Но вы не умели управлять собой».

Позднее столица Британского содружества переносится в Багдад. Пожилой Джентльмен, совершивший в 3000 году паломничество в Ирландию, вступает в спор с Дамой, которой удалось прожить 300 лет и сохранить при этом молодое лицо. Почти все персонажи произносят длинные монологи о необходимости изменений в обществе, о религии, о тщетности войны. В последнем акте совершенно взрослая девушка появляется на свет из яйца. Выйти из яйца ей помогает Женщина Древности, которая говорит ей, что за пятнадцать месяцев девушка пройдет полный «цикл развития, на что некогда человек тратил двадцать лет после рождения, в течение которых оставался неповоротливым, беспомощным, незрелым. Люди тратили еще полсотни лет на состояние относительного детства, которое ты преодолеешь за четыре года».

В конце пьесы Адам, Ева, Каин и змей появляются снова, чтобы сказать то, что еще не успели высказать. Однако последнее слово остается за праматерью Лилит.

«Лилит. Они приняли на себя бремя вечной жизни; и жизнь не отказалась от них даже в час их уничтожения. В сосцах у них нет молока; их внутренности обратились в прах; самый облик их сохранился лишь на украшениях, которыми будут восхищаться и играть их дети, не понимая, что это. Довольно ли или я должна приниматься за труд свой снова? Может, я должна породить нечто новое, что сметет их с лица земли и положит конец их роду, как они смели с лица земли всех тварей райского сада и положили конец всему, что ползало и летало, и всему, что отказывалось жить вечно? Много веков я терпела их: и я смертельно от них устала. То, что они творили, было ужасно: они выбирали смерть, говоря, что вечная жизнь — это выдумки. И я каменела, пораженная силами зла и разрешения, которые сама породила на свет; Марс краснел от стыда, взирая с высоты на родственную планету; их жестокость и лицемерие стали столь омерзительны, что лицо земли покрылось могилами малолетних, среди которых в поисках страшной пищи ползали живые скелеты. Я уже ощущала муки нового рождения, когда один раскаялся и прожил триста лет; и я стала ждать, что случится дальше. И случилось то, перед чем прежние ужасы стали казаться мне дурным сном. Они отступились от зла и отвратились от грехов своих. И что главное — они не успокоились на том, что есть; побуждение, которое я вселила в них в тот день, когда, раздвоившись, произвела на свет Мужчину и Женщину, все еще движет ими; пройдя миллион пределов, они все еще стремятся к пределу, у которого наступит освобождение от плоти, к водовороту, свободному от материи, к вихрю свободного разума, который в самом начале мира был вихрем свободной силы. И хотя все, что они сделали, кажется лишь первым шагом на бесконечном пути созидания, я не отторгну их, покуда они не наведут переправу и через этот последний поток, разделяющий плоть и дух, не освободят свою жизнь от материи, которая от века глумилась над ними. Я могу ждать: ожидание и терпение ничтожны перед лицом вечности. Я дала Женщине величайший из даров — любопытство. Это спасло ее семя от моего гнева, ибо я и сама любопытна тоже; я всегда ждала, что же содеют они завтра. Пусть же насытят они алчность моего любопытства. И пусть, так я скажу, пусть лишь одного боятся они — застоя, потому что с того мгновения, как я, Лилит, потеряю надежду на них и веру в них, они будут обречены. Из-за этой надежды и этой веры я позволяю им прожить еще мгновение; а в это мгновение я уже не раз решала пощадить их. Но более сильные, чем они, убивали мою надежду и мою веру, а потом сгинули с лица земли; и быть может, не вечно буду я щадить подобных им. Я Лилит: я внесла жизнь в этот водоворот силы и принудила врага моего, материю, повиноваться живой душе. Но, порабощая врага Жизни, я сделала его хозяином Жизни; потому что это конец всякому рабству; а теперь я увижу раба освобожденным я врага примиренным, и водоворот этот будет сама Жизнь, безо всякой материи. И только из-за того, что они, эти дети, что называют себя старыми, все еще стремятся к этому, я буду пока терпеть их, хотя я знаю наверное, что когда им удастся достичь этого, они займут мое место и станут едины со мной, и Лилит станет тогда лишь словом, лишь легендой, потерявшей всякий смысл. Только Жизнь не имеет конца; и хотя миллионы из ее звездных домов еще пусты, а многие не построены вовсе, и хотя обширные ее владенья все еще так нестерпимо пустынны, семя мое когда-нибудь наполнит их и овладеет их материей целиком, до самых дальних пределов. Того же, что лежит по ту сторону, в запредельности, не различает зренье Лилит. Важно, что есть она, эта бесконечность».

Таковы последние слова Лилит, существа, соединившего в себе и мужчину и женщину, все человечество. По словам критика, это была попытка Шоу порвать с ограничениями материального мира, мира чувств и с течением естественной жизни, определенной законами природы. Тема пьесы — это не долголетие само по себе, а долголетие как средство для перехода от нашего времени с ограниченностью его целей и неверием в будущее, к новому миру и новой жизни

Если бы Шоу написал только «Назад к Мафусаилу», он и тогда остался бы в памяти людей как один из величайших мастеров драмы и художественной прозы XX столетия.

Шоу было шестьдесят пять, когда вышла в свет эта книга, и он сказал тогда Сэн-Джон Эрвину, что у него такое ощущение, будто это конец. Однако ему оставалось прожить еще больше четверти века и суждено было создать немало значительных произведений.

Он отдохнул год, а потом принялся за «Святую Иоанну» — пьесу, которая решительно отличалась от всего, что он до сих пор написал. Тему пьесы ему предложила жена, но он вначале никак не отозвался на ее предложение; однако Шарлотта стала приносить ему книги о Жанне д’Арк, и, прочитав их, он заинтересовался образом народной героини.

Есть, впрочем, указания и на то, что после канонизации Орлеанской девы в 1920 году Сидни Кокрел из музея Фицуильям сказал Шоу, что, по его мнению, история эта подходит для драмы. Так или иначе, тема эта будто предназначалась для великого драматурга, ибо уже на протяжении четырех столетий личность знаменитой Жанны д’Арк являлась предметом споров. Это была крестьянская девушка, возглавившая успешное восстание французов против английских оккупантов в начале XV столетия и переданная затем в руки инквизиции, которая и отдала ее англичанам для сожжения на костре.

Шоу очень точно следовал в этой пьесе историческим документам и не только проявил в ней глубокое понимание времени, человеческих чувств и характеров, но и в целом дал великолепную картину эпохи

Впервые «Святая Иоанна» Шоу была поставлена в нью йоркском театре «Гаррик» 28 декабря 1923 года и главную роль в ней исполняла блестящая американская актриса Уинифред Ленихан Пресса приняла пьесу довольно холодно, но зрители стекались на представление толпами Самое памятное высказывание об этой постановке принадлежит, однако, не критику, а знаменитому итальянскому драматургу Луиджи Пиранделло, который оказался в это время в Нью-Йорке и который писал в газете «Нью-Йорк таймс»:

«Если бы зрелище, столь же волнующее, как четвертый акт «Святой Иоанны», было показано на сцене одного из многочисленных итальянских театров, то зрители, вскочив со своих мест, разразились бы самыми неистовыми аплодисментами, едва опустился бы занавес»

В Лондоне пьеса была поставлена тремя месяцами позже, 26 марта 1924 года, а затем прочно вошла в репертуар английских театров наряду с шекспировскими пьесами. Трайбич, немецкий переводчик пьесы, писал в своей «Хронике жизни», что премьера этой пьесы в Берлинском театре увенчалась «величайшим театральным успехом, какой ему только приходилось видеть». Во время московских гастролей театра «Олд Вик» в 1962 году «Святая Иоанна», показанная вместе с шекспировскими драмами, пользовалась большим успехом у русских зрителей.

В уста Жанны Шоу вложил монологи столь же красноречивые, сколь и возвышенные Таков, например, ее монолог об одиночестве, которым завершается пятый акт Искушенный в делах света архиепископ и даже друг Жанны Дюнуа советуют ей склониться перед авторитетом религиозных и политических вождей, политиков и священников Если она откажется сделать это, она останется в одиночестве И тогда никто не спасет ее от сожжения на костре, которому хотят предать ее англичане.

«Архиепископ. Ты останешься одна: совсем одна, со своей самонадеянностью, невежеством, тщеславием и своеволием, своей кощунственной дерзостью, побуждающей называть все эти грехи верой в господа. Когда ты выйдешь из этих дверей на площадь, залитую солнцем, толпа будет тебя приветствовать. Они принесут детей, чтобы ты благословила их, принес) г калек, чтоб ты их исцелила, будут целовать твои руки, твои ноги и сделают все, в простоте бедных душ своих, чтобы вскружить тебе голову, утвердить тебя в губительном самомнении, которое и приведет тебя к гибели. Но ты и тут будешь одна, потому что они не могут спасти тебя. Мы, и только мы, можем встать между тобой и позорным столбом, у которого наши враги сожгли ту несчастную женщину в Париже.

Жанна (поднимая глаза к небу). У меня есть лучшие друзья и лучшие советчики, чем вы.

Архиепископ. Я вижу, что напрасно обращаю свои слова к ожесточенному сердцу Ты отвергаешь нашу защиту, ты исполнилась решимости восстановить нас против себя. Тогда пеняй на себя. Ты будешь сама защищаться; и если потерпишь неудачу, да будет с тобой милосердие божие.

Дюнуа. Это сущая правда, Жанна. Прислушайся к тому, что тебе говорят.

Жанна. Что бы с вами было, если б я прислушивалась к этой вот сущей правде? Ни помощи от вас, ни совета. Да, это верно, одна я на этом свете: и всегда была одна. Отец мой велел братьям утопить меня, если я его ослушаюсь и не останусь пасти его овец дома, в то время когда Франция истекает кровью: пусть вся Франция погибнет, лишь бы его овечки были целы. Я думала, у Франции есть друзья при дворе короля французского; а здесь одни волки, что грызутся из-за кусков ее растерзанного тела. Я думала, у бога друзья повсюду, потому что он всякому друг; я-то в простоте своей верила, что вы, нынче меня отвергающие, будете каменной стеной ограждать меня от зол. Но теперь я стала умней; чуточку поумнеть никому не лишнее. Вы думаете, вы меня напугали тем, что я одна. И Франция тоже одна. И господь бог один, а что оно значит, мое одиночество, перед одиночеством моей родины и моего господа? Теперь я вижу, что в одиночестве божьем его сила: что стало бы с ним, если б он слушался ваших жалких, завистливых советов? Что ж, в моем одиночестве моя сила; и лучше мне остаться одной перед богом: дружба его не изменит мне, ни совет его, ни любовь. В силе его почерпну я дерзновение и буду дерзать и дерзать до смертного дня! Я уйду отсюда к простым людям, и пусть любовь, что светится в их глазах, утешит меня после ненависти, что горит в ваших. Вы-то все рады были бы чтобы меня сожгли: знайте, если я пройду через огонь, я войду в сердце народа и останусь там на веки вечные. Да будет господь со мною!(Уходит.)»

В потрясающей сцене суда инквизиции и особенно в длинной речи главного инквизитора Шоу с блеском показывает ухищрения средневекового ума.

«Инквизитор (отбросив мягкость, с суровостью). Брат Мартин, если бы вы повидали столько ересей, сколько я, вы не считали бы их таким пустяком, даже когда с виду они безобидны и даже если проистекают они из благовидного и благочестивого побуждения. Ересь зарождается у людей, которые как будто даже лучше других. Кроткая и благочестивая девушка иди юноша, который, послушный заповедям нашего господа, раздал все свои богатства бедным, избрав для себя рубище и жизнь в нищете, самоуничижении и делах милосердия, может оказаться основателем ереси столь опасной, что она способна разрушить и церковь и империю, если эту ересь не искоренить вовремя и со всей беспощадностью. В истории святой инквизиции несть числа случаям, которые мы не решаемся открыть миру, потому что ни один честный мужчина и чистая женщина им не поверят; а начаты все эти ереси были вот такими святыми простаками. Сколько раз все это повторялось! Попомните мои слова: женщина, которая не хочет носить одежду, приличную ее полу, и надевает мужское платье, подобна мужчине, который, сбросив наряд из соболей, одевается подобно Иоанну Крестителю; и за ними с такой же неизбежностью, с какой ночь следует за днем, следуют толпы неистовых женщин и мужчин, которые вообще не хотят носить никакой одежды. Когда девицы не хотят выйти замуж или постричься в монахини, а мужчины, отвергая брак, распаляют свои вожделения в божественных виденьях, они с такой же неизбежностью, с какой лето следует за весною, начинают с многоженства, а кончают кровосмешением. Ересь поначалу кажется невинною и даже похвальной; но приводит она в конце к столь чудовищным и противоестественным грехам, что даже самые мягкосердечные из вас, если б видели ее, как видел я, восстали бы против милосердия церкви и потребовали жестокой кары для ереси. На протяжении двух сотен лет святая инквизиция борется с этими дьявольскими исступлениями, и она знает, что зачинают их всегда невежественные люди, объятые гордыней люди, которые противополагают церкви свое суждение и берут на себя толкование воли божией. Не впадайте в обычную ошибку, не считайте этих простаков за лжецов и лицемеров. Они честно и искренне верят, что их наущение дьяволово есть божественное наитие. А потому будьте настороже, не поддавайтесь естественному чувству сострадания. Вы все, я надеюсь, люди милосердные, иначе как могли бы вы посвятить жизнь служению нашему милосердному спасителю? Вы увидите перед собой юную девушку, набожную и целомудренную; ибо я должен сказать вам, господа: то, что говорят о ней наши английские друзья, не подтверждается никакими показаниями, в то время как есть много доказательств тому, что невоздержанность ее была лишь невоздержанностью в благочестии и добрых делах, а отнюдь не в мирской суете и распутстве. Девушка эта не принадлежит к числу тех, чьи грубые черты есть признак жестокого сердца, или к тем, чей бесстыдный вид и непристойное поведение изобличают их еще раньше, чем прочитан обвинительный акт. Дьявольская гордость, приведшая ее на край этой пропасти, не оставила знака на ее лицо. Как ни странно, она не оставила знака и на ее нравственном облике, если не считать той сферы, где проявляется ее гордыня; поэтому вы увидите дьявольскую гордыню и природное смирение. которые уживаются рядом, в одной душе. И поэтому остерегайтесь. Господь запрещает мне призывать, чтобы вы ожесточили сердца свои; ибо наказание, если мы осудим ее, будет столь жестоким, что всякий, кто хоть каплю злобы допустят в свое сердце, сам навеки потеряет надежду на божественное спасение. Однако если вам ненавистна жестокость — а всякому, кто не питает к ней ненависти, я повелеваю во имя спасения его души покинуть этот священный суд, — повторяю, если вам ненавистна жестокость, помните о том, что нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем снисхождение к ереси. Еретику в руках святой инквизиции не грозит насилие, ему обеспечен здесь справедливый суд, и даже в случае виновности смерть не постигнет его, если раскаяние последует за грехом. Жизни бесчисленных еретиков были спасены оттого, что святая инквизиция вырвала их из рук народа и народ согласился выдать их, зная, что святая инквизиция поступит с ними как должно.

Раньше, когда не было святой инквизиции, да и сейчас, там, где слуг ее нет поблизости, несчастных, подозреваемых в ереси, может, даже совершенно несправедливо и по невежеству, побивали и побивают камнями, разрывают на куски, топят, сжигают в домах вместе с невинными детьми, без суда, без исповеди и без погребения, зарывают в землю, как собак. Не мерзость ли это перед господом, не бесчеловечная ли жестокость? Сострадание свойственно мне, господа, как по природе моей, так и по профессии; то, что я выполняю, может показаться жестоким лишь тем, кто не понимает, насколько более жестоким будет оставить это невыполненным; и все же я сам скорее взойду на эшафот, чем совершу что-либо подобное этому, не будучи уверен в том, что оно праведно, необходимо и милосердно по самой сути своей. Пусть же и вами руководит это убеждение, когда приступите вы сегодня к суду. Гнев — дурной советчик; отрешитесь от гнева. Жалость порой еще хуже; забудьте о жалости. Но не забывайте о милосердии. Помните, что справедливость должна стоять на первом месте…»

Жанна упорствует, но страх перед костром и благоразумие деревенской девушки берут верх; она подписывает «признание» и отречение от своих «ересей». Однако, узнав, что и в этом случае ей даруют жизнь лишь в форме пожизненного заключения, она рвет свое отречение и решает взойти на костер:

«Жанна. По-вашему, жить — это значит только не быть мертвой, как камень. Я не боюсь, что вы посадите меня на хлеб и воду: я могу питаться одним хлебом, когда я просила большего? И в том нет беды, чтоб пить одну воду, если вода чистая. В хлебе нет для меня горечи; а в сырой воде — печали. Но вы хотите загородить от меня свет небес, и поля, и цветы; хотите сковать мне ноги цепями, чтоб я больше никогда не могла скакать по дороге верхом с солдатами и взбегать на холмы; хотите, чтоб я дышала сырым затхлым воздухом темницы; хотите отнять у меня все, что возвращает мне любовь к господу богу, когда ваша злоба и глупость искушают меня ненавидеть его: да это все похуже, чем та вещь из библии, которую раскаляли семь раз подряд! Я могу обойтись без боевого коня, могу снова путаться в юбке; смогла б отказаться и от знамен и от труб боевых, и от рыцарей и солдат, пусть минуют они меня, как минуют других женщин, только б слышать мне, как ветер шумит в деревьях, как поет жаворонок в солнечной высоте, как ягненок блеет в морозный денек и как доносится ко мне по ветру трижды благословенный звон милых колоколов, приносящий мне голоса моих ангелов. А без этого я жить не могу; и оттого, что вы захотели отнять это все у меня и у других людей тоже, я сразу узнала, что ваш совет — наущение дьяволово, а мой — наставление божье».

Пьеса, по мнению Пердэма, свидетельствовала о том, как поступает человечество со своими гениями и святыми. Вот что говорит в эпилоге пьесы после реабилитации сожженной девушки новым церковным судом король Карл, человек безвольный, но не лишенный сообразительности:

«…Я вам только одно скажу: если б даже вы могли вернуть к жизни, через полгода ее бы опять сожгли, хоть сейчас и бьют перед ней поклоны…»

И когда, явившись своим судьям и современникам во сне, Жанна спрашивает, хотят ли они, чтобы она восстала из мертвых, реакция окружающих самым печальным образом подтверждает прогноз безвольного французского владыки.

«Жанна. Горе мне, если все прославляют меня! Не забывайте, что я святая и что святые могут творить чудеса. Вот я вас спрашиваю: ответьте, хотите ли вы, чтобы я восстала из мертвых и вернулась к вам живая?

(Все быстро встают в испуге. Свет внезапно меркнет, стены тонут во мраке, видны только кровать и фигуры стоящих людей.)

Как? Значит, если я вернусь, вы опять пошлете меня на костер? И никто не хотел бы принять меня?

Кошон. Еретику лучше всего быть мертвым. А люди земным своим зрением не умеют отличить святую от еретички. Пощади их!(Удаляется тем же путем, как пришел.)»[28]

Удаляются и остальные. Дольше прочих остается грубый английский солдат, пожалевший сжигаемую еретичку и подавший ей крест на костре.

«Жанна (солдату). А ты, единственный, кто мне остался верен, чем ты утешишь святую Иоанну?

Солдат. Да разве от них чего хорошего дождешься — от всех этих королей, и капитанов, и епископов, и законников, и всей прочей бражки? Пока ты жив — они оставляют тебя истекать кровью в канаве. А попадешь в пекло — глядь, и они все тут! А ведь как нос-то перед тобой задирали! Я тебе, девушка, вот что скажу: ты их не слушай; небось ты не глупей их, а может, еще и поумнее.(Усаживается, готовясь пуститься в рассуждения.)Тут, понимаешь ли, вот в чем дело: ежели…

(Вдалеке слышен первый удар колокола, отбивающего полночь.)

Прошу прощения… Неотложное свиданье у меня…(Уходит на цыпочках.)

(Теперь уже вся комната погружена во мрак; только на Жанну падают сверху лучи света, окружая ее сияющим ореолом. Колокол продолжает отбивать полночь.)

Жанна. О боже, ты создал эту прекрасную землю, но доколе ж не будет она достойной принять святых твоих? Доколе, о господи, доколе?»

В этой драме Шоу, которая по справедливости считается одним из его шедевров, с особой силой в рамках трагического произведения звучат полутона комедии. Они звучат в унисон с нотами трагизма даже в самых тяжелых сценах трагедии. Вот сцена суда инквизиции, где главный инквизитор сообщает, что он выкинул некоторые из многочисленных пунктов обвинения.

«Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно.

Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт.

Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни?

Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски.

Капеллан. Разумеется, монсеньер.

Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны с тем, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу.

(Все садятся.)

Капеллан. Все равно я протестую. А там — как хотите.

Курсель. Очень обидно, что все наши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьяволического влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.)

Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола?

Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньер. Но я вижу, что тут есть тайный сговор… Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского.

Кошон (с трудом сдерживаясь). Мы же тут не карманников судим! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху?

Курсель (вскакивает возмущенный). Монсеньер! По-вашему, лошадь епископа это чепуха?»

Полна комизма сцена в королевской спальне (эпилог пьесы), когда среди героев XV века вдруг появляется «клерикального вида господин в черном сюртуке, брюках и цилиндре — по моде 1920 года». Он пришел возвестить о последнем событии — приобщении Жанны к лику святых, и он делает это в соответствующих клерикально-канцелярских выражениях:

«Господин (тем же тоном).…подробно рассмотрено согласно каноническим правилам, и помянутая выше Жанна признана достойной вступить в ряды блаженных и преподобных…

Жанна(фыркает). Это я-то преподобная?!

Господин. …вследствие чего церковь постановляет: считать, что оная Жанна была одарена особыми героическими добродетелями и получала откровения непосредственно от бога, по каковой причине вышеупомянутая блаженная и преподобная Жанна и т. д.».

И здесь же рядом, в этом же эпилоге, страшное в своей запоздалой бесполезности раскаяние капеллана де Стогэмбера:

«Де Стогэмбер. Я, видите ли, однажды совершил очень жестокий поступок. А все потому, что не знал, как жестокость выглядит на деле… не видал своими глазами. В этом весь секрет: надо увидеть своими глазами! И тогда приходит раскаяние и искупление.

Кошон. Разве крест пых мук нашего господа Иисуса Христа для тебя было недостаточно?

Де Стогэмбер. О, нет, нет! Это совсем не то. Я видел их на картинках, я читал о них в книгах; и все это очень волновало меня — то есть так мне казалось. Но это меня ничему не научило. И не господь искупил меня, а одна молодая девушка, которую сожгли на костре. Я сам видел, как она умирала. Это было ужасно! Ужасно!.. Но это спасло меня. С тех пор я стал другим человеком. Вот только голова у меня бывает иногда не совсем в порядке.

Кошон. Значит, в каждом столетии новый Христос должен умирать в муках, чтобы спасти тех, у кого нет воображения?»

«Постановка «Святой Жанны», — писал Хескет Пирсон, — увенчала карьеру Шоу. Она необычайно повысила его престиж. С той поры ко всему, что бы он ни говорил и ни делал, относились с почтением, смешанным с благоговейным трепетом. Когда он дурачился, люди смеялись в должном месте, когда он выкидывал шутовские номера, они почтительно аплодировали. Каждое сказанное им слово телеграф передавал с континента на континент. Каждую, даже самую бессмысленную его шутку и еще большее количество некстати и несправедливо приписываемых ему шуток люди принимали с благодарностью, как отборные крупицы мудрости глубочайшего мыслителя. И если бы после его следующей пьесы автора объявили Святым Шоу, никто, наверное, не удивился бы. Сам он не поощрял этого низкопоклонства».

В 1925 году Шоу была присуждена Нобелевская премия. Он сказал, что это, наверно, «в знак благодарности за то чувство облегчения, которое испытал мир в этом году, когда он ничего не напечатал». От денег он отказался, написав секретарю Шведской королевской академии, что «эти деньги — спасательный круг, бросаемый пловцу, который уже достиг берега и находится в безопасности». Он писал, что деньги можно было бы использовать на «расширение связей и взаимопонимания в области литературы и искусства между Швецией и Британскими островами». Сумма равнялась семи тысячам фунтов и была использована для перевода на английский язык нескольких пьес Стринберга и нескольких романов шведских авторов, которые без этой помощи не появились бы на английском языке.

Шоу в связи с этим получил сотни писем с просьбами о материальной помощи. «Я мог бы простить Альфреду Нобелю изобретение динамита, — заявил он, — но только дьявол в человеческом облике мог изобрести Нобелевскую премию».

Отношение Шоу к Нобелевской премии было характерным для его отношения к различным почестям вообще. Он отказывался от титулов и наград, заявляя, что сами его книги и пьесы будут лучшим памятником для него; если же это не так, то чем раньше его забудут, тем лучше.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.