Глава 11. Я СНОВА В ЯПОНИИ

Глава 11.

Я СНОВА В ЯПОНИИ

Давно прошло то время, когда я начинал свою разведывательную деятельность. Меня перестали считать новичком в разведке, так как я приобрел уже значительный опыт. Теперь мне приходилось самому разрабатывать пути и методы, посредством использования которых могло быть улучшено качество важных информационных сведений, а их количество — увеличено. Мне было предоставлено широкое поле деятельности, где я мог проявлять свою инициативу. Часто мне приходилось бороться с бездарностью, безразличием и невежеством. Мне противостояли люди, которые ко всему имели отрицательный подход и чья философия жизни заключалась в том, что самый лучший способ действия — это ничего не делать. Иногда я обжигался на чем-либо, но меня часто поддерживали дальновидные, полные энтузиазма начальники, по крайней мере проявляющие желание дать мне веревку, которую бы я мог использовать для опасной ходьбы, словно канатоходец в цирке, или же для того, чтобы повеситься на ней.

То, что вначале представляло собой малопонятное и довольно туманное, хотя и любимое занятие, оживляемое моим воображением с присущим ему романтикой, теперь предстало передо мной со всей своей серьезностью, как очень сложное дело, требующее много времени, энергии, внимания и преданности. Наконец я стал настоящим офицером разведки, одним из немногих, которые считали разведку своим постоянным местом службы.

Где бы я ни находился и что бы я ни делал, я продолжал учиться разведке. Командуя эскадренным миноносцем, крейсером или линейным кораблем, я использовал свое свободное время для чтения всего, что касалось разведки, или слушания иностранных радиопередач, пытаясь взять из них те сообщения, которые носили информационный характер. В дальних странах я пытался познать национальные характерные особенности людей или же собрать какие только возможно информационные сведения. Я завязывал знакомства с людьми, которые могли что-либо дать для расширения моих знаний, и также использовал свое пребывание на приемах и вечерах для сбора разнообразных сведений.

Еще пятнадцать лет тому назад у меня возникла мысль, что офицеров разведки следует рассматривать как специалистов так же, как, например, офицеров-медиков и инженеров, которые проходят специальную подготовку и остаются узкими специалистами в течение всей своей службы. Я выступал против случайных назначений неподготовленных офицеров на трудную разведывательную работу. Я был уверен в том, что обычная тренировка случайно подвернувшегося морского офицера, невзирая на его умственные способности, не делает его подходящим для разведывательной работы. Наоборот, я чувствовал, что такие назначения ведут к деквалификации. Существует определенное единообразие в процедуре военно-морской подготовки. Преднамеренная координация взглядов во флоте и неизбежное в связи с этим формирование определенных идей совершенно не благоприятствуют превращению обычного человека в офицера разведки — индивидуума, который должен обладать бесконечной гибкостью.

Мне приходилось встречаться и работать со многими морскими офицерами, из которых можно было бы сделать прекрасных разведчиков, если дать им необходимую подготовку и заверить их в том, что они будут продвигаться по службе. Но большинство людей, временно прикомандированных к разведке, оказывались не подходящими для выполнения специальных задач. Научной системы проверки, разработанной для отбора и классификации людей, которые могли бы работать в разведке, не существует. Однако чрезвычайность нашей обстановки заставила меня в конкретной форме изложить свои идеи о необходимых качествах разведчика. Еще в начале 1940 года, будучи начальником разведки военно-морского округа в г. Сан-Диего, я с помощью двух своих коллег разработал необходимые требования, предъявляемые к разведчику, и изложил их в письме на имя высшего начальства. И в течение некоторого времени я ожидал удобного момента, то есть такого момента, когда я могу быть уверен, что командование отнесется к письму с должным вниманием. Сразу же после нападения японцев на Пирл-Харбор (в то время я командовал тяжелым крейсером) я, потрясенный этим событием, с большой надеждой направил письмо начальнику военно-морских операций. Впоследствии его включили в дела комиссии конгресса по расследованию катастрофы в Пирл-Харборе.

Даже в настоящее время истинное значение разведки все еще остается непонятым. Всего лишь несколько лет тому назад я спросил одного крупного флотского начальника:

— Как поставлена разведывательная работа в вашем соединении, сэр?

И он сказал, уверенный, что дает правильный ответ:

— Мы не нуждаемся ни в какой разведывательной работе. На наших кораблях коммунистов нет.

Его слова показали, насколько слабо даже адмирал с тремя или четырьмя звездами понимает истинное назначение разведки. Для него разведывательная деятельность ограничивалась всего лишь контрразведкой и расследованиями. Позитивные стороны искусства разведки не были для него очевидными, хотя он хорошо знал, что приказы обычно начинаются со сведений о противнике, его действиях, силах и намерениях. Но как эти сведения добывались и оценивались — это ему казалось делом второстепенным. Поэтому мало что делалось для улучшения средств разведки и для подготовки людей, необходимых для добывания важных и точных сведений.

До 1928 года я был полон решимости сделать все, зависящее от меня, чтобы исправить создавшееся положение, которое, как я чувствовал, представляло угрозу национальной безопасности. Как обычно, я разрабатывал планы, но когда они доходили до сведения высшего начальства, их считали слишком честолюбивыми.

В июле 1928 года, возвращаясь из Китая в Вашингтон, я добился разрешения поехать в Японию для восстановления своих знаний, как об этом было официально объявлено. Я чувствовал потребность освежить свои знания японского языка, восстановить старые связи и продолжать дальнейшие наблюдения на месте. Когда я прибыл в Токио, большинства моих друзей и знакомых в городе не было. Они нашли убежище от влажного и жаркого японского лета на прекрасном горном курорте Каруидзава. Семнадцатью годами позже Каруидзава служила пристанищам для высших японских чиновников, которые скрывались там от постоянных налетов нашей бомбардировочной авиации. В 1928 году это место являлось международной спортивной площадкой, оно находилось всего лишь в пяти часах езды от Токио, высоко в горах, у подошвы курящегося вулкана Асамаяма. Каким бы прохладным ни было освежающее дуновение легких ветерков Каруидзава, мое пребывание в этом маленьком горном курорте вряд ли могло дать мне что-либо для дела, поэтому я решил остаться .на лето в Токио, чтобы возобновить связи, установленные мною пять лет тому назад. Я навестил Сато-сан и нашел, что он стал гораздо молчаливее, чем во времена нашей первой встречи. Теперь запрещалось не только высказывать, но даже таить про себя опасные мысли. Но шумливые и самоуверенные рассказы других знакомых раскрыли мне поистине опасные вещи, что компенсировало неожиданную сдержанность Сато-сан. Либерализм начала двадцатых годов теперь принадлежал истории. Считалось неприличным говорить о тех днях политической свободы, и даже друзья, которые казались поистине либеральными, теперь говорили о том времени с фарисейством, что было поразительно.

Чванливость военных, сдерживаемая в те времена послевоенными событиями и провалом сибирской авантюры, теперь проявлялась как в их разговоре, так и в действиях. Я узнал, что структура японской армии и военно-морского флота подверглась радикальным и многозначительным изменениям. Следует вспомнить, что в связи с нашумевшей коррупцией в военно-морском флоте в 1912 году и затем провалом сибирской авантюры начала двадцатых годов авторитет вооруженных сил сильно упал, что дало возможность гражданским лицам более решительно отстаивать свои права в борьбе против этих буйных наследников худших традиций самураев. Дух либерализма охватил всю страну и дал возможность случайным наблюдателям говорить об упадке и даже закате японского милитаризма. Новый дух проник в казармы и кубрики солдат и матросов, которые открыто стали выражать протесты против нечеловеческой муштры, предусмотренной уставами и наставлениями. Особенно яростно оппозиция выступала против генерала Мидзаки, который, являясь главой всемогущей инспекции военного обучения, нес ответственность за воспитание и моральное состояние солдат.

Ввиду такой оппозиции Мидзаки вынужден был уйти в отставку, и его преемник счел нужным переработать все уставы и обеспечить более человеческие жилищные условия для солдат. Но когда я возвратился в Японию в 1928 году, мне сказали, что уставы пересматривались заново и что в них восстановлены все суровые положения, изъятые несколько лет тому назад. Вся военная система проходила всеобъемлющую реорганизацию, и было очевидно, что люди, ответственные за это, готовили японские вооруженные силы для какой-то определенной цели.

Хотя японской армией мне приходилось заниматься постольку-поскольку, я не мог не заметить, что глаза руководителей армии с нескрываемой жадностью устремлены на просторы Маньчжурии. Повсюду можно было слышать откровенные разговоры, напоминающие по своему лексикону о прояпонском немецком генерале Гаусгофере, который изобрел фразу «жизненное пространство». Жизненное пространство — вот к чему стремились эти люди. Я понимал, что нападение Японии на Маньчжурию — всего лишь вопрос времени.

В военно-морском флоте вот-вот должны были произойти интересные изменения. Пока это, по-видимому, были только наметки, но они сильно заинтересовали меня. Изменившиеся обстоятельства моего положения дали мне возможность вникнуть в происходящее дальше и глубже, чем я надеялся на это, направляясь в Токио. Вскоре после моего прибытия военно-морской атташе заболел, и наш посланник предложил мне временно занять его пост. По разным причинам я решил избежать этого и посоветовал ему обратиться в Вашингтон с просьбой назначить меня помощником военно-морского атташе с тем, чтобы я по сути дела встал во главе нашего военно-морского представительства.

Значительные возможности для наблюдения дали нам вскоре случившиеся в Японии события. Умер император Тайсё, и новым императором предстояло стать принцу-регенту. За церемонией коронования должен был последовать большой парад флота в Иокогаме, на котором Соединенные Штаты представлял командующий нашим Азиатским флотом и выдающийся военно-морской дипломат адмирал Марк Бристоль. Все заинтересованные лица ясно отдавали себе отчет в том, что, как правило, невозможно собрать много нужных сведений, действуя с официальных позиций, поэтому мы разработали планы добывания информации неофициальным путем. Однако ввиду определенных влияний и слабого понимания моих планов в посольстве создалась атмосфера мелкой неприкрытой враждебности, которая вынудила меня отказаться от работы в этом направлении и вскоре вернуться в Вашингтон.

В это время Япония сосредоточивала свое внимание на развитии военно-морской авиации и особенно на тренировке своих летчиков авианосной авиации для выполнения явно наступательных, агрессивных задач. А мы вследствие слабости нашей разведки в Японии не знали, что один японский остров, с которого эвакуировали население, превратили в огромную цель для обучения летчиков бомбометанию. Более того, эта цель являлась точной копией нашего острова Оаху[25]. По методам подготовки летчиков военно-морского флота было видно, что зловещий меморандум Танака вот-вот вступит в силу. Капитан 2 ранга Миноби, один из офицеров, близко связанных с этой секретной деятельностью, являлся моим знакомым, но я не мог связаться с ним в течение своего краткого пребывания в Токио.

Однако почти пятнадцать лет спустя я случайно узнал, что Миноби сам оказался замешанным в заговоре, венцом которого было нападение японцев на Пирл-Харбор. Миноби являлся одним из близких друзей Ямамото. В 1942 году, упоенный первым успехом их плана[26], он раскрыл в своей книге все, что держалось в большом секрете более десяти лет. Тогда я был заместителем начальника военно-морской разведки и находился в Вашингтоне. Экземпляр книги Миноби в переводе на немецкий язык попал к нам из цензуры, которая изъяла ее из посылки, посланной одному немецкому военнопленному в Соединенные Штаты.

Согласно запоздалым откровениям Миноби остров, превращенный в полигон для бомбардировщиков, был островом Сиоку, который перестроили так, чтобы он во всем походил на остров Оаху. О масштабах проведенных там работ можно судить хотя бы по тому, что японцы имитировали там даже район гавани Пирл-Харбор с прилегающими к ней домами и постройками. Он рассказал о тех физических и душевных страданиях, которые сопровождали подготовку японцев к нападению на Пирл-Харбор, и о том, как в течение двух лет было потеряно 300 самолетов частично из-за неблагоприятной погоды и частично ввиду неопытности летчиков. Он описал, как Ямамото продолжал идти к своей заветной цели, несмотря на тяжелые потери, и как с течением времени росло мастерство летчиков авианосной авиации, пока в роковой осенний день 1941 года, перед самым налетом на Пирл-Харбор, им откровенно не объявили, что теперь они готовы для великой войны Восточной Азии с Соединенными Штатами. К тому времени Миноби стал адмиралом, он гордился тем, что ему поручили сообщить ничего не подозревавшим летчикам, что остров-полигон, на который они сбрасывали свои бомбы, в действительности является точной копией Пирл-Харбора.

Если бы в 1928—1930 годах мы располагали достаточно сильной разведывательной организацией, если бы нам тогда было разрешено осуществлять наши планы или же если бы «План М» не застрял где-то между Токио и Вашингтоном, мы смогли бы вести наблюдение за этими секретными мероприятиями японского военно-морского флота вместо того, чтобы слушать всякие фарисейские песни и верить заявлениям японцев, что они выступают за мир. Мы бы знали о том, что, когда японцы добивались американской дружбы и торжественно заявляли о своих мирных намерениях, они на своих до отказа нагруженных бомбами авианосных самолетах совершали учебные налеты на остров, который уже тогда в тайных разговорах со своими закадычными друзьями и заговорщиками Ямамото называл Пирл-Харбором.