Саразен

Саразен

Саразен был сыном одного из жителей Кана, который состоял как бы нахлебником у одного холостяка, по имени Фуко[317], казначея Франции в Кане. Фуко приютил его у себя, а под конец продал ему свою должность, за которую получил от него всего лишь семь или восемь ливров, составлявших, быть может, все состояние Саразена; остальное тому следовало доплачивать из жалования по должности. Через два года Фуко умер, а Саразен[318] женился на экономке старого холостяка, чтобы не сказать хуже. Король предписал канским казначеям стать советниками Руанской палаты косвенных сборов, которая была распущена на полугодичные каникулы. Вот каким образом наш Саразен стал сыном казначея Франции в Кане и советником Руанской палаты косвенных сборов. Его происхождение незавидно; в Нормандии и по сю пору живет один из его двоюродных братьев, сын торговца свечами, который ныне является сельским кюре. Тем не менее, когда молодой Саразен приехал в Париж, он вел себя как человек благородного происхождения и вполне обеспеченный. Вначале он познакомился с м-ль Поле, которая, представляя его, непременно говорила, что это человек из хорошей семьи и живет в достатке. (Правда, у него была карета, но лошади его были самые голодные во всей Франции.) Это никоим образом не соответствовало истине.

В Париже он, ради забавы, вздумал писать высокопарные стихи и оказался вынужден жениться на пожилой г-же дю Пиль, вдове чиновника Высшей счетной палаты. Он всегда разыгрывал из себя шутника и пытался сочинять бог весть какие брачные заметки в прозе — по правде говоря, довольно неуклюжие. Между прочим, он там писал, что теперь уж не скажешь, будто у него в кармане пусто, а в горшке не густо. Если отвечать шуткой на шутку, то о нем довольно долго можно было бы говорить, что в горшке-то у него бывает подчас и густо, а вот в кармане уж точно пусто, ибо жена им помыкала и не давала ему ни гроша. Она обязана была выдавать ему тысячу экю; но она хотела, чтобы он с нею спал, он же этого не хотел. «Но, — говорил ему Менаж, — почему вы с нею не спите?». — «Спите с нею сами, коли вам охота», — отвечал Саразен.

Мне кажется, Менаж помог Саразену, познакомив его с коадъютором[319], чье хлебосольство пришлось Поэту очень кстати. Однажды, когда Саразен был там, дю Буа, (Любовник м-ль Поле.) которого между собою звали нуднейший г-н дю Буа, додумался, пока все стоя приветствовали какого-то епископа и отвешивали ему поклоны, придвинуть каждому его стул; но он забыл про Саразена, который, полагая, что стул у него на прежнем месте, захотел сесть и плюхнулся задом об пол. Когда он поднялся, его спросили, о чем он думал в эту минуту; Саразен самым серьезным тоном ответил: «Я подумал: что, если бы я был тем человеком, с которым сыграли такую скверную шутку». Коадъютор вынужден был докапываться, кто этому виною, и велел сказать Саразену, что весьма рассержен. Что до меня, то мне сдается, что Саразену не хватило находчивости, ему следовало заявить, что это, мол, его вина, он, мол, неловок и т. д.

На службе у Коадъютора Саразен пробыл около четырех лет[320] и даже ходил с ним в Бурбонский дворец. Я всегда буду помнить о смехотворном скоплении карет и людей в такие дни. Саразен, при всем том, что отличался высоким ростом и хорошим сложением, был облачен в довольно нелепое одеяние, какое носят литераторы, прочие же рядились сельскими священниками; от всего этого за версту кругом несло педантством.

Я забыл упомянуть, что Саразен был посажен в Бастилию, как это будет видно из «Мемуаров эпохи Регентства», за то, что его сочли автором скверных стишков на Короля, где говорилось о театральных машинах итальянских комедиантов. Его обвинили несправедливо; напиши их он, они не были бы так плохи. Он поклялся по выходе из тюрьмы больше стихов не писать; но снова принялся за старое в дни осады Парижа, а может быть, и раньше.

Во время Парижской войны[321] Коадъютор столько хлопотал о нем через посредство г-жи де Лонгвиль, что принц де Конти взял Саразена в секретари. Было ли это следствием нужды или коварного нормандского нрава, а быть может — и того и другого вместе, но Саразен (которому, хотя он и был зачислен в штат принца де Конти, следовало, по правде говоря, дожидаться первого вакантного места) без возражений согласился занять эту должность. Принц де Конти был здесь более виноват, нежели Саразен, ибо, в то время как Монтрей, член Академии, находился в Риме, добывая ему кардинальскую шляпу, Принц наполовину сократил его доходы по должности, ради коей он отказался от самых прекрасных предложений. Вернувшись, Монтрей ничем не выказал своей досады: он был похитрее Саразена и стал поистине французом на итальянский образец, Francese romanescato, как говорят в Риме; и хотя с ним обошлись, как с младшим, — с ним, который получил эту должность первым, — он сделал вид, будто вполне доволен распределением обязанностей. У него остались одни лишь бенефиции, а в ведении Саразена находился дом и губернаторский пост (в Шампани). Говорили, будто Саразена выдвинула г-жа де Лонгвиль. В первый же год своей новой службы Саразен сказал одному знакомому мне человеку, что он де вовсе не обязан Коадъютору за то, что тот ввел его в дом к принцу де Конти, а напротив — Коадъютор всем обязан ему; что было время, когда тот рад был бы его, Саразена, утопить, и что сейчас еще послал бы его ко всем чертям, не занимай об этой должности, и что за те четыре года, что он служил у Коадъютора, тот перед ним в неоплатном долгу. Заметьте, что, не будь Коадъютора, Саразен, может быть, умер бы с голоду.

Как только был заключен мир[322], Саразен стал разыгрывать из себя скромного управляющего и человека, ревниво пекущегося о своем хозяине. Однажды кто-то спросил его: «Что с вами? У вас такой грустный вид». — «Я плохо чувствую себя, — ответил он значительно, — принцу де Конти нездоровится». Он без устали занимался всякими мошенническими проделками. Коадъютор как-то представил принцу де Конти аббата Амло, который пришел просить о каком-то приорате. Принц де Конти обещает ему этот приорат. Аббат, дабы ускорить дело, дает сто пистолей Саразену; Монтрей, ежели я не ошибаюсь, в ту пору отсутствовал. Первый президент Палаты косвенных сборов Амло-Болье, родственник Аббата, просит принца Конти о том же приорате, и тот отдает его ему. Подумайте только, как это делается! Аббат требует от Саразена свои сто пистолей, а тот отвечает: «Что вы не получили бенефиции, вина не моя; я сдержу данное мною слово; сделайте так, чтобы принц де Конти тоже сдержал свое обещание». Аббат пожаловался Коадъютору, и тот разбушевался: «Как! этот жалкий стихоплет дерет деньги с моих друзей! Человек, которого я облагодетельствовал!». Саразен на это ответил, как я уже говорил, что он де Коадъютору ничем не обязан и т. д. Вслед за этим Менаж и Саразен рассорились, и Менаж говорил: «Они удачно сошлись, Монтрей и он, чтобы облапошить друг друга».

Случилось однажды, что некто дю Буа, который командовал шеволежерами принца де Конти в Шампани, проворовался, да настолько, что Принц вынужден был послать одного из своих гвардейцев, свободного от службы, дабы арестовать виновного; у дю Буа оказалось шесть тысяч ливров деньгами, которые он украл за короткий срок, не говоря уже о других вещах. Он отнюдь не удивился, что его арестовывают, но выразил уверенность в том, что его не осудят. Было решено, что из шести тысяч наличными он вернет пять, как вдруг приходит приказ взять у него только три тысячи ливров; приказ этот исходил от Саразена: это дало повод заключить, что остальные две тысячи ливров причитались ему.

Один дворянин из Бри попросил Куртена (маленького Куртена, того, который побывал в Мюнстере; он докладчик по приему прошений) поговорить с Саразеном, чтобы перевели солдат из его деревни. Саразен ответил ему: «Сделать это стоит». Минуло четыре дня; потребовалось сорок пистолей, и деревню обобрали, прежде чем пришел приказ. Саразен делал и того хуже; так, отправив все, что полагается на зимние месяцы, некоему Бургоню, офицеру, стороннику принца де Конти (это он защищал Бри-Конт-Робер в 1649 году), он передал ему: «Погляди-ка, не найдется ли десяти пистолей для нас». При всем том, он так и не разбогател: ему мешали ссоры, а Двор его обманул. Ему ничего не перепало от Кардинала, который столько наобещал. Когда состоялась свадьба принца де Конти, Саразен не получил ни гроша; Кознак не стал бы даже епископом, если бы на этом не настоял принц де Конти. Между тем оба, и Саразен и Кознак, хорошо послужили Кардиналу и очень плохо — своему хозяину.

Смышленностью Саразен не отличался, хотя и был нормандцем; ума у него и в помине не было; достаточно сказать, что в Бордо он старался; убедить всех, что ему, мол, присылают деньги из дому; заказав себе полный набор лент розового цвета, он заявил, будто получил небольшой вексель из Нормандии. Г-жа де Лонгвиль зло издевалась над этим наглым чванством. Ожервиль, дворянин из Кана, который служил у принца де Конти, сказал как-то Саразену: «Дорогой мой, позвольте сказать вам, люди не так уж глупы, чтобы воображать, будто вы, занимая вашу должность (Монтрей к тому времени умер), не в состоянии купить себе даже лент». Назавтра, думая загладить этим свой промах, Саразен надел какой-то жалкий кафтан и несколько дней ходил в грязном белье. Ему хотелось прослыть человеком дальновидным, но он вечно попадал впросак. Он всегда вмешивался в чужие дела — и весьма некстати.

Когда принц де Конти остался один в Бордо, он, не доверяя Марсену, пользовался услугами де Шуппа, который однажды вздумал посоветовать ему сделать что-то вопреки воинским правилам. Ожервиль обратил это в шутку и сказал ему: «Сразу видно, что нас хотят испытать». Саразен про это узнает; он идет объявить Ожервилю, что, мол, де Шупп пожаловался и вот теперь принц де Конти недоволен его, Ожервиля, поведением; хорошо зная нашего каверзника, тот отправляется к принцу де Конти и говорит ему, что он об этом и не помышлял, и требует, чтобы Саразен отказался от своих слов перед всеми. Ожервиль умолил Принца оставить все без последствий. Несметное количество раз Принц в присутствии своих офицеров называл Саразена плутом и мерзавцем. Тот молча выходил из комнаты и тотчас же возвращался, кривляясь, как шут. «Ах, Принц, вам это приснилось!» — уверял он иногда. И продолжал паясничать. То он все говорил в рифму, то кого-нибудь передразнивал, и в конце концов Принц невольно начинал смеяться.

Однажды было перехвачено письмо Саразена к кардиналу Мазарини, которое начиналось так: «Маленький горбун, строящий из себя храбреца, но им отнюдь не являющийся, просит у вас денег для тех, кто вас не любит». По этому поводу принц де Конти сказал ему по-свойски (при сем присутствовали лишь отец Талон, иезуит, его бывший наставник, и кто-то из лакеев): «Предатель, ты заслужил, чтобы я велел тебя выбросить в окно; ступай, и чтобы я больше тебя не видел». Два дня спустя отец Талон, сжалившись над Саразеном, который ревел как белуга, добился, что этому человеку позволили повеселить общество, и Саразен стал так забавно дурачиться, что добрый Принц бросился к нему на шею.

Что касается женитьбы, принц де Конти решился на нее лишь потому, что перехватил письмо принца де Конде, в котором тот приказывал солдатам повиноваться на деле Марсену, а для виду — принцу де Конти. Марсен и Лене перессорили обоих братьев. Что же до г-жи де Лонгвиль, то между ней и Принцем произошла ссора из-за любовных притязаний графа де Мата: Принцу, коему, как видно, хотелось, чтобы считали, будто он спал с собственной сестрой, в которую был влюблен, пришлось не по вкусу, что Мата перебьет ему дорогу.

Возвращаясь к Саразену, следует сказать, что г-жа де Лонгвиль глубоко его презирала и терпеть не могла.

Пора рассказать о его смерти. Принц де Конти никогда не оскорблял его иначе как словесно. Напрасно утверждали, будто он его ударил. Полагают, что он был отравлен неким каталонцем, жена которого спала с ним, переспав до этого, как говорят, еще с другими. Слуху этому поверили с тем большей легкостью, что эта женщина занемогла в тот же день, испытала такие же боли и умерла в тот же день и час, что и он.

Отец Талон говорит, что эту женщину вовсе не отравили; что ее муж, который все же был дворянином, щадил жену из-за ее родителей, те-то были познатнее, чем он; но любовников он умерщвлял какой-то жгучей отравою. Отец Талон полагает, что от той же отравы умер г-н де Кандаль, ибо Саразен внушил ему желание переспать с этой женщиной, сказав, что он никогда еще не встречал дамы столь приятной.

Жена Саразена снова вышла замуж.

Что же до его сочинений, то среди них, как мне кажется, нет ничего законченного. Не увлекайся он пустяками, он мог бы создать нечто значительное. Лучшее из того, что Саразен нам оставил, — это «Погребение Вуатюра», где он не слишком-то хорошо отзывается о последнем; он не намерен был щадить своего собрата по перу, это ясно уж из того, что он так и не пожелал исправить некоторые места в своей рукописи, которые препятствовали ее опубликованию в приложении к сочинениям Вуатюра,