Глава 7 Протоколы Духанина

Глава 7

Протоколы Духанина

Я не думаю, чтобы хоть один русский перешел на сторону противника по идеологическим соображениям…

Ричард Хелмс, директор ЦРУ в 1966–1973 гг.

В Лефортовском следственном изоляторе КГБ СССР у генерала Полякова было много времени подумать, что он натворил за 25 лет сотрудничества с американскими спецслужбами, что могло послужить основанием для ареста, какие уликовые материалы могут быть сейчас в руках органов госбезопасности и как теперь вести себя на допросах. «Если бы КГБ имело что-то серьезное, — размышлял он, — меня бы давно уже арестовали. Причем сделали бы это, как они это умеют, в лучшем виде: высокопрофессионально, организовав задержание с поличным при проведении очередной операции по связи с американской разведкой в Москве. Такая возможность у чекистов была, пусть только теоретически, но она все же существовала вплоть до моего отъезда в конце 1979 года в Индию. И раз уж я туда поехал, значит ни руководство ГРУ, ни КГБ ничего не имели против моей кандидатуры. Что же могло случиться? По приезде в Дели я восстановил связь с американской разведкой и до отъезда в отпуск в Москву с соблюдением всех мер конспирации поддерживал ее с сотрудником ЦРУ Вольдемаром Скотцко.

Все контакты с иностранными дипломатами в полной мере объяснялись исполнением возложенных на меня обязанностей военного атташе, и поэтому ни у кого из окружающих не должно было вызывать подозрений. Такие встречи и уединения с установленными сотрудниками американской разведки легендировались перед Центром осуществляемой оперативной разработкой того или иного дипломата. И это развязывало мне руки и снимало все возможные вопросы со стороны своих сотрудников и резидентуры КГБ. Кроме того, в условиях заграницы эффективность контрразведки и резидентуры КГБ крайне невелика и не представляла собой реальной угрозы в плане выявления негласных и порой далеко не случайных связей советских граждан с сотрудниками иностранных фирм, компаний или спецслужб. Поэтому с этой стороны каких-либо провалов также не могло быть. Мои неприятности начались весной 1980 года. Наверно, прав был Вольдемар Скотцко, сообщив мне о допущенной ошибке при осуществлении ближней радиосвязи с ЦРУ в Москве, когда я использовал одну и ту же кодировочную группу. Да, радиопередачи могли оказаться уязвимыми для радиоконтрразведки КГБ. Но, по словам американцев, передаваемые в высоком скоростном режиме радиовыстрелы невозможно запеленговать. Таким образом, вероятность провала была близка к нулю.

Но Скотцко от имени ЦРУ повинился передо мной еще и в том, что в США вышла книга их бывшего сотрудника Дэвида Мартина, в которой раскрывался крайне важный для меня эпизод из деятельности американских спецслужб. В нем рассказывалось, что в 1961 году с предложением своих услуг в ФБР обратились сотрудник КГБ и сотрудник ГРУ, работавшие в Нью-Йорке под крышей Постоянного представительства СССР при ООН, которых окрестили Скочем и Бурбоном. В связи с этим Вольдемар не случайно стал успокаивать меня, говоря, что под сотрудником ГРУ имелся в виду не я, а техник резидентуры Чернов. Этот эпизод, конечно, не может не порождать некоторое беспокойство. Но даже при учете знания об этой публикации невозможно идентифицировать личности Скоча и Бурбона, о которых шла речь в книге.

Что же вызвало этот надуманный предлог моего отвода от продолжения командировки в Индию, последующее отстранение от оперативной работы, перевод на участок, не связанный с секретами, а затем и увольнение в запас якобы по состоянию здоровья? Даже ежу понятно, что такой прессинг был далеко не случаен. О многом говорят и такие факты, как плохо залегендированная обоснованность таможенного досмотра моих личных вещей, периодическое появление «хвоста», обнаружение в квартире техники слухового контроля. К тому же не случайно и то, что многие офицеры стали тогда относиться ко мне настороженно, а генерал Хоменко даже предупредил о возникших у руководства военной разведки подозрениях в моем сотрудничестве с американцами.

Так что же все-таки явилось основой таких подозрений? Во всяком случае, не то, о чем я был предупрежден Вольдемаром. А может, никто и не закладывал меня?.. Если этого не было, значит, было что-то другое, за что могла зацепиться контрразведка КГБ. А чтобы проверить возникшие у нее подозрения, меня во второй раз направили в ту же Индию. Потом, когда что-то выяснили, выдернули под надуманным предлогом обратно. Но что они могли выяснить?.. Какие у них могут быть доказательства моей причастности к шпионажу? Да никаких! А то, что мне вменяют статью за незаконный ввоз и хранение оружия, это все ерунда… И все же все слишком серьезно… Да и КГБ — это не та организация, чтобы играть в бирюльки. И дальнейшее отрицание всего и вся теперь уже ни к чему хорошему не приведет. То, от чего я ускользал в течение 25 лет, случилось. И, исходя из этого, надо, наверно, в самом общем виде признаться в предательстве, назвать фамилии отдельных официальных лиц из числа иностранцев, с которыми общался по службе и сообщал о них в отчетах в Центр. Но при этом я не должен давать следователям ни одной зацепки, которую можно было бы проверить и материализовать в вещественное доказательство. Во что бы то ни стало надо перехитрить их и выведать, чем они располагают на меня…»

Поляков метался в поисках выбора линии поведения на предстоящих допросах, но, объективно оценивая сложившееся положение, прекрасно понимал, что шансов на реабилитацию у него уже нет. К тому времени он настолько устал от двойной жизни, был настолько измотан морально и физически, что еще до ареста стал терять былую уверенность в благополучном исходе своего сотрудничества с американцами. Да и в самом начале, когда решился пойти к американцам на вербовку, он не обманывался относительно того, что его ожидает в случае разоблачения. В том, что в качестве меры наказания за предательство будет смертная казнь, он не сомневался тогда и внутренне был готов к этому. Мысль о смерти не возбуждала у него страха, а вызывала только брезгливое чувство, как момент падения в глубокую яму с дерьмом.

О смертной казни он думал теперь как о наиболее благоприятном для него исходе, поскольку предательством сам разрушил жизнь не только свою, но и детей и внуков, покрыл свое имя позором и сделал всех членов семьи изгоями общества. Нельзя забывать, что все это происходило в те времена, когда социалистическая мораль, вопросы чести, верности и долга не были пустым звуком. Смерть, хоть она и не решала всех его проблем, оставалась единственным и наилучшим выходом из создавшегося положения — «мертвые срама не имут». Все дни после ареста были у него наполнены ощущением засасывания тела какой-то липкой и удушливо-пахучей средой.

Пока же оставаясь живым, он каждый день умирал от сознания происходящего и мук, причиненных своим близким. Самое страшное было в том, что состоявшийся арест — это была катастрофа для его семьи, которую он любил и пытался оберегать все годы. Своей жизни он давно не придавал особого значения. И все же где-то далеко в тайниках сердца у него теплилась надежда, что, может быть, все обойдется и без смертной казни: «Ведь я не какой-то там перебежчик капитан Резун, и не какая-то мелкота вроде лейтенанта Сорокина и майора Чеботарева, они были тоже из ГРУ. Я все же генерал, бывший резидент и военный атташе при посольствах СССР в Индии и Бирме. Таких людей, как правило, увольняли со службы или заключали в тюрьму, оставляя им жизнь».

Размышляя так, генерал Поляков пришел к выводу, что не следует все же давать правдивые показания, но и нагло лгать и изворачиваться не надо. «Я должен преподносить себя как преданного делу партии и правительства человека, ратующего за справедливость и приверженность социал-демократическим принципам. Буду доказывать следователю, а потом и суду, что я не враг России, а патриот, который все годы пребывания за рубежом отстаивал ее интересы. Я должен выдавать себя за борца с тоталитаризмом и хрущевщиной, доказывать, что я такой же демократ, как и генсек Горбачев, и, таким образом, направить следственный процесс в политическое русло…»

Допрос арестованного генерала Полякова начал вести один из опытнейших следователей, профессионал высшей категории, имевший уже множество раскрытых преступлений и награжденный двумя орденами Красной Звезды, заместитель начальника второго отдела Следственного управления КГБ СССР полковник Жучков Анатолий Гаврилович. В первый же день допросов Поляков стал придерживаться заранее избранной им тактики поведения: он признался в предъявленном обвинении в самом общем виде. Следствию нужно было его признание, и оно получило его. «А дальше, — решил генерал, — пусть следователь подкрепляет предъявленное обвинение имеющимися в его распоряжении фактами и доказательствами. И тогда настанет «момент истины» и выяснится, чем же в действительности располагает следствие». Поэтому Поляков и заявил о своей готовности к сотрудничеству в рамках обвинения по статье 218 УК РСФСР. Тем самым Поляков посчитал, что это позволит ему еще раз внимательно обдумать складывающуюся ситуацию, выработать тактику поведения и обстоятельно сформулировать свои показания.

Так начался поединок, который по напряженности и степени значимости был сродни шахматной партии высочайшего уровня. В дебюте обе стороны отмобилизовывали свои силы и осуществляли маневрирование, готовясь к непосредственному столкновению в надежде найти уязвимые места в защитном построении противника.

На четвертый день допросов полковник Жучков, за которым продолжали оставаться прямые обязанности по контролю работы следователей его отдела, поставил перед руководством управления вопрос об отстранении его от дальнейшего следствия по делу Полякова. Это было связано с тем обстоятельством, что разоблачение такого матерого шпиона, установление мотивов его предательства и определение объема выданных им сведений требовало много времени и выдвигало на первый план нерешенную за истекшие шесть лет разработки Дипломата задачу по получению изобличающих его доказательств. Их отсутствие не только не способствовало формированию внутреннего убеждения у следователя, но и грозило свести на нет все предпринимаемые усилия по разоблачению шпиона. Опереться же следствию в этой ситуации было не на что, и поэтому вся работа должна была начинаться с чистого листа, на страх и риск следователя. Контрразведка же в лице Третьего главного управления добилась лишь одного — возбуждения на основе ДОР уголовного дела. Проблемы, трудности и ответственность за исход были переложены на плечи следствия.

К сожалению, в то время в Следственном управлении не занятых расследованием уголовных дел сотрудников требуемой квалификации не оказалось. Это объяснялось тем, что в тот период многие ветераны уходили на пенсию, а им на смену пришла неопытная молодежь. Не хватало людей и для подготовки новых высокопрофессиональных кадров. Да еще, как на грех, именно в тот период контрразведка органов госбезопасности выявила много агентов иностранных спецслужб из числа советских граждан. Поэтому и не хватало следователей. Для более ускоренного получения доказательств шпионской деятельности по расследуемым делам, конечно, не помешали бы аналитические материалы о разведках ведущих капиталистических стран, об использовании ими форм и методов вербовки и поддержания связи, а также о допущенных типичных ошибках при выявлении и разработке вражеской агентуры. Но их в то время не было. Отсутствие же в структуре КГБ единого аналитического центра о деятельности иностранных разведок отрицательно сказывалось и на сроках, и на результатах следственной работы в целом.

Ранее полученные материалы оперативных и следственных подразделений по делам об измене Родине в форме шпионажа в отношении майора ГРУ Филатова, оперуполномоченного КГБ Армянской ССР прапорщика Григоряна, третьего секретаря посольства СССР в Колумбии Огородника, сотрудника Управления «Т» ПГУ КГБ СССР подполковника Ветрова, офицера ГРУ старшего лейтенанта Иванова и научного сотрудника НИИ Госкомитета по гидрометеорологии Павлова хранились мертвым грузом в архивах разных оперативных подразделений, которые, как «собака на сене», держали его под спудом. Не находили применения эти материалы и в учебном процессе Высшей школы КГБ СССР имени Дзержинского, где в течение многих десятилетий подготовка будущих контрразведчиков и следователей осуществлялась только на уголовном деле Пеньковского.

Обращение же к материалам других уголовных дел препятствовалось руководством оперативных подразделений под предлогом необходимости соблюдения норм секретности, а фактически за ними скрывались тогда ошибки и недочеты самой контрразведки. Нарастающее количество уголовных дел на «кротов» и перебежчиков, таких как Постоянный представитель СССР при ООН — заместитель Генерального секретаря ООН Шевченко, сотрудник резидентуры ГРУ в Греции подполковник Бохан, старший научный сотрудник Института истории АН СССР Глаголев, сотрудник резидентуры ГРУ в Женеве майор Резун (ныне известный под литературным псевдонимом Суворов), начальник отделения 8-го Главного управления КГБ майор Шеймов, сотрудник резидентуры ПГУ КГБ в Тегеране майор Кузичкин, заместитель резидента ПГУ КГБ в Марокко Богатый и другие, мало что могло дать в плане подготовки кадров для контрразведки и следственных подразделений. Поэтому приходилось основываться главным образом на выводах ведомственных служебных расследований. Учитывая все эти обстоятельства, полковник Жучков предложил начальнику отдела Кузьмичеву Виктору Михайловичу[92] и заместителю начальника Следственного управления генерал-майору Загвоздину Александру Васильевичу[93] доверить дальнейшее ведение следствия по делу Полякова подполковнику Духанину[94].

— Я уверяю вас, что только Духанин сумеет переиграть Полякова и получить от него данные, где нам надо искать уликовые материалы. Вы же помните, как он блестяще зарекомендовал себя по делу на сотрудника Управления «К» ПГУ подполковника Полещука.

На раскрасневшемся от июльской жары лице Загвоздина мелькнула одобрительная улыбка: он хорошо знал следователя Духанина и был доволен подсказанным вариантом решения проблемы.

— Но он же в отпуске, — заметил вдруг начальник отдела.

— Других свободных и опытных следователей у нас нет, — парировал Жучков. — Надо отзывать его из отпуска. Александр Сергеевич, как никто другой, умеет докапываться до истины, отделяя ложь и вымысел.

Кузьмичев согласно кивнул и, сделав небольшую паузу, сказал:

— Да, он имеет солидный опыт расследования дел, дорога изобличений ему хорошо знакома, но как он отнесется к тому, если мы прервем ему отпуск, которого он ждал два года?

— Да не будет он, Виктор Михайлович, возражать. Работа по делу о шпионаже, да еще и на генерала из военной разведки — это же неплохая компенсация для следователя-профессионала за недогулянный отпуск.

— А где находится Александр Сергеевич? — поинтересовался генерал Загвоздин. — Он в санатории или здесь, в Москве?

— Вчера я наводил о нем справки. Он сейчас в Москве, — ответил Жучков. — Два дня назад вернулся с Урала, с отдыха в родных местах.

Генерал бросил вопросительный взгляд на начальника отдела Кузьмичева.

— Ну что, Виктор Михайлович, будем отзывать его из отпуска?

— Да, товарищ генерал.

— Тогда переговорите с ним сначала сами по этому вопросу. Если же он не захочет прерывать отпуск, в таком случае я подключусь к беседе с ним…

* * *

Уговаривать и убеждать подполковника юстиции Духанина в необходимости досрочного выхода на работу не пришлось. Жучков передал ему все материалы уголовного дела, протоколы четырехдневных допросов и предупредил о том, что для изучения их ему отводится только пять дней.

Через неделю Духанин доложил начальнику отдела в присутствии Жучкова о своей готовности приступить к допросам арестованного генерала.

Кузьмичев мягко улыбнулся и спросил:

— Так как, Александр Сергеевич, хорошее дельце мы подкинули тебе?

— Да это не дельце, Виктор Михайлович, а самая настоящая непаханая целина, да еще и без межевых столбов. Ни одного доказательства о шпионской деятельности, кроме самых общих признательных показаний, полученных, — Духанин перевел взгляд на Жучкова, — благодаря мастерству Анатолия Гавриловича.

— С твоей оценкой допроса Дипломата согласен. Я знакомился с делом на него и должен сказать: оно действительно очень сложное для получения доказательств. Поляков — тертый калач, он почти сорок лет работал в военной разведке и потому попытается направить следователя по ложному пути, чтобы, а это главное, уйти от наказания. Поэтому для расследования и разоблачения Дипломата, как ты сам понимаешь, требуется человек особый, можно сказать «штучный», практиковавшийся уже на делах с окраской «Измена Родине в форме шпионажа». Вот поэтому мы и остановились на твоей кандидатуре.

Поработать по такому многосложному делу, как «Дипломат», Духанин очень хотел. После разоблачения шпионов Полещука и Вареника ему представилась редкая возможность проверить себя еще раз, но теперь уже на самом уникальном из всех шпионских дел за всю историю отечественной контрразведки. С благодарностью глядя на начальника отдела за оказанное доверие и предоставленную возможность внести вклад в дело защиты государственной безопасности страны, Духанин хотел сказать и о том, что не пожалеет ничего для решения поставленной задачи, но произнес совсем другое:

— А вы уверены, Виктор Михайлович, что я смогу вытянуть это дело?

Начальник отдела, посмотрев на него уверительным и твердым взглядом, сказал:

— Я нисколько не сомневаюсь в этом и полагаюсь только на твой профессионализм. А мы с Анатолием Гавриловичем, — Кузьмичев подмигнул своему заму, — вмешиваться в процесс следствия не будем. Имей в виду, что «грушники», как они сами говорят, подозревали его на протяжении двадцати лет, а наши оперативники из Третьего главка — только последние шесть лет. Однако ни те, ни другие так и не смогли добыть ни прямых, ни косвенных доказательств его предательства. А это о чем может свидетельствовать? Только о его исключительно высоком профессионализме. Поэтому, Александр Сергеевич, надо построить допрос так, чтобы он сам начал раскрывать, что и где из шпионских аксессуаров хранил у себя дома и у матери, что прятал в гараже и на даче. В определенные моменты он мог, конечно, и уничтожить многое, но мог что-то и спрятать куда подальше. Я почему-то уверен, что он уже забыл, где что прятал. Жаль, что оперативники из Третьего главка упустили в свое время возможность провести тщательный негласный обыск в его квартире и других местах. И только из-за того, что мы не имели вещественных доказательств по шпионажу, вынуждены были возбудить уголовное дело не по шестьдесят четвертой — «Измена Родине в форме шпионажа», а по двести восемнадцатой статье УК РСФСР. Повторяю, что получить доказательства о преступной связи Полякова с ЦРУ будет сложно, если вообще это возможно.

— Да, я понимаю, — вяло проговорил Духанин, — но отступать нам некуда, раз возбудили уже уголовное дело…

— Да, это так, — согласился Кузьмичев, — надо, Александр Сергеевич, проявить себя на допросе Полякова так же виртуозно, как это было при расследовании двух предыдущих дел — на Вареника и Полещука.

— Но, чтобы мне сработать так же результативно, обязательно потребуется помощь следственной группы из хороших ребят.

Уставившись на Духанина долгим взглядом, начальник отдела безрадостно сообщил:

— Вся беда в том, что нет у нас свободных следователей, все заняты в работе по конкретным делам. И потом для тебя сейчас, — бодро продолжил Кузьмичев, — важнее всего установить вначале психологический контакт с Поляковым, создать нормальную, рабочую обстановку, не забывая о том, что хозяином положения, главным действующим лицом в ходе следствия должен стать ты. От твоего интеллекта и культурного уровня, степени профессиональной и специальной подготовки и некоторых других личных качеств будет зависеть очень многое. От уверенности в поведении и безошибочности в словах и действиях будет зависеть сохранность твоего статуса — хозяина положения — в течение всего периода следствия. В ином случае рассчитывать на получение от него правдивых показаний и установление истины не придется. Все должно выглядеть естественно, каждое слово надо взвешивать, чтобы не вызвать у Полякова каких-либо подозрений или сомнений в том, что мы не располагаем доказательствами его шпионской деятельности. Он ведь не простой человек, а разведчик, генерал с огромным жизненным и практическим опытом. Поэтому тебе надо твердо верить в то, что будешь говорить, а иначе он быстро разберется в происходящем. Ты должен разобраться в обстановке быстрее его.

А то, что Анатолий Гаврилович, — Кузьмичев перевел взгляд на Жучкова, — получил первичные признания допрашиваемого о своем сотрудничестве с американскими дипломатами, это еще ни о чем не говорит. Всем нам хорошо известно дело сотрудника Управления «К» ПГУ подполковника Полещука, который в ходе расследования сменил девять версий своего предательства и условий поддержания конспиративной связи с ЦРУ. Каждое его признание было ловушкой для следователя. Этим приемом подследственные иногда умело пользуются. Нам известны случаи, когда следователь, получив первые признательные показания допрашиваемого, упивался успехом, ограничивался этим и сворачивал дальнейшее расследование, не удосужившись закрепить показания какими-то уликами. Зачем, мол, тратить время и силы, если человек уже признался. А в суде потом подсудимый отказывался от данных им на следствии показаний, и дело таким образом «трещало по всем швам». Кстати, и расследование дела на Полещука, не подкрепленное доказательствами, на начальном этапе превратилось в кошмар для следователей. Мало того, Главный военный прокурор, генерал-полковник Горный заявил руководству КГБ, что если по истечении двух месяцев ничего из уликовых материалов не будет добыто против Полещука, то его придется освобождать из-под стражи, дело прекращать, а сотрудников КГБ наказывать. Дело передали в наш отдел, поменяв следователей, которых к тому времени он довел до ручки своим лживо-наглым поведением. И только благодаря твоему умению оно сдвинулось с мертвой точки. Высокопрофессионально в той ситуации сработали и сотрудники оперативного седьмого отдела Следственного управления майор Можгинский и подполковник Гуржос, им удалось тогда получить ценное вещественное доказательство — очешник с закамуфлированным в нем планом восстановления связи с ЦРУ на случай невозвращения за границу из отпуска. Отступать Полещуку стало некуда, и он дал признательные показания. Но они, как ты помнишь, ничего не значили для нас, так как Полещук не раз их корректировал, да и большая часть откорректированных показаний оказалась неправдой. И так продолжалось до тех пор, пока ты не припер его к стенке. Я уверен, что Поляков будет зондировать осведомленность следствия по всему кругу вопросов, а это уже очень серьезно. Если он поймет, что к чему, что состав преступления тянет только на двести восемнадцатую статью Уголовного кодекса, а это пока единственный наш козырь, то для него это будет крупный успех. Допустить такого мы не должны. Итак, Александр Сергеевич, вся надежда теперь только на тебя.

Духанин сидел молча, погрузившись в размышления. Не выдержав долгой паузы, начальник отдела спросил:

— Ты о чем задумался, Александр Сергеевич?

— О том, как можно добраться до сути, до статьи шестьдесят четыре. И о том, что мне придется, как и в случае с Полещуком, опять применять новые методики, чтобы многое узнать: его характер и повадки, связи и контакты. И исследовать опять как под микроскопом всю его жизнь и служебную деятельность, в том числе и в загранкомандировках. По ходу следствия будет возникать много сомнений, противоречий и дополнительных вопросов, выяснять которые придется по всем местам его служебной деятельности…

Начальник отдела, поняв намек на необходимость дополнительной помощи, взмахнув рукой, остановил Духанина.

— Сколько человек потребуется для создания оперативно-следственной группы?

— По моим прикидкам, не меньше семи.

Кузьмичев вопросительно посмотрел на своего заместителя.

— Где будем искать их, Анатолий Гаврилович? По должности они должны быть не ниже старших следователей. Расследование дела Полякова — очень серьезное и ответственное. Оно на контроле на самом «верху». — Начальник отдела указал пальцем в потолок.

Полковник Жучков задумался на несколько секунд, потом сказал:

— Где-то, через четыре дня, должен освободиться от допросов Алексей Посевин, а через неделю и Сергей Шубин. Все остальные работают по конкретным делам. Снимать людей с этих дел мы не можем.

— Что же делать? — тяжело вздохнул Кузьмичев, глядя в окно.

— А может, стоит прикомандировать в Центр толковых следователей из периферийных органов КГБ? — подсказал Духанин.

Начальник отдела мгновенно перевел взгляд на него и одобрительно воскликнул:

— О, это хорошая мысль! Пожалуй, только таким образом мы можем выйти из затруднительного положения. Я попрошу тебя, Александр Сергеевич, подготовить сегодня же докладную записку за моей подписью на имя генерала Волкова[95] с обоснованием необходимости создания оперативно-следственной группы из семи человек и прикомандировании пяти старших следователей из периферийных органов. Из каких именно, мы потом определимся. Полагаю, что Волков и Загвоздин с нашим предложением согласятся.

— Вне всякого сомнения, — с легкой заминкой отозвался Жучков.

* * *

С июля 1986 года работу по расследованию шпионской деятельности Полякова продолжил начальник отделения второго отдела Следственного управления КГБ подполковник юстиции Духанин. По данному делу предстояло проделать огромнейшую работу для разоблачения агента иностранной разведки. В процессе поиска и сбора, исследования и оценки доказательств первым делом требовалось установить наличие состава преступления, предусмотренного статьей 64 пункта «а» УК РСФСР. Опереться следователю в этой ситуации было не на что, и вся его работа должна была осуществляться на свой страх и риск. Военная же контрразведка, не достигнув ничего — а это тоже результат, которым редко кто из разработчиков дел по шпионажу мог «похвастать», — добилась только возбуждения уголовного дела. Таким образом, все проблемы, трудности и ответственность за исход реализации дела оперативной разработки были переложены на плечи следователя Духанина. При этом руководство Комитета госбезопасности осознанно пошло на этот шаг, понимая, что другого выхода из создавшегося положения не остается…

Приступая к расследованию архисложного дела на Дипломата, Духанин знал, что следствие — это наука точная, как математика, не допускающая вольных толкований и рассуждений, когда речь идет о виновности или невиновности конкретного лица, обвиняемого по расстрельной статье «Измена Родине в форме шпионажа», когда ответственность следователя возрастает во сто крат. Осознавая все это, Духанин не без волнения готовился к допросу генерала ГРУ, мысленно неоднократно представлял их первую встречу, знакомство и установление отношений. Понимал он и то, что, в отличие от своего визави, не имеет права даже на малейшую ошибку. Слишком высока была ставка в игре умов между ним и генералом — разведчиком ГРУ — агентом ЦРУ.

Тем временем Поляков, предупрежденный Жучковым о том, что работу с ним продолжит другой следователь, тоже начал прокручивать в голове процесс предстоящих допросов. Он ставил перед собой все возможные и невозможные вопросы, готовил на них ответы и каждый день с тайным опасением ожидал встречи с новым следователем. Больше всего Полякова пугало то, что следователь может задать вопросы, к которым он не подготовлен, что он при этом не сумеет вывернуться и тем самым усугубит свое шаткое положение, а главное — может возникнуть между ними пропасть недоверия и подозрительности. Но как только его ввели в кабинет следователя, который первым поприветствовал его, все представления и размышления о предстоящем, возможно, жестком и предвзятом ведении допроса у него исчезли. Из-за стола вышел одетый в светлый костюм и белую рубашку со светло-синим галстуком высокий, спортивного сложения, сравнительно молодой еще человек. На его дружелюбном лице играла мягкая приятная улыбка, что свидетельствовало, как показалось Полякову, о том что хозяин кабинета был приветливым, добрым человеком, что он был доволен этой встречей с ним или, по крайней мере, делал вид, что доволен.

Стоявший перед Духаниным подследственный вызвал у него противоречивое впечатление: черты лица казались мягкими, намекали на добродушие, но в звонком, отрывистом тембре голоса и остром, настороженном взгляде проницательных глаз чувствовалось пренебрежение к людям и привычка командовать ими.

— Присаживайтесь, пожалуйста, Дмитрий Федорович, — уважительно произнес следователь, указывая на стул с рядом стоявшей тумбочкой. — Меня вы можете называть Александром Сергеевичем. — Затем он повернулся к конвойным и, расписавшись, как положено, на талоне о доставке арестованного, попросил оставить их одних.

Когда дверь за конвойными закрылась, Духанин вытащил из ящика стола распечатанную пачку сигарет, зажигалку и предложил Полякову закурить.

— Спасибо, но я не курю.

— И давно вы бросили?

— Собственно говоря, я никогда не курил.

Закурив, Духанин с иронией обронил:

— Это, конечно, хорошо. Тем самым вы, Дмитрий Федорович, надолго сохраните себе здоровье и продлите жизнь.

Сказанные с первых минут встречи такие обычные слова следователя тронули генерала Полякова, и он был вынужден признать, что напрасно настраивал себя на возможное противостояние, что пока его визави не вызывает никакого опасения и раздражения. И потому с едва заметной лукавой улыбкой парировал:

— Да разве придется мне теперь пожить?

— Все будет зависеть только от вас, Дмитрий Федорович, — уважительно ответил Александр Сергеевич, продолжая демонстрировать удивительное для Полякова проявление спокойствия и такта.

В таком ключе Духанин всегда строил свою работу с подследственными. И не только он: таковы были требования, предъявляемые законом и руководством Комитета госбезопасности к своим сотрудникам. Со временем это стало «фирменной маркой» КГБ, хотя в памяти людей запечатлелись страницы страшных воспоминаний о репрессиях, и каждый переступавший порог Следственного управления внутренне содрогался и невольно подпадал под сохранявшийся в сознании людей психологический пресс. Иногда это даже упрощало и облегчало решение задачи по установлению истины. Поэтому Духанин начал вести допрос так, как будто это не допрос, а, скорее всего, полуофициальная беседа.

— Итак, Дмитрий Федорович, нам придется встречаться в этом кабинете не один раз, — продолжал тактично следователь. — Будем исходить из такого посыла: вы отвечаете на мои вопросы кратко, четко и честно. И если нам удастся с первых минут достигнуть взаимопонимания, то это будет выгодно нам обоим. Отказ же отвечать на какие-то вопросы я буду расценивать как нежелание оказывать содействие следствию.

Духанин сделал небольшую паузу, давая генералу сориентироваться, затем, погасив сигарету, добавил:

— Допрос буду строить только на основе того, что мы уже знаем о вас. Ваше конституционное право отвечать или не отвечать, признавать или не признавать то, о чем я буду спрашивать. Если возникнут разногласия, будем вместе уточнять, с чем вы не согласны. Хочу сразу же предупредить о том, что каждый упоминаемый вами факт или событие будут перепроверяться через оперативников КГБ, в том числе с задействованием имеющейся у нас агентуры из числа сотрудников ЦРУ и ФБР…

Сообщение о наличии в органах КГБ агентов из ЦРУ и ФБР было воспринято Поляковым с заметным для следователя испугом.

— Так как?.. Вы согласны с таким ведением моих допросов?..

Поляков откинулся на спинку стула, задумался на несколько секунд, потом выпрямился, расправил плечи и, посмотрев в глаза следователя, отрывисто ответил:

— Да, согласен.

За этими двумя словами чувствовалась сила его нервного напряжения.

— А чтобы не возникли неясности и лишние вопросы у меня и у вас, вы должны говорить только правду.

Зацепившись за последнюю фразу «говорить только правду», генерал начал вдруг философствовать о правде и о том, что она значила в его жизни. Духанин не стал прерывать излияния экс-разведчика, так как они давали возможность лучше узнать его взгляды, мировоззрение, жизненную позицию, а главное — проникнуть во внутренний мир подследственного. Но когда Поляков стал утверждать, что правда всегда одна-единственная, то следователь не удержался, чтобы не спросить:

— А в чем же она одна, ваша единственная, правда? Да и какой она может быть, если вы через шестнадцать лет после окончания Великой Отечественной войны начали постоянно обманывать свою семью, свою страну и своих сослуживцев?

Ни один мускул на лице генерала не дрогнул, хотя второй вопрос был для него неприятным уколом и заставил задуматься: «Выходит дело, что комитетчики знают, что я был завербован американцами в шестьдесят первом году… Неужели произошла утечка информации из ЦРУ или ФБР? В КГБ ведь, как сказал только что следователь, есть тоже свои агенты в американских спецслужбах. Так оно и должно быть: обе стороны обязаны знать, что делает или замышляет ее противник. Но кто же мог навести КГБ на меня? Я же не допустил ни одной ошибки! Может быть, Сенькин? Гульев или Абдуллаев, которые недолюбливали меня?.. Нет. Это невероятно, чтобы кто-то из них мог знать о моей вербовке. Тогда откуда же дует ветер? А, впрочем, что гадать, все равно ничего уже не изменить. Позже все выяснится…» И, взглянув на следователя, он совершенно спокойно, уверенным тоном заговорил:

— Моя правда, как я уже сообщил вашему предшественнику Анатолию Гавриловичу, заключается в том, что я поддерживал отношения с американскими коллегами исключительно на официальной основе. Сначала как сотрудник секретариата Военно-штабного комитета при ООН, а затем как военный атташе в Бирме и Индии. Причем встречался с ними только за рубежом и в основном на протокольных мероприятиях, — подчеркнул он. — Но иногда разве что на охоте или на рыбалке… — Он сделал паузу, потом продолжил: — Хочу пояснить, что Военно-штабной комитет был создан в рамках Устава ООН для того, чтобы давать советы и оказывать помощь Совету Безопасности — постоянно действующему органу ООН по всем вопросам, относящимся к военным потребностям в деле поддержания международного мира и безопасности, к использованию войск, предоставленных в его распоряжение, и к командованию ими, а также к регулированию вооружений. СССР, как вы знаете, является постоянным членом Совета Безопасности. И ни для кого не была тогда секретом безмозглая, авантюристическая международная политика руководителя Советского государства Никиты Хрущева, дважды поставившего мир на грань ядерной войны. А ведь за плечами советского народа была уже тяжелая война, в которой каждая семья понесла невосполнимые потери. Моим сыновьям исполнилось в то время девять и шесть лет, и я не мог не думать об их будущем. Поэтому, чтобы противодействовать агрессивной политике Хрущева, я и решил оказать содействие Соединенным Штатам Америки. Но никакого политического ущерба своей стране я не причинил, так как по окончании срока загранкомандировки в июне тысяча девятьсот шестьдесят второго года я отплыл на теплоходе из США в СССР.

Духанин понимал, что сказанное Поляковым априори не может быть правдой, и он решил сделать свой ход, основываясь только на интуиции.

— Значит, вы говорите, что только на официальных мероприятиях встречались? И только с коллегами из дипломатического корпуса США? А может быть, это были все же конспиративные встречи с установленными разведчиками из ФБР и ЦРУ? И встречались вы с ними не только в официальной обстановке, но и, как вы сами сейчас признались, на охоте и рыбалке? Что вы скажете на это?

Вот так начался поединок, который по напряженности и степени значимости был сродни шахматной партии высокого класса. В дебюте обе стороны отмобилизовывали свои силы к осуществлению маневрирования, готовясь к непосредственному столкновению и стараясь найти уязвимые места в защитном построении противника.

Поляков не спешил с ответом на вопросы следователя, анализируя услышанное.

И тут Духанин вновь спросил:

— Скажите, Дмитрий Федорович, перед первой и последующей командировками за рубеж знакомили ли вас с так называемыми «Правилами поведения командируемых за границу»? И давали ли вы обязательство соблюдать эти правила?

— Да, я подписывал такую инструкцию.

— А что в ней говорилось, вы можете вспомнить?

— Трудно все вспомнить через двадцать пять лет, особенно такой незначимый документ. Но я сейчас попробую. Итак, первое: соблюдать долг советского гражданина перед своей Родиной. Отстаивать ее честь и интересы. Второе: строго хранить государственную тайну. Третье: честно и добросовестно выполнять возложенные на меня обязанности. Четвертое: избегать разговоров о служебной работе с кем бы то ни было. В том числе и с членами семьи… — Он попытался вспомнить что-то еще, но не стал терять время и, махнув рукой, сказал: — Больше ничего важного там не было, так общие слова.

— А жена знала, что вас завербовали в Нью-Йорке?

Делая вид, что для него был не понятен вопрос, Поляков спросил:

— А с чего вы взяли, что меня завербовали? У вас есть на этот счет какие-то доказательства? Если они есть, то назовите их. А так, как вы сейчас заявили, при желании можно любого сотрудника разведки заподозрить в чем угодно. Кстати, в тридцатые годы разведчиков тоже обвиняли в предательстве и в сотрудничестве с иностранными спецслужбами. В капиталистической стране советский разведчик постоянно вращается во враждебной среде и имеет вполне реальные служебные контакты с представителями самых различных кругов. Иногда даже и с коллегами из спецслужб противника. Ну и что?.. Конечно, это можно истолковать, что ты был завербован и стал английским или французским агентом. Попробуй докажи потом, что это ты завербовал того или иного иностранца и использовал его в интересах своей страны. Вот так и искажались и переворачивались с ног на голову подлинные факты. А интерпретировались они потом вопреки истине и уголовно-процессуальному кодексу так, как это было нужно следствию.

Духанин убедился, что его подследственный умеет держать удар, хорошо владеет собой, и потому заметил:

— О доказательствах, Дмитрий Федорович, мы еще поговорим. Кстати, я прекрасно понимаю вас, как человека, который многие годы был не в ладу с присягой Родине. Потому вы и стремитесь сейчас, когда вас уже арестовали, спрятаться за положения уголовно-процессуального кодекса, вместо того чтобы четко ответить на мой вопрос…

— О чем вы, Александр Сергеевич? — с учтивостью вдруг произнес генерал.

— Да все о том же: в ваших показаниях не хватает конкретики. Складывается впечатление, что вы чего-то ждете от меня. Или вы полагаете, что за вас я буду рассказывать тайную часть вашей жизни? Вы в самом начале признались в сотрудничестве с американскими спецслужбами. Похвально, что решили сотрудничать со следствием. Дело осталось за малым: подробно рассказать об этом. И вот тут-то у вас стали возникать затруднения. Так, во всяком случае, показалось мне. Думаю, не нужно быть провидцем, чтобы не понять, что вы хотите сначала услышать, чем располагает в отношении вас КГБ. Я понимаю вас, вы хотите, чтобы «овцы были целы и волки сыты». Для ясности дам сейчас вам ключ к пониманию создавшейся ситуации и ожидаю от вас гораздо большей откровенности. Я называю оперативный псевдоним, присвоенный вам в ФБР при вербовке, — Топхэт. Он вам известен, не правда ли? И еще я называю ваш регистрационный номер — три тысячи пятьсот сорок девять «С». Как видите, мы многое знаем о вас. Теперь сами делайте выводы.

Когда следователь произнес оперативный псевдоним и сообщил регистрационный номер, Поляков содрогнулся так, словно его ударили. На начало 1980 года в распоряжении ГРУ действительно имелась информация закордонного источника — сотрудника нью-йоркского отделения ФБР. Он сообщил о вербовке в 1961 году трех сотрудников представительства СССР при ООН, которым были присвоены клички Топхэт, Скоч и Федора. Кто были эти люди, оставалось неизвестным. Очень важно было разобраться — «кто есть кто?». Духанин понимал, что Поляков вполне мог быть или даже, скорее всего, был одним из них. Но кем именно: Скочем, Федорой или Топхэтом? От точности этого определения во многом зависел успех всего расследования в целом. В ином случае — провал и полный конфуз. Для тренированного контрразведывательного ума следователя Духанина каждый фрагмент, каждая деталь, неважно, насколько она была мала и на первый взгляд незначительна, порой имели огромное значение. Именно они помогали при решении стоящей задачи и разгадывании головоломки самой высокой степени сложности. Так обстояло дело и теперь. Полной уверенности в правильности названного псевдонима у следователя не было. Поэтому ему пришлось рисковать. Однако у него была разработана специальная форма доведения информации до обвиняемого, оставлявшая следователю возможность для отступления и выхода из возможно возникающего нежелательного положения, не теряя при этом своего лица. Псевдоним Топхэт был назван Духаниным потому, что ему по ряду признаков отдавалось предпочтение перед двумя другими.

Произведенный «выстрел» попал в «десятку»: это действительно оказался псевдоним Полякова, что было замечено по его непроизвольной реакции — резкое вздрагивание. До этого он никогда не проявлял своих эмоций, всегда оставался бесстрастным, сдержанным. Не имел права на иное поведение и следователь, он не мог поучать и обращать в свою веру допрашиваемого, хотя и играл первую скрипку на допросах, однако партитуры у него, конечно, не было.

Продемонстрированное следователем «знание» псевдонима Полякова прозвучало солидно и позволяло ему говорить о «безграничных» возможностях КГБ твердо и уверенно, а главное — воспринималось это подследственным весьма серьезно.

Череда предательств советских разведчиков — Попова, Пеньковского, Филатова, Резуна, Полещука, Сметанина, Гордиевского, Вареника, Ветрова и других — вызывала у всех сотрудников КГБ и ГРУ омерзение и неприязнь к этим иудам. В этой связи справедливо изречение древнеримского философа Тацита о том, что «предателей презирают даже те, кому они сослужили службу». То же испытывал и следователь Духанин при общении с сидевшим напротив него генералом Поляковым. Но все эти чувства никак не проявлялись внешне, Александр Сергеевич всегда был корректным, вежливым и внимательным по отношению к Полякову. Мало того, он часто интересовался состоянием его здоровья, положенными прогулками, питанием, сном и даже прочитанной книгой.

Полякову была приятна такая манера спокойного допроса и общения, когда ему было понятно, что следователь стремится получить объективную информацию о нем и о его преступлении. Именно тогда, с первого допроса, и закладывалась основа для установления психологического контакта между ними. Только при хороших отношениях следователь мог рассчитывать на абсолютную искренность допрашиваемого.

И Духанину удалось достичь этого: в последующие дни допросов Поляков начал подробнейшим образом рассказывать все о себе и своих знакомых, о работе и семье. Это было нужно для того, чтобы, во-первых, получить полнейшую информацию о подследственном. Во-вторых, чтобы приоткрыть завесу и проникнуть в его внутренний мир через проблемы, не связанные с прямым предательством. Вся его информация находила отражение в протоколах. Причем даже малозначительные факты и детали были крайне необходимы, при их проверке и сопоставлении можно было понять, когда Поляков говорил правду, когда ложь. Но этим предстояло заниматься уже другим следователям из пока еще не созданной оперативно-следственной группы.

На той стадии стояла одна задача — получить знания об арестованном, задавая ему разные вопросы, втягивая в обсуждение и даже в споры по конкретным темам, что позволит объективно разобраться в мотивах его предательства. Самому же следователю нельзя было раскрываться, чтобы не попасть впросак и не дать даже намека на отсутствие у него уликовых материалов. Смысл этого сводился к формуле: «язык человеку дан для того, чтобы скрывать свои мысли, но узнавать чужие». В этом и заключалась чрезвычайная важность изначального знания о Полякове, когда от него еще не требовался ответ на главный вопрос об имевшей место вербовке и когда не надо было ему лгать и изворачиваться.

Так постепенно Поляков стал доверять следователю многие личные вопросы, что и создавало основу для их дальнейших деловых отношений.

Вскоре наконец-то была сформирована оперативно-следственная группа. В нее вошли Сергей Шубин и Алексей Посевин из отделения Духанина, Анатолий Мисливец из УКГБ по Кемеровской области, Владислав Эсалниекс из КГБ Латвии, Игорь Филатов из КГБ Молдавии, Сергей Сиренко и Виталий Марков из КГБ Украины. Все были старшими следователями и имели большой опыт работы. Руководителем этой бригады приказом начальника Следственного управления был назначен подполковник Духанин. В день выхода этого приказа в кабинете начальника отдела Кузьмичева состоялось инструктивное совещание, на котором были представлены все члены следственной группы и ее руководитель.

Кузьмичев, обращаясь к следователям в присущем ему спокойном тоне, сказал: