Как я уезжал из Баренцбурга

Как я уезжал из Баренцбурга

— Зачем мы опять едем? К чему это все? Так хорошо было в Черноморске!

И. Ильф и Е. Петров.

Золотой теленок

Развал Советского Союза почувствовал каждый его гражданин. Российскому государству стало не по карману содержать загранаппарат в тех размерах, к которым он привык во времена «застоя», и новый министр иностранных дел приступил к ликвидации кадров во ввереных ему посольствах и консульствах. Не миновала и нас чаша сия! Наша Служба не оказалась в стороне от этого «благого» дела и предложила мне и нескольким моим сотрудникам «закругляться» и собираться домой.

Не откладывая в долгий ящик, мы приступили к подготовке нашего отъезда. Упаковать личные вещи еще полдела: нужно было ликвидировать на месте кое-какое служебное имущество, а малую его часть отправить с курьерами на материк. Все осложнялось тем, что полеты наших самолетов на Шпицберген к этому времени давно прекратились, а связь с материком поддерживалась нерегулярными рейсами грузовых и пассажирских судов, курсировавших между Баренцбургом и Мурманском. Выяснилось, что самый подходящий транспорт в виде углевоза появится в мае.

Начали с распродажи снегоходов. На них давно «положил глаз» директор рудника А. Соколов, и когда я предложил ему сразу несколько «Ямах», он «загорелся» и стал «выколачивать» у руководства треста деньги на их покупку. Одновременно директор захотел приобрести у нас две «Нивы», «УАЗик» и катер. Тут наши интересы разошлись, и я был вынужден сообщить ему, что автомашины и катер, согласно указанию из Москвы, подлежали возвращению на материк. При этом мне пришлось пойти на маленькую хитрость и скрыть от него тот факт, что Центр разрешил нам приобрести указанное имущество в личное пользование. Для этого у нас имелись веские причины: я уже имел честь познакомиться с гоголевским характером тов. А. Соколова, и мы опасались, что если бы объявили директору о том, что машины и катер куплены нами, он не стал бы нам оказывать никакого содействия в их погрузке на судно. Впоследствии выяснилось, что в своих опасениях мы оказались более чем правы.

Вообще наши отношения с ним прошли три последовательные фазы. Сначала он ко мне присматривался и изображал строгого и непреклонного начальника, независимого в своих решениях, уверенного, однако, в своей не ограниченной никакими инструкциями начальственной правоте. Свой крутой и необузданный нрав он не стеснялся проявлять даже по отношению к генеральному представителю «Арктикугля»: решил показать свое «фе», так не получишь со склада спиртное к празднику! И точка! Даже робкому консулу Еремееву приходилось иногда вмешиваться, для того чтобы смягчить ноздревский нрав баренцбургского директора и оградить от него того или иного невзлюбившегося поселянина. Мне докладывали, что Соколов до моего приезда своей властью мог посадить человека под домашний арест, мог выставить за ним слежку, а то и вообще своей властью посадить его в самолет и отправить в Москву. Рассказывали также, что у него на откупе находилась целая бригада «чейнджовщиков», которых он отправлял на заработки в Лонгиербюен. Человек, несомненно обладавший способностями хозяйственника, он тем не менее был весьма опасен, оказавшись у власти. Я отказывался во все это верить, поставив своей целью поддерживать со всеми ровные рабочие отношения.

На второй фазе, оказавшейся пиком наших контактов, директор рудника решил составить вместе со мной оппозицию по отношению к консулу, хотя до моего приезда и консул и директор были очень дружны. Поскольку я отказался следовать в фарватере его «наполеоновских» планов, он резко поменял на нас знаки «плюс» и «минус» и быстренько «сочинил» коалицию с консулом против меня. Консул Еремеев, бывший инструктор райкома, был не чужд таких закулисных интриг, так что заканчивать командировку на Шпицберген мне пришлось под знаком «минус». Таков был Шпицберген, и иного от него трудно было ожидать: то ли магнитные аномалии, то ли скученность населения в одной точке снежной пустыни, то ли длинные полярные ночи и плотные снежные «заряды», — не знаю, но что-то незримо носилось в полярном воздухе, сдвигало набекрень людям крышу и заставляло их действовать по какому-то странному сценарию.

Итак, Соколов не только отказался нам помочь, но стал грубо мешать. Он считал себя вправе отомстить за обиду, нанесенную ему за отказ уступить приглянувшуюся ему игрушку. Это напоминало гоголевскую историю о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем. Только там причиной ссоры послужила несговорчивость приятеля обменять на свинью ружье, а здесь…

Как только директор и консул Еремеев узнали о нашем предстоящем отъезде, они сразу изменили к нам свое отношение и продемонстрировали теперь его совершенно открыто. Консул демонстративно прекратил всякое общение, а. Соколов не только заморозил с нами все «дипломатические» связи, но и предпринял ряд репрессивных мер, выразившихся в отказе снабжать нас бензином, продуктами и предоставлять в наше распоряжение кран, упаковочный материал, рабочих и т. п. Примеру консула последовали некоторые его «преданные» сотрудники. Жить в «замке Иф» стало неуютно.

Все это было, конечно, грустно, но нисколечко меня не удивило — история взаимоотношений с «чистыми» соседями изобилует подобными примерами. Пока представители Службы находятся при исполнении своих обязанностей, с ними считаются, их уважают, но как только что-то происходит, отношение «чистых» круто меняется, они начинают вести себя довольно беспардонно и пользуются малейшим случаем, чтобы унизить коллегу, перед которым еще вчера трепетали и лебезили. Полагаю, что это нормальная реакция тех, кто неискренно вел себя в прошлом. Пресмыкание требует мести пресмыкающегося к объекту пресмыкания.[84]

Как бы то ни было, наша подготовка к отплытию с архипелага продолжалась с поправкой на возникшие не по нашей вине трудности. Я мог бы отправить депешу в Центр и призвать к порядку директора с консулом, но решил не мелочиться и справиться с ситуацией своими силами. Тем более что рядом оказались много сочувствующих и желающих помочь.

Заезжие с материка люди пугали нас рассказами о том, что в стране полный хаос, развал и отсутствие товаров. Поэтому мы стали заблаговременно покупать в Лонгиербюене бензин и заполнять им соответствующие емкости. Он потребуется для перегона машин из Мурманска в Москву. Часть бензина приобрели в Баренцбурге, несмотря на запрет директора. Упаковочный материал добыли без ведома Соколова, благодаря своим личным связям. Аналогично организовали снаряжение и погрузку катера на лафет. Одним словом, мы уверенно смотрели в будущее и держались как могли, приближая день отъезда.

В апреле на Шпицберген прилетела королевская чета. В соответствии с традицией только что коронованный король Харальд в рамках так называемой эриксгаты, знакомился со своими подданными, и сюссельман Шпицбергена пригласил на устраиваемый по этому случаю прием несколько человек из Баренцбурга и Пирамиды. В числе приглашенных был и я с супругой, однако вылететь в Лонгиербюен мне было не суждено. Перед отлетом ко мне явился консул Еремеев и сухо сообщил, что мест на вертолете нет. Через несколько часов в Баренцбурге появился вертолет из Лонгиербюена, и сюссельман любезно предложил в нем только одно место для жены — салон вертолета действительно не позволял брать еще одного пассажира. Жена отказалась без меня участвовать в «королевском» приеме, но зато ей удалось попрощаться с норвежским поселком и многочисленными норвежскими друзьями.

На «отходную» к нам пришел Е. М. Зингер — больше никто не захотел или не осмелился. Евгений Максимович за свою бытность на Шпицбергене много натерпелся от дуроломства директоров и вызвался нам помочь с присущей ему комсомольской горячностью. Он-то со своим УАЗиком и помогал нам грузиться и перевозить вещи на корабль, стоявший под загрузкой на причале Баренцбурга. Капитан был заранее предупрежден о пассажирах из консульства и выделил в наше распоряжение свободные каюты.

За несколько часов до отхода судна мы прибыли в полном составе на причал и, отдав команде грузчиков необходимые распоряжения, прошли в наши каюты, чтобы вместе с Евгением Максимовичем и новым секретарем консульства Таратенковым выпить на «посошок». Не успели мы как следует расположиться, как в дверь постучали. В проеме стоял матрос:

— Капитан просит вас пройти к нему.

Я последовал за матросом, который провел меня в капитанскую каюту. В каюте кроме капитана находился А. Соколов. При моем появлении они прервали разговор, а директор рудника стал упрямо сверлить глазами ковер капитанского жилища.

— Вы знаете, Борис Николаевич, — смущенно начал капитан, — у нас возникли проблемы.

— Какие?

— Мы не сможем взять на борт ваш катер. Вы знаете, он довольно громоздкий, тяжелый… У нас нет крепежа, так что мы боимся, что его сможет смыть волной. Баренцево море сейчас неспокойное, знаете… Гм…

— А как с автомашинами?

— Никаких проблем. Все погружено, принайтовлено — можете посмотреть.

— Я вам охотно верю. Так закрепите и катер, как можете. Если его, паче чаяния, смоет в море, мы никаких претензий вам предъявлять не будем. Даю честное слово. Могу дать в этом расписку.

— Нет, катер я на борт взять не могу.

— Почему?

— Не могу и все. Большая ответственность… — Капитан искоса бросил взгляд на Соколова. Тот плотоядно улыбнулся, но ничего не сказал. Было, как в майский шпицбергенский день, ясно, что директор решил явочным порядком овладеть катером и не допустить его отправки на материк. Для этого он и пришел к капитану и уговорил его под надуманным предлогом не брать катер. Капитан был подневольным человеком и уступил. Позднее, по прибытии в мурманский порт, механик или штурман корабля подтвердил мне эту версию.

Что было делать? До отхода судна оставалось часа полтора-два. Решение принимал, конечно, мой сотрудник, приобретший катер. Он кинулся к капитану, но вернулся ни с чем. Посовещавшись, мы решили отбуксировать его обратно в консульство. Мы впрягли в прицеп зингеровский «батон» и поехали в замок Иф. Расстояние было небольшое — всего около километра, однако дорога шла все время в гору, а «батончик» грозил того гляди развалиться сам, не то чтобы вести еще и тяжеленный катер с прицепом.

Но Бог миловал, мы благополучно добрались до подножия Мирумирки, впопыхах, чувствуя на себе чьи-то взгляды из зашторенных окон, отцепили прицеп и погнали обратно на корабль. Сразу после нашего возвращения капитан подал команду отдать швартовы.

Мы поднялись на борт углевоза и посмотрели вниз на причал. Рядом со своим жалким «батоном» стоял испытанный друг, настоящий полярник и мужчина Евгений Максимович Зингер. Он махал нам шапкой и что-то кричал, но в это время углевоз дал гудок, и мы не расслышали его слов. Он вытер рукой глаза — вероятно, в глаз попала угольная пылинка, махнул еще раз шапкой и полез в УАЗ. Рядом с ним стоял и Сережа Таратенков, которому мы поручили караулить чужую частную собственность. (Забегая вперед, сообщу, что вызволить из Баренцбурга катер моему сотруднику так и не удалось. Таратенков примерно выполнял обязанности сторожа до конца своей командировки. Что стало потом, неизвестно. Известно только, что директором баренцбургского рудника, а значит, и хозяином жизни в Баренцбурге, до сих пор остается Александр Сергеевич Соколов.)

Причал уплывал от нас и сливался с берегом. В груди теснились противоречивые чувства: было жаль так покидать Баренцбург и расставаться со своим прошлым — а оно всегда прекрасно. С другой стороны, было чувство облегчения, что все хлопоты и невзгоды позади.

За кормой по серому склону крутого баренцбургского берега зеленой букашкой полз УАЗик Е. М. Зингера.

Полтора года тому назад я вылетал из Москвы полноправным гражданином СССР, а возвращался теперь гражданином новой и незнакомой России. Как-то она нас встретит? Но другой страны у нас не было. Мы верили, что она нас примет по-свойски.

Прощай, Шпицберген!

Прощай Грумант!